Летописные легенды о Владимире Святославиче

Летописные легенды о Владимире Святославиче

Согласно летописному рассказу, отправляясь в последний болгарский поход, Святослав оставил на Руси наместников – своих сыновей: Ярополка, Олега и Владимира. Ярополк был посажен в Киев, Олег отправился в землю древлян, а Владимир – на Северо-Запад, в Новгород. После смерти Святослава полноправным киевским князем стал Ярополк. Однако его правление длилось недолго. Между братьми началась междоусобица, которая окончилась гибелью Олега и Ярополка. Новым киевским князем стал Владимир. Раннее летописание оставило гораздо более подробные свидетельства о его жизни и деяниях, нежели о его предшественниках. Однако большинство из них также носит легендарный характер и нуждается в специальном анализе и толкованиях.

* * *

Во многом, скажем, загадочно происхождение Владимира. Обычно считается, что он был «незаконнорожденным» сыном Святослава (хотя, неизвестно, существовало ли такое представление в дохристианской Руси). Основанием для этого являются два связанных между собой сообщения Повести временных лет.

Одним из поводов начала активной борьбы Владимира против Ярополка стало якобы неудачное сватовство новгородского князя к полоцкой княжне Рогнеде. Гордая скандинавка (отец ее, Рогволод, по словам летописца, «пришелъ и-заморья», т. е. из Скандинавии) на предложение Владимира будто бы ответила: «Не хочю розути робичича, но Ярополка хочю». Из этого обычно делается, казалось бы, вполне логичный вывод, что матерью Владимира была рабыней. Иначе, с позиций «здравого смысла», называть Владимира «робичичем» не было никаких оснований. Правда, старославянское робичищь означало «слуга»; однако, это значение в данном контексте никогда не рассматривается, ввиду его полной – с точки зрения все того же «здравого смысла» – алогичности.

Это, как будто, подтверждается другим летописным сообщением, согласно которому та была ключницей княгини Ольги и звали ее Малуша, а отцом ее был некий Малк Любечанин. Известный советский историк Н. М. Тихомиров из этого даже делал вывод, что в данном случае мы имеем дело с первым свидетельством того, как дочь свободного горожанина попадает в рабскую зависимость…

Однако все не так просто. Дело в том, что «робичичами», или «чадами рабыниными» в древнерусской литературе назывались люди, не принявшие христианства, в противовес христианам – «сынам свободным». Именно в таком значении «робичич» упоминается будущим митрополитом-«русином» Илларионом в знаменитом «Слове о Законе и Благодати». В основе этой фразеологии, видимо, лежит толкование апостолом Павлом (Гал 4 25–36) соответствующего места Книги Бытия, в котором речь шла об Измаиле – сыне праотца Авраама от рабыни Сары, Агари (Быт 21 1). Так что, «цитируя» полоцкую княжну, летописец, возможно, намекал, что та не пожелала идти за «сына греха», человека, не принявшего христианства. Естественно, из этого вряд ли следует, что сама Рогнеда была христианкой: в данном случае мы «слышим» голос летописца – монаха XI или XII в.

При таком толковании становится понятным и то, почему Рогнеда «хочет Ярополка»: по мнению М. С. Грушевского, тот был христианином. С этой точкой зрения, судя по всему, был согласен Б. А. Рыбаков: «М. Грушевский, задавая вопрос – откуда мог быть известен точный день смерти Ярополка, считает, что Ярополк, воспитанный бабкой-христианкой и женатый на христианке, мог и сам быть христианином… а факт крещения Ярополка, или хотя бы его склонности к христианству, мог объяснить живой интерес к этому князю как со стороны папы Бенедикта VII, так и со стороны византийского императора, одновременно приславших свои посольства к Ярополку в Киев». Следовательно, ответ Рогнеды содержал вполне ясный для древнерусского читателя намек на то, что Владимир – нехристь, язычник.

Рассмотренная интерпретация получает дополнительное подкрепление при обращении к источнику предания о сватовстве Владимира, отразившемуся, как считал А. А. Шахматов, в Корсунской легенде. Здесь на предложение киевского князя отвечает уже греческая царевна Анна, а не Рогнеда, и смысл ее ответа вполне однозначен: «Не хощу аз за поганаго ити». Аналогичный сюжет присутствует и в Хронике Галла Анонима. Здесь, в частности, рассказывается, как польский король Мешко решил жениться на правоверной христианке Дубровке. Но та заявила, что не может выйти за него до тех пор, пока «не отказался от заблуждений язычества». Заметим, кстати, что это не единственное предание о Мешко, которое близко летописным легендам, в которых фигурирует Владимир Святославич.

