Глава 1 ПЕТЕРБУРГ — УРОЧИЩЕ КУЛЬТУРЫ

Глава 1

ПЕТЕРБУРГ — УРОЧИЩЕ КУЛЬТУРЫ

Ночь, улица, фонарь, аптека,

Бессмысленный и тусклый свет.

Живи еще хоть четверть века, —

Все будет так. Исхода нет.

Умрешь — начнешь опять сначала,

И повторится все, как встарь:

Ночь, ледяная рябь канала,

Аптека, улица, фонарь.

А. Блок

Термин «урочище культуры» почти так же экзотичен, как «антропогенное урочище». Но ведь любое антропогенное урочище создается носителями определенной культуры, и уж наверное, не вопреки представлениям и идеям носителей этой культуры.

До сих пор я пытался показать, почему город оказывает на людей такое огромное воздействие и почему он стал… тем, чем он стал в русской истории. Но из всего сказанного вытекает — будь на его месте любой другой город, в том числе город китайский, польский, ацтекский или шведский, этот город тоже был бы особенным, исключительным городом и тоже играл бы в истории весьма необычную роль. Но это был бы другой город; другое урочище совсем другой культуры.

Он занимал бы другое место в пространстве другой страны, другой империи, а дома и их ансамбли строились бы по другой культурной традиции, и их воздействие на человека было бы все же иным.

Санкт-Петербург — это урочище русской культуры. Санкт-Петербург — это антропогенное урочище, организованное носителями русской культуры для своего обитания. Но и не только для обитания: городское урочище создается культурой и для того, чтобы выразить свои представления и идеалы, продемонстрировать их; чтобы оказывать воздействие на всякого, кто обитает в нем или находится в нем. Как бы ни были важны городские урочища для жизни человека, для выполнения каких-то важных функций (производство, наука, культура и т. д.) — это еще и преобразованные уголки планеты, создаваемые как образцы, как воплощение идеала, как место для воспитания.

Исследования В. Н. Топорова, Ю. М. Лотмана, Д. С. Лихачева и многих, многих других показывают — в урочище культуры воплощены в зрительных образах, визуализированы идеальные представления его создателей. Именно эти идеи, воплощенные в камне, воспринимаются нами и любыми другими «потребителями».

Любое антропогенное урочище — это урочище культуры. Не только Стрелка Васильевского острова, но и околица деревни Мордоплюево вполне заслуживает этого названия.

Вопрос, какое из этих урочищ играет большую роль в культуре. Каждая народная культура знает некий набор наиболее значительных культурных урочищ из великого множества «своих». Это урочища-символы, урочища-репрезентанты. В них идеальные ценности и представления носителей этой культуры воплощены наиболее полно. В таких урочищах культурно осмысленные переживания человека особенно интенсивны, а человек в них переживает состояния, формирующие его душу и делающие его человеком с определенной культурной принадлежностью.

Рим Цезарей, Москва XIV–XVI вв. и Санкт-Петербург стали культурными урочищами потому, что в их ансамблях с огромной художественной силой выражено отношение к действительности, которое разделялось целыми народами на протяжении целых культурно-исторических эпох.

Не случайно во многих культурах, распространившихся на значительные пространства, стало традицией паломничество — посещение наиболее значительных урочищ культуры. Чем лучше знаком с ними носитель культуры, тем он образованнее, элитнее, культурнее. «Если ты не видел Афин, ты дурак. Если ты видел Афины и не восхищался — ты ишак. Если ты был в Афинах и не хочешь вернуться — ты верблюд»… — так гласила поговорка времен эллинизма. Если ты не знаешь Санкт-Петербурга, ты… Закончить каждый может сам, по своему вкусу.

Интересно, что сам термин «культурное урочище», или «урочище культуры» — пусть неопределенный, пусть в разном смысле — впервые и был применен, когда антропогенными урочищами Санкт-Петербурга начала заниматься целая плеяда ученых, начиная с прошлого века.[92]

Феномен единого текста

«Текст Петербурга» «написан» разными людьми в разные времена. Эпохи, планы, заказчики и Мастера, все они создают, в общем-то, каждый свой текст. И если некоторые тексты различаются лишь в частностях, то другие расходятся очень и очень существенно.

