Французы в разрушенном городе

Французы в разрушенном городе

На следующий день после пожара 1812 года Москва представляла собой обескровленный город. Цифры материальных убытков и людских потерь, приводимые различными источниками, впечатляли. По мнению А. Домерга, последние достигли десяти тысяч умерших из двадцати пяти – тридцати тысяч человек, не эвакуировавшихся из города, что составляло около пятой части населения Москвы. В другом месте он говорит о двадцати тысячах больных и раненых, погибших в огне. По сведениям, приводимым историком В. В. Назаревским, на улицах было подобрано 11 959 непогребенных человеческих трупов, к которым он прибавляет 12 546 трупов лошадей. Во время грабежей и голода, наступившее после пожара, сильно ослабевшие жители столкнулись с новым испытанием – болезнями. Действительно, несоблюдение норм гигиены, отравление городских водоемов неубранными трупами, а также всевозможным мусором и отходами сделали санитарное состояние очень тревожным. Несмотря на усилия, предпринимаемые российскими властями, возвратившимися в город, тяжелое положение в этой сфере сохранялось еще долго, а список умерших удлинялся. Губернатор Ростопчин пытался успокоить царя: «В Москве ежедневно сжигают от двухсот до трехсот человеческих трупов и с сотню конских. После этого Ваше императорское величество может никоим образом не беспокоиться относительно весны…»²⁰⁵

Материальные потери были не менее значительны, как отмечают сами москвичи, прятавшиеся в лагерях по окраинам и возвращавшиеся в город после окончания пожара. Многие были шокированы тем, что там увидели, и Ростопчин в первую очередь. В письме царю от 26 октября/7 ноября он в растерянности признавался: «Я полагаю, Государь, что Москва никогда не оправится.»²⁰⁶ Огромный город, в котором стояло шесть – семь тысяч деревянных домов, действительно был обращен в руины²⁰⁷. «Какую печальную метаморфозу претерпел этот город, прежде столь богатый и процветающий! – рассказывали ссыльному A. Домергу. – Из четырех тысяч каменных домов целыми остались лишь двести, из восьми тысяч деревянных пощажены всего пятьсот, а из шестнадцати тысяч церквей восемьсот исчезли, прочие же серьезно повреждены. Склады, создание которых стоило москвичам многих жертв, разрушены, мануфактуры уничтожены. Исчезли целые улицы и кварталы, с трудом можно сориентироваться, чтобы найти жилище, оставленное несколькими днями ранее. Но очень немногим довелось испытать это удовлетворение!» Аббат Сюррюг, со своей стороны, оценивал размер разрушений примерно в четыре пятых от количества домов в городе. «До пожара насчитывалось приблизительно девять тысяч триста домов, плюс восемьсот дворцов вельмож, в которых искусство украшений соперничало с роскошью. Сегодня, пересчитывая дома, уцелевшие при пожаре, можно оценить их число приблизительно в одну пятую от бывшего… Потеря, нанесенная России пожаром Москвы, не поддается исчислению. Сколько миллионов погребено под руинами! Сколько богатств всякого рода обращено в пепел!»²⁰⁸ По мнению Ж. Лекуэнта де Лаво, из 9158 домов, зарегистрированных в Москве в 1812 году, сгорели 6341²⁰⁹. Ж. де Местр, будучи савойским послом, находился в то время в Санкт-Петербурге, но и он ужасался размаху разрушений. «Одних зданий уничтожено столько, что голова идет кругом, – писал он через несколько месяцев после бедствия. – А прибавьте сюда разную мебель, драгоценные ткани, статуи, книги, картины и т. д. и т. п. – есть от чего залиться слезами! […] Легко себе вообразить, каков был этот огромный город, место пребывания самого богатого в мире дворянства, веками накапливавшего эти сокровища»²¹⁰. И он вспоминал богатую библиотеку графа Бутурлина, дом графа Алексея Разумовского, превращенный в пепел вместе с его уникальным ботаническим садом! Ж. де Местр считал эти потери невосполнимыми и никак не мог в связи с этим успокоиться. В его глазах, с дымом ушел целый кусок старой России. И это все без учета финансовой стороны катастрофы, потому что сейчас надо было думать прежде всего о восстановлении города. Дипломат оценивал размеры бедствия во многие миллиарды рублей, что, впрочем, утверждал и сам Наполеон в одном из своих бюллетеней.