* * *

Не менее сложным оказываются и сведения о сыновьях Владимира.

В Повести временных лет приводятся два не совпадающих между собой перечня сыновей киевского князя: под 6488 (980) и 6496 (988) гг. Сравнительно-текстологический метод не позволил в свое время А. А. Шахматову установить соотношения между этими текстами, каждый из которых сохранился к тому же в нескольких вариантах.

Первый перечень сообщает: «Бе же Володимеръ побеженъ похотью женьскою, и быша ему водимыя [т. е., «законные» жены]: Рогънедь <…>, от неяже роди 4 сыны: Изеслава, Мьстислава, Ярослава, Всеволода, а 2 дщери; от Грекине – Святополка, от Чехине – Вышеслава; а от другое [т. е., от двух других] – Святослава и Мьстислава; а от Болгарыни – Бориса и Глеба».

В отличие от него список 6496 г. просто перечисляет: «Бе бо у него сыновъ 12: Вышеславъ, Изяславъ, Ярославъ, Святополкъ, Всеволодъ, Святославъ, Мьстиславъ, Борисъ, Глебъ, Станиславъ, Позвиздъ, Судиславъ».

Сопоставление этих текстов привело А. А. Шахматова к выводу, что первый из них является компиляцией, составленной автором Начального свода, предшестовавшего Повести временных лет. Источником для него, по мнению А. А. Шахматова, послужили какая-то нелетописная повесть о Владимире (возможно, Корсунская легенда) и второй из процитированных перечней, возводимый к Древнейшему своду 30-х гг. XI века. Причем соединение выборок из них в ряде случаев было сделано «совершенно механически». Основанием для таких выводов выдащемуся исследователю раннего древнерусского летописания послужили общие сооб ражения о целесообразности и уместности упоминания свв. Бориса и Глеба в рассказе о развратной жизни Владимира-язычника.

Некоторую ясность в проблему происхождения соотношения перечней сыновей Владимира Святославича вносит обращение к Библии.

Примечательно, что в обоих списках присутствует сакральное число «12». В Писании оно занимает особое место. Столько сыновей было у Иакова, столько же – и у Измаила. Количеством «колен Израилевых» определялось число камней, поставленных Моисеем у жертвенника перед Синаем, а также количество драгоценных камней, украшавших ризу первосвященника. Именно столько апостолов было избрано Христом. 12 ворот (по числу колен Израилевых) было и в стене небесного Иерусалима, явленного Иоанну Богослову, причем основания этой стены были украшены 12 драгоценными камнями… Так что указание, будто у Владимира было также 12 сыновей (или детей), уже само по себе с большой вероятностью может расцениваться как «сигнал» о связи этих перечней с библейскими текстами.

Первое перечисление детей Владимира восходит, видимо, к следующему фрагменту книги Бытия: «Сынов же у Иакова было 12. Сыновья Лии: первенец Иакова Рувим, по нем Симеон, Левий, Иуда, Иссахар и Завулон. Сыновья Рахили: Иосиф и Вениамин. Сыновья Валлы, служанки Рахилиной: Дан и Неффалим. Сыновья Зелфы, служанки Лииной: Гад и Асир» (Быт 35 22–26). В Библии, однако, говорится только о сыновьях патриарха, в то время как автор перечня 6488 года называет лишь 10 сыновей Владимира и дополняет свое сообщение упоминанием двух безымянных дочерей князя. Причины появления дочерей в перечне нуждаются в дополнительном пояснении.

Быть может, у Владимира и, правда, было всего 2 дочери? Действительно, в летописном рассказе 6526 (1018) г. о борьбе старших Владимировичей за киевский престол упоминается, что, возвращаясь в Польшу после захвата Киева Святополком Окаянным, Болеслав Храбрый забрал с собой двух сестер Ярослава. А. А. Шахматов считал, что именно это упоминание послужило автору перечня 6488 г. источником записи о дочерях Владимира. Доказательств этому, однако, не приводилось. Сообщение о пленении Болеславом сестер Ярослава Мудрого подтверждается немецким хронистом Титмаром Мерзебургским. Но у немецкого хрониста фигурируют не две, а девять дочерей Владимира. Среди них была и известная Повести Предслава. Кроме нее, благодаря иностранным источникам, мы знаем еще трех дочерей Владимира, хотя и неизвестно, были ли они в числе пленниц Болеслава Храброго. Одна из них была выдана за норманнского маркграфа Бернгарда. Другая (как полагают, Премислава) вышла замуж за кузена венгерского короля Иштвана I герцога Ласло Сара. Наконец, третья (Добронега-Мария), по свидетельству Галла Анонима (автора древнейшей польской хроники), была взята в жены польским королем Казимиром I Пястом.

