Королевская власть и внешняя функция государства

Королевская власть и внешняя функция государства

Представление о роли королевской власти в общей организации феодального государства в период политической раздробленности будет неполным, если не охарактеризовать ее значения в реализации внешней функции государства.

Королевская власть, объединяя все феодальные вотчины в одно государственное целое, возглавляла феодалов в их борьбе с внешними вторжениями и в их общих агрессивных военных предприятиях. Без единой государственной организации, охватывающей всю территорию страны, эти задачи было невозможно осуществить.

С известным основанием можно сказать, что внешняя политика в большей мере объединяла феодалов, чем внутренняя. Если внутри государства феодалы постоянно вступали в столкновения, то во вне, в агрессивных устремлениях против других народов и в общей обороне своих владений, они неизбежно сплачивались.

В нашу задачу не входит изучение внешней политики и внешних отношений Германского государства в IX – XII вв. Нас, в данном случае, интересует только общее направление этой политики и ее связь с внутренним положением государства. Из многих проблем, которые могут быть поставлены в этом аспекте, мы ограничимся только следующими тремя: 1) внешнеполитическая агрессивность Германского феодального государства изучаемого периода и ее обусловленность; 2) причины успехов внешней агрессии немецких феодалов; 3) влияние внешнеполитической агрессии на внутреннее положение Германского государства.

Ответ на эти вопросы следует искать прежде всего во внутреннем положении Германского государства, и ряд моментов в этой связи был уже нами отмечен выше. Но для выяснения направления внешнеполитических захватов и условий, обеспечивших их успех, необходимо обратиться к изучению внешнего окружения Германии того периода.

Постановка вопроса о внешней агрессивности Германского государства X – XII вв. совершенно резонна. На фоне международных отношений в Европе того времени Германия выступает как наиболее агрессивное государство, порабощавшее и грабившее соседние с ней народы. Достаточно напомнить общеизвестные факты и сопоставить Германию с другими европейскими государствами, чтобы это стало совершенно очевидным.

Германские феодалы во главе с их кайзером вторгались постоянно в Северную и Среднюю Италию и пытались завладеть ею. Германские феодалы не переставали вторгаться в славянские области восточнее Лабы, пытаясь поработить славянское население и завладеть славянскими землями.

Германские императоры поставили под свою власть Бургундское государство и установили верховное господство над Чехией и отчасти (в XI в.) над Венгрией. Они постоянно вмешивались в дела этих государств.

Чем же следует объяснять агрессивность Германского феодального государства? Может быть, в этом повинны воинственные инстинкты немцев?

Подобное предположение нельзя считать правильным. Если даже психология немецких феодалов в действительности была более воинственной, агрессивной, чем психология, например, французских феодалов, то тогда следует сперва объяснить сам по себе этот факт. Так или иначе, нужно начинать дело с внутренних экономических и политических условий.

Агрессивность была присуща феодалам всех стран, так же как она присуща любому эксплуататорскому классу. Только не всем удавалось одинаково успешно ее реализовать. Феодалам одних стран приходилось больше заботиться о сохранении того, что им уже принадлежало, чем о захвате чужого. Феодалы других, более могущественных государств, могли с успехом, и подчас совсем безнаказанно, грабить и захватывать чужие земли и чужое добро. Успехи в этом деле воодушевляли на дальнейшие захваты и создавали известную традицию агрессивности. Когда же захватчики наталкивались на превосходящую силу и терпели поражения, их воинственный пыл угасал и психология агрессивности постепенно исчезала. Так было и с немецкими феодалами в последующие периоды. В X – XII вв. внутренние условия Германского государства и внешняя обстановка Германии вполне благоприятствовали внешней экспансии.

Если взять, к примеру, Французскую монархию того времени, то она никоим образом не могла осуществить подобных внешних захватов. Французским королям в X – XI вв. приходилось заботиться об удержании своей власти в собственных доменах. Если говорить о более широких масштабах, то их вполне удовлетворяла номинальная власть верховного сюзерена над остальными французскими сеньориями. Думать серьезно о внешних захватах они не могли, так как для реализации подобных захватов не располагали необходимыми силами. К тому же Французской монархии приходилось все время, насколько у нее хватило сил, вести борьбу против внешней угрозы со стороны норманнов, а позже – со стороны английских Плантагенетов. Но французским феодалам было присуще стремление к захватам за пределами собственных владений в такой же мере, как и немецким. И они при случае старались его реализовать как во внешних грабительских походах (крестоносцы), так и во взаимных столкновениях, которые часто переплетались с вторжениями во Францию внешних противников. Дело только в том, что, в силу внутреннего положения Франции, из этих разрозненных и взаимосталкивающихся действий не могло получиться такой, как в Германии, организованной и единой внешнеполитической акции. Когда это стало возможным, тогда французское дворянство оказалось вполне достойным преемником германских феодалов по внешнеполитической агрессии.

Посмотрим, какие внутренние условия в Германии обеспечили успех внешних захватов?