Карта пожара Москвы

Итак, несмотря на разнобой в цифрах, приводимых различными источниками, и непосредственные свидетели драмы, и ее исследователи – все сходятся на том, что в городе были разрушены примерно две трети домов. Не были пощажены и магазины: историк В. В. Назаревский утверждал, что из 8520 торговых точек были уничтожены 7512. Что же касается культовых сооружений, очень многочисленных в Москве, многие из них были сожжены, разграблены или разгромлены. Большинство из них, будучи построены из камня, все еще стояли, но находились в плачевном состоянии; часто здания церквей и монастырей занимали солдаты, без колебаний осквернявшие их²¹¹. Было очевидно, что для восстановления города после пожара потребуются огромные суммы. По мнению шевалье д’Изарна, только для того чтобы снабдить дома простыми плетеными стульями, требовалось затратить 3,5 миллиона рублей. А это ведь ничтожная малость в общих потребностях! «По мнению многих, – также говорил он, – лишь на восстановление сгоревших зданий нужно будет употребить доходы всех горожан за три года». Из подобных подсчетов становилось ясно, что восстановление города пойдет не так быстро, как того хотелось бы.

И как же обстояли дела через два года после катастрофы 1812 года? В октябре 1814 года освобожденный заложник A. Домерг наконец вернулся в Москву, в город, где столь счастливо жил со своей семьей и с друзьями из французской колонии. Новое открытие этого города через два года после драмы оказалось для него настоящим шоком. В нем все стало не так, как было прежде. «Было 24 октября, – рассказывал он, – когда мы увидели издалека сорок сороков московских церквей, купола которых, сферические и устремленные ввысь, выделялись на лазури неба. Какая восхитительная панорама! Как примирить этот живописный вид с печальным зрелищем, которое готовила нам древняя столица? Однако действительность оказалась много страшнее моих представлений о катастрофе, сложившихся на основе дошедших до нас печальных рассказов. Прошедшие с того момента двадцать шесть месяцев не внесли почти никаких изменений в картину разрушения. Из каждой сотни домов восстановлены были от силы десять. Трудно было сказать, где многочисленное население, вернувшееся в свои стены, укрывается по ночам и в холодное время года. Множество обитателей Москвы жило, набившись в погреба. Некоторые, разобрав развалины до уровня человеческого роста, обнаружили доски и куски толя в форме крыши, под которыми нашли убежище. Повсюду видны были картины нищеты и многочисленные следы пожара. Эти обломки, эти куски разбитого кирпича, растираемые колесами экипажей в пыль, поднимавшуюся красноватым облаком, которое ветер постоянно крутил в воздухе. Глаза уставали от обжигающей жары, и невозможно было находиться на улицах, где белье и одежда пачкались этой пылью цвета мяса».