Во всяком случае, у Владимира явно было не две дочери, а больше. Тогда почему летописец упомянул именно двух дочерей Рогнеды? Быть может, запись составлена, когда другие дочери киевского князя еще не родились? Или же дочери других жен Владимира летописца не интересовали? Не исключено, конечно, что текст дошел до нас в дефектном виде. Но если это так, странно, почему «пострадали» только упоминания о дочерях Владимира. Впрочем, любое из этих или подобных предположений рождает новые вопросы и требует дополнительных обоснований.

Упоминание только о двух дочерях, причем без имен, потребовалось, скорее всего, чтобы по форме приблизить летописный текст к библейскому прообразу. Задача летописца, видимо, сводилась не только к соблюдению сакрального числа детей, но и к определенной упорядоченности перечня. Не исключено, что «до ведение» числа детей Рогнеды до шести должно было, по замыслу летописца, намекнуть читателю на неполноправное положение полоцкой княжны в семействе Владимира. Ведь именно шесть сыновей родилось у Лии, нелюбимой жены Иакова, обманом выданной за него Лаваном.

Однако более вероятным представляется другое объяснение. Благодаря упоминанию о дочерях, изменилось место Владимировичей, следующих за ними: Святополка, Вышеслава, «второго» Мстислава, Бориса и Глеба.

Теперь характеристики древнерусских княжичей определялись тем, кто из отпрысков Иакова занимал в библейском перечне места с 7-го по 12-е (а не с 5-го по 10-е), как это было бы, если бы летописец обошел молчанием дочерей Рогнеды.

Соответствие летописных Владимирович библейским персонажам должно было бы принять следующий вид:

Таков порядок перечисления сыновей Иакова в каноническом тексте Книги Бытия. Между тем, создателю Повести временных лет (как, видимо, и древнерусскому читателю) было хорошо известно Сказание о 12 драгоценных камнях Епифания Кипрского (367–408). В нем особое внимание уделялось символическому значению имени каждого из сыновей Иаковлевых, свойствам камня, на котором было вырезано данное имя, и этическим характеристикам каждого из братьев. В славянском переводе Сказания о 12 драгоценных камнях порядок перечисления сыновей Иакова несколько иной. Соответственно, должны сместиться и летописно-библейские параллели. Если автор перечня 6488 г. ориентировался на трактат Епифания Кипрского в редакции, вошедшей в Толковую Палею, они должны были выглядеть так:

Точность такой параллели косвенно подтверждается как летописными характеристиками Бориса, восходящими к библейским характеристикам Иосифа Прекрасного (скажем, «любимъ бо бе [Борис] отцемь своимь паче всехъ» – «Израиль любил Иосифа более всех сыновей своих, потому что он был сын старости его»), так и словами, которые автор «Страсти и сказания и похвалы святую мученику Брису и Глебу» приписывает Борису: «Оузрю ли си лице братьца моего мьншааго Глеба, яко же Иосифъ Вениямина».

Какое бы из возможных соответствий ни имел в виду летописец, для него, видимо, было принципиально важно через библейские образы охарактеризовать Ярослава, Святополка, Бориса, Глеба и, возможно, «младшего» Мстислава. Ведь именно они – главные участники трагических событий, последовавших за смертью Владимира Святославича в 1015 г. и подробно описанных в Повести временных лет. А характеристики, дававшиеся им таким образом, могли существенно повлиять на оценку роли каждого из братьев в происшедшем.

Предлагаемое объяснение позволяет рассматривать упомянутый перечень как символическую характеристику сыновей Владимира. За буквальным смыслом текста – кто из Владимировичей от какой матери родился – проступает еще один смысловой уровень. Он дополняет (но не исключает) очевидное, буквальное толкование текста, и одновременно в определенном аспекте ограничивает его. В частности, в каждом из «микроперечней» (по матерям) летописец, вероятно, с тарался придерживаться возрастной очередности Владимировичей. Однако не исключено, что она могла нарушаться в случае, если приходила в противоречие с основной задачей автора – дать характеристику каждому сыну.