В Германии медленнее, чем во Франции, Италии и других западных странах, шел процесс формирования феодальных отношений. Черты раннефеодальной монархии с относительно сильными общегосударственными органами в лице королевской власти, с сравнительно слабой сеньориальной властью магнатов были присущи Германскому государству еще и в X в. На фоне классической феодальной разробленности во Франции и Италии это было несомненным внешнеполитическим преимуществом.

Королевская власть в Германии располагала не только теми возможностями, которые предоставлял ей верховный сюзеренитет в системе феодальной иерархии, но и значительными общегосударственными ресурсами «публично-правого» характера. Ей непосредственно подчинялись и ею эксплуатировались значительные слои зависимого только от государственной власти крестьянства. В X в. они еще использовались как весьма солидная военная сила государства.

В Германии существовало долгое время аллодиальное феодальное землевладение, большей частью мелкое, которое не укладывалось в рамки вассально-ленных отношений. Аллодисты-вотчинники включались в общую военную организацию государства и не знали другой власти над собой, кроме общегосударственной, королевской власти.

Наличие у королевской власти прав банна и регалий давало возможность присваивать часть прибавочного продукта на всей территории государства и обеспечивало материальные и политические средства для проведения общегосударственных военных предприятий. Пожалование феодалам земель и регалий давало возможность привязать на время магнатов к трону и заставить их выполнять общегосударственные повинности.

Большое значение имела власть короля над церковью, которая особенно усилилась в период саксонской династии в результате создания т. н. «оттоновской государственно-церковной системы». Королевская власть, передавая церковным учреждениям земли, регалии и другие государственные права, заставляла церковь служить интересам своей политики и покрывать связанные с ней финансовые издержки. До середины XI в. эта церковная система служила одним из важнейших политических рычагов монархии. В период борьбы за инвеституру она распалась, и это обусловило, наряду с другими причинами, последующий упадок королевской власти в Германии.

Отношения собственности в среде немецких феодалов тоже в известной степени способствовали их сплочению. Феодалы во главе с королем совместно владели некоторой частью земельной собственности и делили между собой часть феодальной ренты. Это выражалось в расщеплении прав собственности между сеньорами и вассалами, в разделении прав на получение ренты между носителями судебной и административной власти (король, графы) и вотчинниками и, наконец, в совместном использовании в масштабе всего государства некоторых регалий.

Военно-феодальная иерархия «щита» строилась как общегосударственная военная организация немецких феодалов, в которой на первом плане стояли обязанности вассалов в отношении военной службы королю[627].

Вот обстоятельства и факторы, сплачивавшие немецких феодалов внутри страны и создававшие предпосылки для организации ими крупных внешнеполитических агрессивных предприятий. Посмотрим, какова была внешняя обстановка Германии в IX – XI вв. и насколько она могла благоприятствовать внешнеполитической экспансии Германского государства.

На западе, со стороны Франции, для Германии никакой опасности не существовало. Наоборот, Германское государство само угрожало безопасности своих западных соседей. В IX – X вв. оно захватило ряд областей, примыкавших этнически к Франции. Речь идет о Лотарингии и Бургундии.

Области, получившие название Лотарингии (Нидерланды и собственно Лотарингия), были присоединены к Германии уже в 870 г. по Меерсенскому договору. После временного отпадения этих областей (911 – 925 гг.) они снова были захвачены германским королем. В 942 г. французский король должен был отказаться от всяких притязаний на Лотарингию.

Другая область – Бургундия (в то время отдельное королевство) тоже попала постепенно в зависимость от Германского государства[628], пока, наконец, в 1034 г. окончательно не превратилась в подвассальное владение германских королей.

На юго-востоке и севере для Германского государства в конце IX и X в. существовала серьезная угроза вторжений со стороны венгров и норманнов[629]. Здесь приходилось создавать оборону и вести напряженные оборонительные войны. Правда, ни норманны, ни мадьяры не намеревались захватить германские области. Они вторгались периодически с целью грабежа и возвращались с награбленным добром восвояси. К тому же у Германии имелся заслон от венгров в лице ее славянских соседей – чехов и моравов. До разрушения Моравского государства венграми (906 г.) здесь была весьма мощная преграда от мадьярских вторжений. После разгрома моравов, произведенного венграми не без косвенной помощи немецких феодалов, некоторой преградой оставалась Чехия. Угроза со стороны мадьяр была длительной и общей для большей части Германии. Необходимо было объединить силы для организации обороны. За это дело брались как отдельные герцоги, так и королевская власть.

Конечно, было бы неправильно считать, вслед за многими немецкими историками, что сама герцогская власть была порождена необходимостью защиты от внешних врагов. Но на долю герцогов выпадало руководство обороной от внешних вторжений. Особенно этим должен был заниматься баварский герцог, поскольку Бавария становилась наиболее часто ареной венгерских нашествий[630].

По существу и первые два короля Германии после Каролингов – Конрад I и Генрих I – не возглавляли оборону всей страны в целом, а только оборону своих герцогств, в которых находились их собственные владения. Мероприятия Генриха I по сооружению бургов и устройству в них гарнизонов распространялись, как известно, только на Саксонию, хотя венгерская угроза для других герцогств была не меньшей, чем для Саксонии.