Объясняется это очень просто — Петербург строили долго, строители были детьми разных эпох. Петр и Трезини — дети эпохи классицизма. Растрелли — барокко. Квасов — романтизма. При Петре даже керосиновая лампа показалась бы чудом техники, а при виде паровоза перекрестился бы и Растрелли. Ну а Квасов перекрестился бы при виде петровской «ассамблеи» и пьяного в дугу «отца-основателя».

Каждая культурно-историческая эпоха — это своя идея городской планировки, в которой визуализирован свой комплекс идей. Каждый царь тоже вполне мог иметь некую собственную идею или, по крайней мере, собственные варианты идей.

И уж конечно, свои идеи оставляли сами Мастера — воплотители идеи. Даже если большинство архитекторов и создавали только маленький фрагмент урочища — то ведь «текст» урочища и состоит из таких локальных фрагментов.

К тому же ведь каждый заказчик и каждый творец вполне мог хотеть одного, а получалось нечто совершенно другое… Взять хотя бы историю памятника Александру III, открытому на Знаменской площади 23 мая 1909 года. «Отцы города» конечно же хотели увековечить память императора, а не посмеяться над ним. Но Паоло Трубецкой рассудил иначе, и при виде памятника у петербуржцев родилась «загадка» — пирамида:

На площади — комод,

На комоде — бегемот,

На бегемоте — обормот.

Можно очень по-разному относиться к Александру III, но всякий, кто видал этот памятник (сейчас он выставлен во дворе Мраморного дворца на Дворцовой набережной), согласится с неизвестными острословами. Все верно — комод, бегемот, обормот. В открытую издевался Паоло Трубецкой над Александром III Александровичем. А ведь хотели как лучше…

Тем удивительнее, что каждый-то исполнял свою музыкальную партию, порой даже делая откровенно сатирические памятники, а из этого лоскутного труда возникла вовсе не какофония, а стройная красивая мелодия. «Текст» Петербурга нисколько не напоминает результаты дурацкой игры «в чепуху» — вот это и правда удивления достойно.

Стало классикой говорить о соразмерности пропорций города, единстве его облика и стиля, впечатлении, которое производит весь городской ансамбль, все его составляющие. Объяснить это возможно только одним: существует единый «текст» Санкт-Петербурга, — несмотря на то что он писался и дописывался десятки лет и очень разными людьми.

Городские здания и целые урочища строились в разное время, в разном стиле, очень разными людьми (к тому же уроженцами разных стран). Тем более невероятный вывод приходится делать: получается, что каждый из последующих зодчих одновременно «писал» свой собственный текст и тем самым одновременно «дописывал» единый текст, создаваемый всеми «авторами» города.

Для того чтобы «дописывать» предшественников, нужно было действовать в одной логике с остальными, то есть требовалось понимать или, по крайней мере, чувствовать, что это за текст. Получается, что отдельные фрагменты Петербурга создавались по совершенно разным планам и в разном стиле. Но одновременно Петербург как единое урочище культуры создавался по некому единому плану, и этот план не имеет никакого отношения к архитектурным стилям или пристрастиям отдельных людей.

Каждый из архитекторов — создателей урочища, был самостоятельной творческой личностью с собственными идеями и стремлениями — и вместе с тем соавтором остальных и исполнителем фрагмента общего замысла.

Этому может быть несколько объяснений:

— работы велись строго по первоначальному плану (что заведомо не соответствует действительности);

— существует некий тайный центр масонов, бодисатв или марсиан, тайно курировавших и направлявших процесс («исследованиями» в этом направлении я предоставляю заниматься любителям… как ни странно, они обычно находятся);

— у строителей Петербурга на протяжении нескольких поколении существовала некая единая для них всех идея — при том, что одновременно могли существовать и совсем иные идеи, особенно при сооружении отдельных частей и элементов урочища;

— культурное урочище оказывало на строителей воздействие такого рода, которое делало их всех продолжателями и единомышленниками. Существует некая система передачи информации, «зашифрованной» в образах урочища, и эта система отбирает тех, кто воспринимает ее и работает в той же логике.