И артист продолжал удивляться тому, что видит. Все дома, расположенные вокруг Кремля, пострадавшие от взрыва 11/23 октября 1812 года, до сих пор сохраняли его следы. Стены в трещинах, двери и окна выбиты, в деревянной обшивке все еще торчали осколки стекла. Рухнула часть стен царского дворца. Целой осталась только знаменитая колокольня Ивана Великого, но и она была вся облупленная. «Стоя среди этих руин, она казалась аллегорическим изображением русской империи, которая, поколебленная сначала наполеоновским ударом, все же устояла и утвердила свою власть». Первоначальный крест на верхушке заменили деревянным, покрытым листами позолоченной меди. Но колокольня была по-прежнему гордо устремлена в московское небо. А сюрпризы для француза еще не закончились. Наполеоновская армия оставила за собой не только руины, она бросила в городе множество самых разных трофеев, все еще украшающих собой раненый город. На дороге от Москвы до Вильны было найдено 870 русских пушек, украденных французами из городского арсенала. Там и тут находили самые неожиданные предметы. «Покидая Кремль, – продолжал А. Домерг, – я увидел лежащие на прилавках рынка, где торговали всякой одеждой, военные мундиры, шако²¹² и эполеты, покрой и форма которых были мне очень хорошо знакомы. Это была французская униформа, и кровь, которой она была запачкана, красноречиво говорила о судьбе храбрецов, носивших ее. В этом несчастном городе одни неожиданности тут же сменялись другими». Он продолжал свой путь в направлении Кузнецкого моста, иначе говоря, в так хорошо ему знакомый французский квартал. Здесь его тоже ждало сильное потрясение. «Ведомый столь хорошо понятным желанием, я шел в квартал, в котором жил, но поначалу я не узнал ни улицы, ни дома, бывшие свидетелями моего ушедшего процветания. Мое жилище, построенное в глубине большого двора, сад и забор – все исчезло; их заменило новое строение, возведенное на проезжей части. Я сел на полусгоревший сруб и печально смотрел на происшедшую метаморфозу. Но пока мой взор напрасно искал предметы, которые столь отчетливо рисовала мне память, невольное волнение овладело мною, и я слезами отдал дань своим горестным воспоминаниям… Никогда еще печаль не была более оправданной и более глубокой! В сих местах, видевших прежде мое домашнее счастье, в местах, где я, уезжая, оставил семью, друзей и слуг, сегодня никто не вышел мне навстречу. Вокруг меня были одни лишь незнакомые лица, я встречал лишь равнодушные взгляды. Я был чужаком на самом месте моего былого очага!»

Возвращение в Москву оказалось по-настоящему болезненно для этого француза, все потерявшего в несколько дней. Переполняемый эмоциями и чувствуя страшное одиночество, он не знал, где ему найти душевную поддержку и хоть какую-то материальную помощь. Наконец, он вспомнил о приходе Сен-Луи-де-Франсэ и его кюре, аббате Сюррюге. «Мои дела требовали пробыть некоторое время в Москве, – рассказывал он, – и, не зная, где преклонить голову, я подумал о достопочтенном кюре французской католической церкви, г-не аббате Сюррюге.

Но увы! Жертва своего рвения к пленным и грубости нескольких негодяев, он сошел в могилу. Он не пострадал ни от грабежей, ни от пожара во время французской оккупации. Его дом, взятый ей под особое покровительство, напротив был гарантирован от любых покушений, но вскоре после их ухода банда казаков, приведенная крестьянами, проникла в его жилище. Их добычей сделалось довольно значительное количество предметов серебра и наличных денег, его белье и продуктовые припасы, а с ним самим обошлись грубо и самым недостойным образом. Его здоровье, уже подорванное усердными трудами во благо несчастных, не смогло выдержать этого нового испытания. Несколько дней спустя после этого рокового события он отдал душу Богу. Все эти детали я узнал от аббата Перрена, сменившего г-на Сюррюга в его должности кюре французской католической церкви. Идя по стопам своего предшественника, г-н Перрен принял меня с истинно евангельским милосердием, и дом Господа стал моим пристанищем».