Только с Оттона I начинается общая борьба против венгерских вторжений, возглавляемая королем. Победа над венграми на Лехе в 955 г., достигнутая благодаря объединению сил отдельных герцогств под руководством короля, значительно повысила престиж королевской власти.

События 953 – 955 гг., связанные с венгерским вторжением, весьма ярко характеризуют лицо крупных феодалов. В то время, как страна подвергалась опустошительным нашествиям венгров, магнаты Баварии, Швабии и Лотарингии составили антигосударственный заговор и вошли в соглашение с противником[631]. В этом заговоре, как известно, участвовали – член королевского семейства Лиудольф, герцог Конрад, архиепископ майнцский Фридрих, архиепископ зальцбургский и маркграф Арнульф (из Баварии). Заговорщики имели тайное соглашение с венграми и при вторжении их в страну не только не оказали им никакого сопротивления, но, наоборот, содействовали продвижению противника (954 г.). Это поведение магнатов вызвало недовольство широких слоев населения. На собрании в Армштадте зачинщики заговора были осуждены. Разгром заговора магнатов усилил положение короля и дал возможность организовать общую борьбу против вторгнувшихся в 955 г. венгров.

Эти события показывают, что внешняя опасность, какой бы угрожающей она ни являлась, не могла сплотить воедино феодалов страны в то время, когда они были охвачены внутренними раздорами, Магнаты ставили свои узкие владельческие, династические интересы превыше всех других. Их «патриотизм» замыкался в границах их собственных вотчин.

Интересы короля простирались значительно шире. Королевская власть в силу своего собственного положения должна была заботиться об обороне всей страны.

Совсем смешным представляется утверждение Г. Зибеля, что заговор Лиудольфа и Конрада представлял собой немецкую национальную оппозицию против императорских устремлений Оттона I[632]. О какой «национальной оппозиции» может идти речь, когда эти магнаты ради своих владельческих интересов отдавали «нацию» на разграбление противнику?

«Национальное» было чуждо не только магнатам, но и самим королям. Чтобы сохранить свою власть и свои владения перед лицом бунтующих магнатов, короли не останавливались даже перед таким далеко непатриотическим средством, как приглашение на помощь для борьбы с собственными «подданными» иностранных монархов и обещание уступки им в лен или владение территории своего государства. К такому методу прибегал, например, Генрих IV в борьбе с непокорными саксонскими феодалами. Он заключил на этот счет тайное соглашение с датским королем Свендом, обещая ему в вознаграждение за помощь передать в собственность пограничные области[633].

Генриха IV нет оснований считать самым плохим и наименее «национальным» королем Германии. Он не меньше других потратил сил на укрепление Германского государства. Внешняя политика, подобная этой, была типичной для тою времени[634]. Феодальных землевладельцев, в том числе и королей, больше всего беспокоила судьба их собственных владений. К защите и умножению этих владений и сохранению своего господства была направлена вся их политика.

Захватническая политика германских королей и феодалов была направлена против славянских народностей на восток от Эльбы и в Италию.

В немецкой буржуазной шовинистической историографии, велись и до сих пор ведутся бесконечные споры на тему о выгодности и убыточности агрессивной внешней политики германских императоров X – XIII вв. Почти все принимавшие участие в этих спорах историки сходятся на восхвалении агрессивной политики, захватов чужих земель и порабощения других народов, осуществлявшейся германскими феодалами во времена «Первой империи». Точки зрения расходятся только по вопросу о выборе «более выгодного направления» этой политики. Одни, вслед за Г. Зибелем, развязавшим этот диспут[635], утверждают, что итальянское направление агрессивной внешней политики и сама идея «священной империи» ничего, кроме убытка, Германии не принесли. Более умеренные сторонники этого направления признают некоторые положительные стороны «итальянской политики», но, взвешивая все «плюсы и минусы» (Vorteil und Nachteil), приходят к выводу, что убытки преобладали над выгодами[636]. Другие вслед за Ю. Фиккером[637], не только оправдывают «итальянскую политику» немецких императоров, но и считают ее «величайшим подвигом нации», «проявлением юношеской силы немецкого народа» и т. п. Грехопадением эти историки считают только бесплодную борьбу немецких императоров за обладание Южной Италией. Среди хвалителей «итальянской политики» были крайне восторженные и умеренные. К первым следует отнести В. Гизебрехта и К. Гампе и др.[638], ко вторым – А. Бракмана[639], Г. Гостен-Кампфа[640], Р. Гольцман[641] и др. Последние историки, начиная с Бракмана, стремятся сгладить противоречия спорящих сторон и вовсе снимают альтернативу «итальянская» или «восточная» политика, а говорят о положительном значении итальянской политики для немецкого «Drang nach Osten». Характерна в этом отношении работа М. Линцеля. Автор старается придать своим суждениям «научную объективность» и одинаково взвешивает как «плюсы», так и «минусы» этой политики. За этими рассуждениями трудно найти собственные симпатии автора. Хотя в конце книги он и заявляет, что «убытки» от этой политики превосходили все ее положительные результаты и что она отрицательно сказывалась на внутреннем состоянии Германии и на ее положении на востоке и севере[642].