Легко заметить, что первые два объяснения имеют много общего между собой. И что третье и четвертое объяснения тоже неуловимо между собой сходны. Какое-то необъяснимое «нечто» постоянно корректировало планы строителей, вело к появлению именно такого города, который мы знаем. Города, «текст» которого максимально полно воплощает именно те идеи, которые мы привыкли считать чем-то само собой разумеющимся для Петербурга.

К мысли об этом «нечто» нам придется волей-неволей еще вернуться.

Смысловая многозначность урочища

Трудно учесть и невозможно перечислить ВСЕ виды воздействия на человека, возникающие в Петербурге. Само место постоянно провоцирует на новые и новые формы его осмысления. «Семантическая валентность», или смысловая многозначность, места проявляется вот в чем: урочище в целом и его отдельные части постоянно осмысливаются в разных культурных плоскостях, даже и на уровне бытового сознания. Приходит новое поколение и даже просто новый человек — и что-то привносит свое в осмысление урочища. Так, в легендах воины проходили через перевал, каждый бросая камень в кучу… И вырастал, сам собой, памятный знак.

Урочище властно требует от человека относиться к нему самостоятельно. Призывает участвовать в своего рода «расшатывании смыслов», в добавлении смыслов. Через это человек участвует в усложнении, в создании новых смыслов, еще не бывших в этом пространстве.

Вот, вероятно, один из ответов — что это за «вирус Петербурга» проникал во всех его строителей. Урочище культуры организовано так, что каждый живущий в нем пытается его «достроить» и приспособить под себя. А всякий достраивающий стремится, даже не осознавая, создать новый смысл уже существующего и усложнить уже сложное. При этом архитектор оказывается свободен в выборе стиля, в принадлежности к «направлению» — не это важно. Важно, чтобы созданное добавляло новые центры, указывало на новые смыслы, расшатывало бы существующие, делало бы урочище все более многозначным.

«Воспротивиться» этому мысленному «приказу»? Но как? Создание того, что будет расходиться с культурным кодом города, сразу же покажется чужеродным, едва ли не враждебным, «не своим». Архитектор вряд ли захочет реализовать такой проект. Если даже и захочет — воспротивятся те, кто принимает окончательные решения; те, кто дает деньги на проект, или те, кто его исполняет. Слишком много желаний и воль должны совпасть, чтобы архитектурное сооружение реализовалось в камне. Всегда окажется так, что «желания и воли» в абсолютном большинстве хотят достраивать город, не разрушая его кода.

Так город сам, через заложенный в нем культурный код, определяет правила, по которым его будут достраивать. Расти он может, только сохраняя свой заложенный в XVIII столетии дух.

Город нового времени

По мнению многих ученых, в XVII–XVIII веках в Европе появляется город нового типа. Средневековые города были местами, где господствовал один язык и одна письменность. То есть средневековый город был погружен только в свою, местную культуру. Город нового времени космополитичен, открыт, в нем звучат разные языки и применяются разные виды письменности.

Вообще-то такой город — это «воспоминание о будущем», потому что и Рим, и Карфаген, и крупные города древнего Переднего Востока тоже были космополитичны, многоязычны и даже официальные документы писали на разных языках. Но по сравнению с европейским Средневековьем — шаг вперед. Лондон конца XVI–XVII веков был космополитичным разноязыким городом, а знание иностранных языков, прослеживаемое в комедиях Шекспира, ученые давно объясняют просто: такова была атмосфера Лондона того времени. Изучение иностранных языков было модой, учебники и разговорники печатались большими (для того времени) тиражами. Печатались, впрочем, и памфлеты против иностранцев, учебников и тех добрых англичан, которые учатся всяким глупостям.