Второй же перечень, видимо, позволял сравнить уже самого Владимира с библейским Иаковом. Возможно, в глазах летописца их сближало и то, что оба эти персонажа незаконно захватили право на власть, принадлежавшее их старшему брату.

Придется поэтому согласиться с выводами А. А. Шахматова: «Нельзя придавать никакой цены указанию на то, что Борис и Глеб рождены от болгарки, Святослав и Мстислав от чехини». И, уж тем более, не пытаться на основании этих перечней установить, сколько же, на самом деле, было сыновей у Владимира, и кто из них был старше, а кто младше.

* * *

Безусловно, самым важным событием, связанным с именем киевского князя Владимира Святославича, стало принятие им христианства как государственной религии. Мы можем только догадываться, что подтолкнуло его к этому шагу, который во многом определил всю последующую историю Русской земли и народов, ее населяющих. Точные обстоятельства Крещения Руси неизвестны. В ранних летописных памятниках сообщается несколько легендарных версий этого события (так называемые испытания вер Владимиром, Корсунская легенда). Не вполне ясно и когда это произошло. Традиционно называется 988 год. Однако дата эта условна.

Как бы то ни было, можно с уверенностью говорить, что в конце X века Русь была крещена. И это стало поворотной точкой в ее истории. С этого времени, видимо, и начинает формироваться представление о Русской земле. Что стоит за этим словосочетанием, сказать трудно.

Широко бытует мнение, будто «благодаря тесной связи между образованием государства и образованием народности в сознании людей раннего Средневековья смешивалось сознание принадлежности к определенной народности и сознание связи с определенным государством, этническое самосознание и государственный патриотизм тесно переплетались между собой. Это и неудивительно, так как в условиях раннего Средневековья именно наличие особого „своего“ государства прежде всего отделяло ту или иную народность от иных частей славянского мира. В некоторых случаях возникновение государственного патриотизма предшествовало возникновению сознания принадлежности к особой народности. Так, термин „Русь“ в IX – Х вв. обозначал особое государство – „Русскую землю“ и лишь к XII в. стал обозначить всех восточных славян, живущих на территории этого государства» (Б. Н. Флоря). Другими словами, современные исследователи обычно полагают, что летописная «Русская земля» была обозначением некоего государства. Между тем, обитатель Киева, не говоря уже о других городах и весях Восточной Европы X – начала XII в., был бы несказанно удивлен, если бы вдруг узнал, что он – подданный государства (а не того или иного князя). Само это слово появилось в источниках лишь в XV в. (один из самых ранних случаев его употребления относится к 1431 г.). Причем значения его сводились к понятиям: «определенная территория, страна, земля» или «правление, царствование; власть государя». Впрочем, и слово «государь» стало употребляться в современном значении лишь при Иване Грозном. Патриотические чувства древнерусского человека определялись, прежде всего, принадлежностью его к тому, что сегодня называют «малой родиной». Вместе с тем каждый житель Древней Руси, как справедливо заметил Б. Н. Флоря, знал, что он живет в Русской земле. Другой вопрос, была ли она для него государством.

Само понятие «Русская земля» неоднозначно. К нему не применимы представления о территориальной целостности, единого экономического, ультурного и политического пространства. Не было даже четко определенных границ. В этническом плане – сегодня это уже достаточно ясно – население Русской земли вряд ли можно представить в виде «единой древнерусской народности». Жители Древней Руси достаточно четко делились на несколько этнических групп – с разной внешностью, языком, материальной и духовной культурой. При всей близости они различались системами метрологии и словообразования, диалектными особенностями речи и излюбленными видами украшений, традициями и обрядами. Так что, содержание этого летописного словосочетания до сих пор представляет определенную загадку.