Современная западногерманская историография, продолжая с прежним жаром дискуссию об итальянской политике германских императоров, пытается, по ее словам, освободиться от политической тенденциозности и придать своей концепции «строго научный, объективный смысл». Она ищет объяснение этой политики не в характере Германского феодального государства той эпохи, а в общеевропейской ситуации и в традиции религиозно-политического единства Запада. Но за этой внешней объективностью скрывается не менее тенденциозный подход – стремление избавить германских императоров от всяких обвинений в агрессии, и изобразить их захватническую политику как великую историческую миссию. Захват немецкими феодалами славянских земель на восток от Эльбы преподносится при этом как религиозно-культурное благодеяние немецкой нации.

Нам нет нужды вступать в полемику с каким-либо из направлений этого псевдонаучного спора об оценке итальянской политика немецких императоров[643]. Здесь нет «правых и ошибающихся». Весь спор носит не научный, а политический характер[644]. Все его участники являются сторонниками немецкой агрессии средних веков и своего времени. Их интерес к истории определяется главным образом соображениями современной политики. Такую окраску спор получил уже при его зачинателях. Так, Г. Зибель оценивал задачу критического изучения итальянской политики средневековой Германской империи как чисто политическую: «Использовать в политике опыт прошлого и оценивать политические события с точки зрения последствий, к которым они привели»[645]. Хулители «итальянской политики», особенно в период империализма и фашизма аргументировали свое отрицательное отношение к ней прежде всего тем, что она отвлекала от «более выгодной» политики «натиска на восток». Аргументы, выдвигавшиеся мало-германистами – Зибелем и др., о пагубном влиянии императорской политики на внутреннее единство Германии, вовсе перестают фигурировать в рассуждениях шовинистов XX века и их преемников – фашистских лжеисториков времен Гитлера. При таком подходе нечего было и ожидать научного разрешения спора. М. Линцель правильно замечает, что «вопрос о пользе и вреде исторических действий похож на квадратуру круга»[646], хотя сам продолжает спорить о пользе и о вреде этих действий.

Посмотрим, какие аргументы выдвигались в ходе дискуссии об итальянской политике Германской империи со стороны ее сторонников и ее противников. В этом важно разобраться и с точки зрения правильной оценки этой политики в нашей советской медиевистике.

Сторонники «итальянской политики» считают, что обладание Италией и особенно Римом было необходимо германским королям в целях укрепления своей власти внутри Германии, в целях сплочения самого Германского государства. В понимании того, как и чем императорская политика сплачивала и усиливала Германское государство, существует две точки зрения. Одни считают, что Германию сплачивала сама императорская власть или даже сама идея и традиция империи, другие полагают, что господство над Римом и папством усиливало власть германского короля над собственной церковью и над немецким епископатом. Эта точка зрения «итальянскую политику» Оттона I рассматривает как продолжение его епископальной политики. Первый взгляд основывается на чисто идеалистическом представлении, что в феодальном государстве людей сплачивала идея. Сторонники этого взгляда рассуждают таким образом: Германия, состоявшая из отдельных племенных областей, не могла быть объединена на «национальной основе»; объединить ее будто бы можно было только на основе «универсализма», унаследованного от распавшейся Каролингской империи. Следовательно, для сплочения Германии ее королям необходимо было обладать наследием Каролингской империи или, по крайней мере, Северной Италией и Римом. В качестве «доказательств» приводятся измышления о действенной силе римско-каролингской императорской традиции, наполнявшей будто бы собой воздух «от времени Оттона I и до эпохи Данте» и побуждавшей людей к политическому единству вопреки их племенным различиям[647]. И уж совсем «убедительным» аргументом по мнению этих историков является тот известный факт, что за короной в Рим не переставали обращаться разные короли от Лотаря до Оттона (и среди них даже такой непопулярный король, как Карл III Толстый!).

Таким образом, если верить утверждениям этих историков, то немецкие феодалы ринулись в Италию только для того, чтобы осуществить «идею» империи Карла Великого и создать «универсальное государство», которого они у себя на родине создать не могли.

Нельзя признать в качестве мотивов «итальянской политики» также стремление захватить торговые пути, связывавшие Германию с югом и Средиземноморским бассейном. Торговля тогда (X в.) была еще настолько слабо развитой, что она не могла послужить причиной «торговой экспансии» и тем более со стороны такой неторговой нации, которую представляли тогда немецкие феодалы. Не приходится уже говорить о таких мотивах этой политики, как интересы обороны С юга Германии никто не угрожал.

Кроме всякого рода «высоких» мотивов вторжений немецких королей в Италию, некоторыми историками признаются и более низменные мотивы, вроде стремлений пограбить богатые итальянские города.

Так, Г. Гаймпель, один из наиболее авторитетных представителей современной немецкой историографии, признает, что германские кайзеры Первой империи отправлялись в Италию не только для осуществления идеи мирового господства (которую он называет для благозвучия идеей «мирового служения»), но и для захвата добычи. Созданная ими империя не могла существовать за счет германских ресурсов, а требовала внешних приобретений. Она потерпела крах вследствие перенапряжения сил[648].