Действительно, аббат Сюррюг умер 21 декабря 1812 года, вскоре после московского пожара. Ему было 68 лет, и его здоровье было истощено усилиями, направленными на спасение людей и их имущества во время драмы. Его хрупкое здоровье так и не восстановилось. По мнению Ж. Лекуэнта де Лаво, аббат «умер от последствий заразной болезни, которую он подхватил в госпиталях, принося духовное утешение больным». Похоже, что действительность была еще драматичнее. Очевидно, ближе всего к реальности был рассказ аббата Перрена, упоминавшего нападение казаков, будто бы и ставшее причиной смерти священника. Это подтверждала точная запись в регистрационной книге прихода Сен-Луи-де-Франсэ, но она, почему-то, отсутствовала в брошюре, изданной в 1891 году аббатом Вивьеном. «Из страха перед безжалостной тогда цензурой или же просто из опасения допустить неточность?» – спрашивал себя отец Либерсье в 1912 году²¹³. Изъятые двенадцать строчек мы нашли, вот они: «Бацилла подозрительности и гнева является неизбежной спутницей страданий, перенесенных во время иностранной оккупации, вооружая слепой суровостью полицейских, повсюду видевших угрозы и опасности; они продолжали силой разгонять всё, что хоть отдаленно имело вид подрывного сборища или просто казалось подозрительным. Во время совершенно невинной прогулки, когда он даже в мыслях не имел ничего, что могло бы встревожить полицию, месье Сюррюг получил удар кнутом от казака, который, не зная ни разума, ни меры, полагая, что, раздавая жестокие удары, поддерживает порядок, нанес его мирному и достопочтенному старику. Достойный пастырь, испытывая унижение и боль, с трудом вернулся к себе домой, лег в постель и больше не встал с нее». Похоже, именно таким был печальный конец священника, героя 1812 года. Совершенно обессиленный, он получил последнее причастие из рук аббата Антуана де Малерба, французского священника, много лет жившего в Москве. Этот последний, сильно встревоженный будущим, писал шевалье де Берну: «Кто теперь приедет сюда заменить того, кого мы потеряли? Здесь нужен человек, обладающий весом, человек, пользующийся общественным доверием: таковым мог бы стать аббат Николль. Он любит творить добро, но он также востребован в Санкт-Петербурге»²¹⁴. Конечно, аббат Николль – человек очень активный и хорошо известный в России. Основав после Французской революции в Санкт-Петербурге пансион, пользовавшийся очень большим успехом, этот священник, несмотря на проблемы со здоровьем, не оставил труды на ниве образования. В частности, он участвовал в организации образовательных учреждений в Одессе. В Москве он имел крепкие связи, был дружен с семьей Голицыных. Естественно, что аббат Малерб подумал о кандидатуре этого преданного и энергичного человека на должность главы московского католического прихода. Но аббат Николль отказался. Он хотел завершить свою карьеру во Франции. Вернувшись на родину в 1817 году, он умер там в 1835-м, прожив богатую, насыщенную событиями жизнь. Аббату де Малербу оставалось лишь принять этот отказ и, в конце концов, согласиться помочь аббату Перрену нести тяжкий груз наследства аббата Сюррюга. Первой их задачей, и задачей нелегкой, стало оказание помощи пострадавшим от пожара 1812 года. Среди них был и А. Домерг, вернувшийся в город в октябре 1814 года.

Временно поселившись у аббата Перрена, А. Домерг осознал – как мы помним – масштабы народного бедствия, вызванного пожаром 1812 года. Действительно, очень многие семьи в городе и в его окрестностях были разорены, как и он. Беспорядочно отступавшая французская армия не щадила деревень, оказавшихся на ее пути. И избы, и роскошные усадьбы аристократов в равной мере испытали на себе ярость солдат; многие из них были разграблены и сожжены. Так что у мужиков зачастую не было иного выбора, кроме как искать пристанище в огромном городе, пополняя тем самым ряды московских нищих. Но в самой Москве было недостаточно жилья для размещения такого потока беженцев, пышным цветом цвела спекуляция. Государственные учреждения захватывали свободные дома в ущерб бедным людям, выброшенным на улицу. Цены на жилье непрерывно росли, в некоторых случаях на сто процентов. Те же, чей городской дом сохранился, зачастую не имели средств для приведения его в порядок. Поэтому и спустя много месяцев после драмы 1812 года в городе сохранялись развалины.