Такими же городами были и Антверпен, Париж, Амстердам, Кале. Таким городом вовсе не была Москва — но был Петербург. «Существенно не только то, что финны, шведы, немцы составляли заметные части населения города. Еще важнее степень участия выходцев из этих этнических слоев в деятельности таких культурных центров, как Академия наук (что легко можно оценить по печатным изданиям)».[93]

Вторая особенность города Нового времени — его свободная структура. Средневековый город был жестко распланирован, его пространство разделено между гильдиями, цехами, а на Руси — еще и между посадами «черными», государственными и «белыми» — принадлежащими частным лицам, боярам. Впрочем, и в Европе были частновладельческие города или кварталы в городах. Уже в XVIII веке город Умань — весь, целиком, был собственностью князя Понятовского. Всего же князьям Понятовским принадлежало 62 города.

«В истории европейского города можно наметить границу, отделяющую цеховой город ганзейского типа, жесткая вертикальная структура которого определяется системой гильдий, и приобретающие с XVII в. особую значимость города более свободной структуры. Так, в Англии города с жесткой структурой, как Йорк, занимавшие около 1600 г. первые места, за два следующих века были оттеснены Манчестером, Ливерпулем, Бирмингемом… В России в XVII–XVIII вв. осуществляется сдвиг от военного города-крепости к преимущественно торговому и административному центру. По-видимому, одно из основных отличий нового европейского города и от традиционного азиатского, и от предшествующего типа ганзейского торгового города заключается именно в относительно большей открытости структуры».[94]

И наконец, еще одна черта, типичная для города Нового времени. Людям из эпохи телевизора и компьютера, наверное, самые шумные города XVIII века показались бы… ну, скажем так, несколько скучными. Но современники думали иначе. В кипении деловой жизни города вели общие дела, пили вино, учились доверять друг другу те, у кого в деревнях или средневековых городках никогда бы не оказалось ничего общего. Смертельно занятые жители города не обращали внимания на условности, страшно важные еще поколение назад. Тайные пороки переставали быть тайными — да и не так велики были еще города, чтобы хоть что-то можно было скрыть. Притоны и публичные дома посещались если не поголовно всеми горожанами, то достаточно многими, и тоже помогали смешению сословий, классов, народов и языков. Да к тому же на поверхность жизни выплескивалось что-то низкое, отвратительное: погоня за наживой, нарушения приличий, недозволенные связи, разврат.

Свободно спланированные, космополитичные, порой разухабисто веселые города Нового времени несли разрушение традиционной замкнутости жизни. Кончался прежний средневековый мир — жестокий, грубый, но вместе с тем привычный, обжитой. Для многих людей и в разрушении установленного от века, и в открытом выплескивании всегда старательно скрывавшегося было что-то прямо сатанинское.

Еще в начале XVII века испанский поэт Гонгора закончил свой сонет о городе строфой: «Таков Мадрид, а скажем лучше: ад»

У Блейка в конце XVIII в. найдем строки, еще больше перекликающиеся с темой:

Крик проститутки площадной

Шьет саван Англии былой.[95]

Санкт-Петербург казался городом, от которого и правда близковаты хоромы Князя Тьмы. Он казался бы таковым и независимо от всего остального. Возникни сам по себе город Нового времени на месте Калуги или Твери — не такой, как все другие русские города, город другой эпохи, — и он показался бы современникам не «парадизом», а совсем другим местом. Как вот Гонгоре в Мадриде, а Блейку в Лондоне мерещились огненные сполохи.

Тем более Петербург вырос не сам… Захоти Петр перенести столицу в Калугу — и тогда город Нового времени, возведенный царем-антихристом, вызывал бы особенно нехорошие эмоции — как созданный столь сложно воспринимаемым царем, да еще возведенный искусственно.

Город Нового времени? Да. Но это — не обычный город Нового времени, как Лондон или Париж. Это особый город Нового времени… Если угодно — это «проектный» город русского Нового времени. Петербург не сам по себе вырос, как город Нового времени. Он был сознательно построен как город другой эпохи. Как город, не продолживший Москву, а жестко противопоставивший себя ей.

Санкт-Петербургское урочище сложилось как многоязыкое, открытое в мир, разрушающее средневековые представления. И тем самым казавшееся современникам чем-то «немножно дьявольским».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.