В период фашизма в качестве официальной трактовки «итальянской политики» выдвигался тезис: «Rompolitik fur die Ostpolitik»[649], т. е., что итальянская политика и само создание Оттоновской империи преследовали цели усиления «наступления на восток». Оттон I будто бы стремился подчинить папский престол, чтобы использовать его в качестве орудия католической миссионерской деятельности на востоке. Практически он стремился заполучить поддержку папы в основании нового Магдебургского архиепископства, предназначенного для «духовного наступления» на славян. Эта версия преследовала цель положить конец извечным «ученым» спорам вокруг вопросов «итальянской» и «восточной» политики, и примирить навсегда ее сторонников и противников. Следовательно, эта «принципиально новая» точка зрения была прямо продиктована соображениями «унификации науки» в фашистском государстве. Доказывать ее несостоятельность нет необходимости. В дальнейшем мы еще коснемся вопроса о «последствиях» итальянской политики германских императоров.

Каковы же на самом деле причины немецких вторжений в Италию, и что означало создание «Священной Римской империи»?

Ответить на эти вопросы можно только на основе конкретного анализа внутреннего положения Германского государства и изучения обстановки в Италии.

О внутреннем положении в Германии, весьма способствовавшем внешним захватам германских феодалов, мы уже говорили выше. Обстановка в Италии как нельзя лучше благоприятствовала вторжениям и захватам. Феодальная раздробленность в этой стране была хотя и не такой классической, как во Франции, но внутреннего единства здесь имелось еще меньше, чем в монархии Капетингов X – XI вв. Северная и Средняя Италия раздирались постоянными столкновениями крупных феодальных владетелей. Положение в Италии особенно осложнялось наличием папской столицы и папской области. Папство всей своей политикой как внутри Италии, так и в Европе в целом, постоянно подогревало и возбуждало смуты и давало поводы для вмешательства в итальянские дела извне. Для немецких феодалов и их королей походы в Италию представлялись самым выгодным предприятием. Там они могли, по крайней мере первое время, почти безнаказанно грабить и добывать то, чего не хватало им в Германии. Походы в Италию представлялись в X – XI вв. значительно более легким делом, чем рискованные предприятия против славян[650].

Приходится ли удивляться тому, что немецкие феодалы во главе со своими королями предпочитали «итальянскую политику» «восточной политике»?

Вторжения немецких феодалов в Италию облегчались еще и тем обстоятельством, что там у них не было конкурентов и соперников. В самой Италии внутреннее сопротивление было в X в. весьма слабым. Оно возрастало по мере развития североитальянских городов и только в XII – XIII вв. превратилось в такую мощную силу, о которую вдребезги разбилась «итальянская политика» германских императоров.

Следует ли отрицать всякое реальное значение «каролингской традиции», «императорской идеи» и т. п.?

Для германских королей, как впрочем и для всяких других, повышение своего титула представлялось отнюдь не пустым делом. К этому коронованные лица всячески стремились. Поскольку на Западе традиция признавала только одного императора, а именно того, кто обладает Римом[651], то покорение Рима было необходимой ступенью для получения императорского титула. Но несомненно, что о таких вещах могли думать и на деле осуществлять их только те короли, которые располагали достаточной властью и поддержкой собственных феодалов. Французским, например, королям X – XI вв. это было не под силу.

У Оттона I возможности для этого имелись. Жаждавшие добычи германские феодалы готовы были поддержать его.

В подтверждение выдвинутых здесь соображений остановимся кратко на событиях, предшествовавших и сопутствовавших походам Оттона I в Италию. Северная и отчасти Средняя Италия не переставали подвергаться нашествиям из Германии и Бургундии со времени распада Каролингской империи. Эти вторжения носили такой же характер, как и те, которые начал с 951 г. проводить Оттон I: они предпринимались с целью грабежа богатых областей Северной Италии и заодно с целью получения ломбардской и римской корон для их предводителей. Известно, что в Италию ходили походами Людовик Немецкий, Карл Лысый, сыновья Людовика Немецкого (Карл III – последний из «настоящих» Каролингов владел императорской короной в 881 – 887 гг.), германский король Арнульф (был императором с 891 по 899 гг.; «императором» величался даже Людовик Дитя). Долгое время итальянской короной владели бургундские короли (Ламберт, Рудольф II, Гуго).

Пример был настолько заразителен, что за итальянские походы начали приниматься отдельные южногерманские герцоги. Бурхард II Швабский вместе со своим братом Рудольфом II Бургундским вторглись в Северную Италию в 926 г. (Бурхард там и погиб). Баварский герцог Арнульф предпринял поход в Италию в 934 г., Генрих (I) – в 950 г. Мог ли германский король стоять в стороне и безучастно созерцать как его герцоги захватывают богатую добычу?

Видукинд сообщает, что уже Генрих I намеревался совершить поход в Италию, но ему помешала внезапная смерть[652].