Тем не менее пострадавшему от войны населению поступала помощь, идущая, в частности, от одной петербургской ассоциации, и даже из-за границы, в первую очередь, из Англии. В 1813 году специально для этой цели было создано Дамское общество под личным патронажем царицы. Однако, учитывая размеры бедствия, всего этого было явно не достаточно. Мало того – помощь распределялась неравномерно и неорганизованно; говорили, в этом деле царит произвол. «Ссуду тем, кто желал заново отстроить свои дома, давали лишь под большой залог, – рассказывал А. Домерг. – Земельные участки и здания, которые запланировано было на них возводить, не считались надежным залогом; это означало невозможность восстановления своих жилищ для бедняков». Одни из тех, кто лишились состояния, жили надеждой однажды вновь обрести крышу над головой.

Другие бродили по улицам, прося подаяние, страдая от холода, голода и отчаяния. Третьи обращались в религиозные организации, такие как французский приход, где нашел приют сам A. Домерг. «Поселившись у г-на аббата Перрена, я ежедневно видел, как приходили другие несчастные просить у него убежища и помощи. В таких условиях я посчитал, что мой долг – не злоупотреблять гостеприимством, предоставленным мне на время; я покинул дом настоятеля и положился на Провидение в поисках нового пристанища». Действительно, у француза имелись кое-какие денежные средства, к тому же он в любом случае не желал оставаться в Москве. Ему удалось найти жилье у немцев, чем он остался доволен, пускай там сыро и не было огня. Он не мог и не хотел жаловаться, когда многие москвичи жили в еще худших условиях. Тем не менее он попытался, насколько это представлялось возможным, отыскать своих должников, в первую очередь, отправился в Императорский театр, который должен ему около тысячи рублей. Он обратился к занимавшему в тот момент пост директора г-ну Маркову, однако его демарш кончился неудачей. Нынешний директор не ответил или, по крайней мере, не пожелал отвечать за прежнее руководство. Он заявил, что не может заплатить Домергу сумму, которую ему задолжали его предшественники. Француз вынужден был смириться с этим категоричным ответом и уйти таким же бедным, как раньше.

А что же другие французы, которые не ушли с отступающей наполеоновской армией? Многие ли из них жили и вели дела в Москве, которая раньше была такой динамичной и богатой? А. Домерг вспомнил некоего г-на Ламираля, бывшего балетмейстера русского театра, который также должен был ему денег. Он намеревался нанести ему визит, зная, что тот вернулся в Москву после долгих месяцев изгнания, как и он сам. «Но где найти смелость напомнить ему о том, – говорил Домерг, – когда он сам в беде? Так же, как и я, он все потерял, а его дом, чудом уцелевший при пожаре, заняли полицейские и не желали освобождать». Царь Александр I тем временем издал указ, согласно которому имущество сорока заложников должно быть возвращено им в кратчайшие сроки. Но этот указ, как и многие другие, не исполнялся. А. Домерг жаловался на это, обвиняя в бездействии полицию и другие московские власти, прямо покрываемые той же полицией и русским дворянством. «Мы были французами, без поддержки, без протекции; этого было больше чем достаточно, чтобы оправдать любой произвол против нас всемогущей полиции, злоупотреблениям которой втайне аплодировали все придерживавшиеся старого московского духа». При этом француз утверждал, что любит Москву и страдает от отношения русских к иностранцам! В его глазах царь не являлся подлинным самодержцем, потому что пребывал под прямым вредным влиянием аристократии. Он не чувствовал себя защищенным в этой огромной стране, в которой, тем не менее, прожил столько счастливых лет. В конце концов, к счастью для него, г-н Ламираль, несмотря на все трудности, все-таки получил себе свой дом и вернул часть долга А. Домергу. Тот из этой суммы отдал долг старику Жилле, который помог ему в ссылке в Нижнем Новгороде. Итак, все были квиты; счета оплачены, умы несколько успокоились. Для Домерга, проведшего в Москве три месяца, наступил наконец момент отъезда. 8/20 января 1815 года он навсегда покинул этот город без надежды когда-либо вернуться сюда.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.