Анализ более семисот упоминаний «Русской земли» в летописных сводах до второй четверти XIII в. позволил уточнить значение этого словосочетания, как принято говорить, «в узком смысле». Работы А. Н. Насонова, Б. А. Рыбакова, В. А. Кучкина дают полное представление о том, что летописцы XI–XIII вв. к Русской земле относили Киев, Чернигов, Переяславль Южный, Городец Остерский, Вышгород, Белгород, Торческ, Треполь, Корсунь, Богуславль, Канев, Божский на ЮжномБуге, Межибожье, Котельницу, Бужск на Западном Буге, Шумеск, Тихомль, Выгошев, Гнойницу, Мичск, бассейн Тетерева, Здвижень. По словам В. А. Кучыкина, «основная часть Русской земли лежала на запад от Днепра… В целом же древняя Русь простиралась не в меридианальном, а в широтном направлении. Ее бо?льшая часть, располагавшаяся в правобережье Днепра, занимала главным образом водораздел, отделявший бассейны Припяти и Западного Буга от бассейнов Южного Буга и Днестра. На западе Русская земля достигала верховьев Горыни и Западного Буга». Южные границы «узкой» Русской земли при князе Владимире доходили до р. Стугны. Лишь при Ярославе Мудром они дошли до более южной р. Рось (от наименования которой некоторые исследователи выводят название Русь). При этом, княжества Галицкое, Владимиро-Волынское, Овруч, Неринск и Берладь в состав этой Русской земли не входили.

Такие границы не связаны ни с каким-то протогосударственным объединением, ни с некоторой этнической общностью. Скорее всего, по мнению А. В. Назаренко, эта Русская земля была часть большого торгового пути, связывавшего Восток с Центральной Европой.

Еще более сложным представляется определение того, что представляла собой Русская земля в широком смыс ле. По мнению Б. А. Рыбакова, она охватывала «всю совокупность восточнославянских земель в их этнографическом, языковом и политическом единстве, свидетельствуя о сложении древнерусской народности на огромном пространстве от Карпат до Дона и от Ладоги до „Русского моря“». Границы ее, соответственно, якобы охватывали «сумму племенных территорий всех восточнославянских племен, исходя из тезиса летописца, что «словеньскый язык и рускый – одно есть”». Однако именно это летописное определение заставляет с сомнением отнестись к тезису о том, что это была собственно восточнославянская территория. Анализируя «Список русских городов дальних и ближних» (1375–1381). М. Н. Тихомиров обратил внимание, что к числу «русских» в нем отнесены, помимо собственно восточнославянских, также города болгарские, валашские, польские и литовские. Это заставило исследователя прийти к выводу: «в основу определения того, что? считать русскими городами, был положен принцип языка». Это подтверждается и другим свидетельством источника, что «болгаре, басани, словяне, сербяне, Русь – во всех сих един язык». Этот-то язык, судя по всему, и назывался «русским». Речь, очевидно, идет о литературном (книжно-письменном) языке, который в современной славистике принято называть церковно-славянским (или староболгарским). Уже само его условное название показывает, что он был непосредственно связан с конфессиональной общностью: именно на него свв. Кириллом и Мефодием были «переложены» книги Священного Писания, именно на нем написаны богослужебные и богословские тексты. Так что летописное прилагательное «русский» вполне может соответствовать не собственно этническому, а этноконфессиональному определению, близкому к тому, что сейчас именуется термином «православный».

Это позволяет дать нетрадиционное определение «широкого» значения словосочетания «Русская земля»: все территории, на которых христианская служба ведется на славянском языке.

Такое понимание определения «русьский» существенно изменяет восприятие текстов, в которых оно встречается.

Так, знаменитые слова Олега, которые он якобы произнес, когда захватил Киев («Се буди мати городом русьским»), обычно понмаются как определение Киева столицей нового государства. Между тем, это высказывание летописца (а в данном случае мы слышим именно его голос, а не Олега) имеет выраженную эсхатологическую окраску. Киев здесь явно отождествляется с Новым Иерусалимом. Он не просто называется столицей Руси, а центром православного, богоспасаемого мира. Недаром в тексте «Голубиной книги», восходящей к домонгольскому времени, об Иерусалиме – прообразе Киева – говорится: «тут у нас середа земли». Как тут не вспомнить о словах того же летописца, вложенные им в уста князя Святослава Игоревича, мечтавшего перенести столицу из Киева в Переяславец на Дунае: «то есть середа земли моей». Несмотря на, казалось бы, далекую параллель, такая ассоциация имеет право на существование. Так что, эти летописные рассказы оказываются связанными общей идеей: мыслью о постепенном переходе центра Русской земли в Киев. Когда же сформировалась эта идея, которую вполне можно охарактеризовать как основу государственной идеологии Древней Руси?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.