Походы Оттона I в 951[653] и 961 гг. являются в свете этих событий совершенно «логичным» предприятием, тем более что оба раза он получал официальные приглашения – первый раз от пленной королевы, второй раз от изгнанного римлянами папы. Оба похода оказались весьма успешными и воодушевили немцев на продолжение «итальянской политики».

Организация каждого похода в Италию преследовала, помимо возможных политических целей, и цели прямой наживы. Для участвовавших в походах немецких феодалов эти цели были определяющими. Каждый ожидал получить долю захваченной добычи. Эта добыча составлялась как из «законных» взносов населения городов и областей, так и из военных контрибуций. При занятии городов, даже не оказывавших активного сопротивления, брался выкуп. Вот одно из многих свидетельств: в 1136 – 1137 гг. Лотарь III предпринял с благословления папы Иннокентия II большой поход в Италию. Немцы в союзе с папой двинулись на юг против норманнского герцога Рожера. Они захватывали один за другим города и брали с них огромные выкупы. По рассказу Саксонского анналиста, командовавший одной из экспедиций баварский герцог Генрих Гордый (Вельф) взыскал с города Витербо контрибуцию в 3000 тал., с города Капуи – 4000 тал. При дележе добычи, взятой в Витербо, произошел раздор между папой Иннокентием II и герцогом Вельфом. Папа претендовал на добычу, утверждая, что она взята с принадлежащего ему города, герцог утверждал, что она должна принадлежать ему по праву войны[654]. Политический союз между папой и немцами из-за дележа добычи распался.

Следствием захвата Северной Италии и Рима было образование «Священной Римской империи». Этой новой государственной формы, закреплявшей внешнеполитические захваты германских королей, им не приходилось самостоятельно изобретать; она была унаследована от каролингского времени. При существовавшей внутренней и внешнеполитической обстановке она как нельзя лучше выражала политические устремления ее создателей. Господство над Римом давало им возможность использовать папство в качестве политического союзника и орудия своего влияния. Но из этого вовсе не следует, что создание «Священной Римской империи» было продиктовано потребностями организации и функционирования германского феодального государства, как это хочет представить современная буржуазная немецкая историография[655]. Это был результат успешной захватнической политики.

В немецкой буржуазной историографии вокруг проблемы «Священной Римской империи» идут давнишние споры. Частично мы уже касались их выше. Общей характерной чертой взглядов немецких буржуазных историков на «Священную Римскую империю» является их субъективизм и тенденциозность. Эти историки усматривают мотивы создания империи в возвышенных государственных и религиозных идеях, которыми будто бы руководствовались ее основатели. Они искренно верят, что созданная германскими королями вследствие их грабительских захватов в Италии империя, была действительно Римской мировой империей, возвышавшейся над всеми западными католическими государствами[656]. Следует сказать, что в пышном наименовании средневековой Германской империи скрывалось не только дипломатическое бахвальство, но и реальный политический смысл. Рим ассоциировался с политическим превосходством на Западе и с верховным церковным руководством над католическим миром. Иное дело, что реально «римский император» не имел никакой власти над суверенными монархиями Запада. Но зато он мог заявлять свои «императорские» притязания на господство над теми соседними государствами, которые были не в состоянии защитить свой суверенитет. Таким образом, титул римского императора служил в известном смысле орудием внешнеполитической экспансии. Еще большее значение вкладывалось в понятие «священной» (христианско-католической) империи[657]. В нем выражалось притязание на высшую власть над католической иерархией, на господство над всем католическим миром. Выше мы уже говорили, что нельзя усматривать главную причину немецкой экспансии в Италию в церковной политике королей саксонской династии. Однако захват Рима и установление фактического господства над папством создали необходимые предпосылки для использования папства в качестве орудия политики германских королей. В этом собственно и заключался реальный смысл «Священной империи».

Чтобы понять существо взаимоотношений, сложившихся между светской и церковной властью в рамках «Священной Римской империи», необходимо сперва рассмотреть отношения между церковью и государством в феодальном обществе того времени вообще[658].

В феодальном обществе церковь и государство были связаны органически. Их связь определялась тем обстоятельством, что оба эти учреждения служили, по существу, одним и тем же интересам[659]. Государство было призвано охранять экономическое и политическое господство эксплуататорского класса феодальных землевладельцев, применяя для этого средства физического насилия; церковь служила тем же целям с помощью методов религиозного воздействия. Само собой разумеется, что церковь не могла бы осуществить свои задачи, если бы народ ей не верил, если бы он не был религиозен. Религиозность была для средневекового общества столь же имманентным явлением, как и хозяйственный примитивизм или крепостничество. Следует, однако, сказать, что церковь для укрепления господства над массами не отказывалась и от методов физического насилия (подавление ересей). При этом проявлялось полное единство действий церковной и светской власти: в нужных случаях на помощь духовной иерархии приходил аппарат государства, так же, как и наоборот, церковное воздействие применялось там, где светская власть оказывалась неспособной справиться со своими задачами. И это, конечно, составляло главное во взаимоотношениях церкви с государством.

Единство государства с церковью обеспечивалось тем, что оба эти учреждения находились во власти одних и тех же общественных классов. Высшая церковная иерархия почти сплошь состояла из представителей семейств крупных феодальных землевладельцев[660], а главные церковные должности занимались обычно членами королевского семейства и представителями высшей аристократии. Между государством и церковью существовала тесная экономическая связь. Церковное землевладение создавалось в значительной степени из крупных королевских дарений. Епископства и аббатства рассматривались как имперские и королевские лены; король был верховным собственником значительной доли их земельных владений. В то же время церковное землевладение являлось составной частью всего феодального землевладения; его субъектами были не одни церковные иерархи, но и многие светские феодалы, от короля и до мелких рыцарей и министериалов включительно.

Но наиболее наглядно связь между светской властью и церковью проявлялась в институте «частной церкви». Немецкие историки считают «частную церковь», как и некоторые другие феодальные институты, специфически германским явлением. Но это совершенно не верно. «Частная церковь» существовала во всех европейских странах; она являлась составной частью всякой феодальной церковной организации[661]. В широком смысле понятие «частной церкви» применимо ко всем церквам и монастырям той эпохи. Всякая церковь имела своих основателей, крупных дарителей и совладельцев, располагавших полным или частичным правом собственности на ее имущество. В качестве господ «частной церкви» (Eigenkirchenherren) выступали отдельные частные светские землевладельцы, епископы, аббаты и пробсты, основавшие на своих наследственных землях церкви и монастыри, и, наконец, король, как собственник земли имперских и фамильных королевских церковных учреждений.

«Частная церковь» имела свое целевое назначение; она служила своеобразной формой «вспомещения земельной собственности». Отведенная ей земля не уходила из рук основателя и продолжала приносить ему известный доход. В то же время «частная церковь» служила феодальному господину как идеологическая и политическая сила. Она дополняла аппарат его вотчинной власти и помогала обуздывать крепостное население вотчины. Клирики этой церкви назначались господином часто из его же людей; десятина, собираемая в вотчине, поступала в пользу этой церкви, т. е. в пользу ее господина[662].

Таким образом, «частная церковь» была той формой церковной организации, которая позволяла феодальным землевладельцам максимально подчинить себе церковь и сделать ее орудием своего политического господства. В этом со всей наглядностью проявлялось социальное назначение церкви, как учреждения, призванного служить господствующему эксплуататорскому классу в деле порабощения эксплуатируемых масс.

Но в отношениях между государственной властью и церковью имели место и противоречия; нередко они переходили в открытые столкновения. Об этих столкновениях оставлен глубокий след в сознании современников, о чем так живо свидетельствует полемическая литература того времени[663]. Эта полемика оказала свое влияние на буржуазную историографию, которая при характеристике взаимоотношений церкви с государством обращает главное внимание не на то, что их объединяло, а на то, что их разделяло. В нашу задачу в данном случае не входит изучение этой борьбы. Мы попытаемся показать только ее экономическую предпосылку.

Противоречия между церковной иерархией и светской государственной властью становятся понятными, если учесть положение высшего церковного клира. Высшее духовенство рекрутировалось из среды крупных феодальных землевладельцев, но составляло тем не менее особую общественную прослойку, с особыми интересами, расходившимися в некотором отношении с интересами других фракций господствующего класса. Королевская власть стремилась использовать церковную иерархию и прежде всего епископат в качестве своего политического союзника и проводника своего влияния в областях. Она возлагала на епископов государственные полномочия и противопоставляла их светской феодальной знати, ставшей к тому времени почти независимой от верховной власти. В этом существо Оттоновской епископальной политики. Но в реальной действительности эта политика принесла больше пользы епископам, чем королю. Епископы, получив от короля земельные дарения и регалии, использовали их для того, чтобы создать собственные княжеские владения, а затем при возможности освободиться и от зависимости от короля.

Политика подчинения епископата, безусловно, должна была привести германских королей к столкновению с папством, ставшим к тому времени верховным органом всей католической иерархии. Папа не мог согласиться с тем, что епископы ставятся в полную зависимость от светской власти; это угрожало подорвать мировую церковную власть папы. Однако из всего этого вовсе не следует, что политика опоры на епископат явилась причиной создания «Священной империи». В других странах Западной Европы королевская власть использовала в своих политических целях местную церковную иерархию в не меньшей мере, чем в Германии, но отношения с Римом строились здесь на иной основе. Совершенно определенно можно сказать, что епископальная система Оттонов могла осуществляться с неменьшим успехом и без создания «Священной империи». К тому же в момент создания империи папство находилось в таком незавидном положении, что ни в коей степени не могло помешать подчинению немецких епископов их королю.

Таким образом, идея «Священной империи» не вытекала из внутренних политических потребностей Германского государства X в. Отношения германского короля с папой после создания империи определялись фактом господства короля над Италией и Римом. Папство, поставленное в зависимость от новоявленных императоров именно потому, что было не в состоянии в тот период оказать сопротивление их притязаниям, должно было некоторое время играть па руку императорам в проведении их церковной политики. Но если говорить о более важном значении «союза» германского императора с папой, то оно заключалось в возможности использования католического центра в целях дальнейшей немецкой экспансии на языческом востоке и христианском западе. «Священная империя» явилась таким политическим образованием, которое давало возможность светской государственной власти с максимальной для себя выгодой использовать единство церкви с государством. Церковная организация со всеми ее звеньями от местных епископских округов в Германии и до универсального католического центра в Риме включалась в единую государственную систему и должна была служить политическим целям германских королей. Такой смысл могла иметь «Священная Римская империя» для германской феодальной монархии.

Немецкая буржуазная историография, в особенности современная, считает «Священную Римскую империю» универсальным наднациональным государственным образованием в Западной Европе, равным которому на Востоке Европы была в тот период Византийская империя[664]. Этот универсализм основывался, по ее мнению, на некоем религиозном и политическом единстве Запада, берущем свое начало в традиции мировой Римской державы, с одной стороны, и христианско-католической общности, с другой. Высшая власть в этой империи, олицетворяемая императором и папой (их союз, по мнению этих историков, брал свое начало еще со времени императора Константина), выполняла некоторые верховные политические функции в отношении всех государств Западной Европы. Император обладал высшим государственным авторитетом (auctoritas imperandi) и относился к королям других западноевропейских стран как к управителям провинций (reguli provinciarum)[665].

Но эта концепция совершенно ne соответствует реальной политической действительности того времени. Императорская власть не распространялась дальше пределов собственной империи. Даже в Италии, являвшейся основной составной частью «Римской» империи, императорская власть признавалась только тогда, когда в стране находились вооруженные немцы. Император чувствовал себя здесь неуверенно и в присутствии своих войск. Так, например, Оттон I приказывал своему меченосцу, чтобы тот для большей безопасности не переставал держать меч у него над головой, пока он присутствовал на богослужении в римской церкви[666].

Каждому королю приходилось, по существу, начинать дело создания империи сызнова: отправляться с войсками за Альпы, добывать корону и заставлять непокорных итальянцев признать его власть. При этом буквально ни один поход не обходился без восстания населения итальянских городов против императорских войск. Императорам часто приходилось спасаться бегством от разъяренных итальянских горожан[667].

Но если посмотреть на императорское законодательство и грамоты, то окажется, что почти половина законов и около одной четверти всех дипломов относится к Италии[668]. Законодательство императоров о ленах касается, как известно, исключительно только Италии.

Для Италии существовал и особый аппарат императорской власти – канцлер[669], императорские посланцы с весьма широкими полномочиями[670] и пфальцграфы, ведавшие высшими судебными делами[671].

Из содержания деятельности имперских органов и из актов самого императора весьма определенно явствует, что все эти мероприятия диктовались соображениями создания опоры в среде местной феодальной знати и в других, более широких прослойках класса феодалов. И такую опору, особенно в деле борьбы с папством, они здесь имели. Когда Генрих IV, покинутый всеми немецкими князьями, отправился в Каноссу, здесь, в Северной и Средней Италии, он нашел широкую поддержку местных феодалов. По словам Ламберта Герсфельдского[672], местная знать ругала Генриха IV за то, что он унизился перед папой и обманул ее надежды видеть императора вождем в борьбе с папством. Под влиянием этих настроений Генрих IV снова порвал с папой.

Дарения императоров в Италии превосходили по своей щедрости их дарения в Германии. Здесь вовсю раздаривались целые провинции[673], города[674], графства[675], монастыри и т.п. Чужого добра не жалели. Императорам важно было, чтобы к ним обращались за дарами; с помощью политики распределения благ в чужой стране они могли укреплять свое положение. Но при этом императоры старались по возможности наделить и своих ближних из Германии. Так Карл III, побывавший весьма недолго императором, успел подарить своей жене монастырь в Павии[676] и раздать ряд владений племяннице[677]. В Италии получали владения и отдельные церковные учреждения Германии[678].

Таким образом, германские феодалы грабили Италию не только посредством прямого захвата добычи, но и «узаконенными» способами раздачи владений авторитетом императорской власти.

* * *

В отношении агрессии немецких феодалов в славянские области у немецких буржуазных историков всех направлений существует полное единодушие: эта агрессия превозносится как «великое деяние немецкой нации». Если и порицают в связи с этим кого-либо из германских королей, то только за то, что он не особенно активно проводил политику «движения на восток».

Различия существуют только в обосновании этой захватнической политики. Некоторые историки на первое место выдвигают мотивы «немецкого культуртрегерства», другие более откровенно говорят об истинных целях захвата славянских земель и о насильственном порабощении славянских народностей, на что, по их словам, у немецких феодалов было неоспоримое историческое право[679]. Эта захватническая политика восхваляется и в настоящее время реакционной буржуазной историографией в Западной Германии. Так, западногерманский историк В. Гольцман в своем докладе на X Международном конгрессе историков в Риме (1955) говорил: «Новейшие исследования (вероятно, имеются в виду работы советских, польских и чешских историков) обнаружили темные пятна на восточной политике Оттонов, которая была ими вписана в историю столь яркими красками... Но Оттоны ясно сознавали, что они выполняют здесь великую историческую культурную миссию, хотя и прибегали при этом к средствам, неодобряемым нашей гуманистической эпохой»[680].