Глава I. На великих «кладбищах» животных в долинах рек Русской равнины

Глава I. На великих «кладбищах» животных в долинах рек Русской равнины

Проблемами истории фауны и палеонтологией я увлекся в конце 30-х годов, после открытия на Апшеронском полуострове в древних асфальтах грандиозного «кладбища» животных ледникового периода. Десятки тысяч костей разных зверей и зверушек были очищены тогда от битумных суглинков и определены до вида. Меня и моих ближайших коллег — молодых ученых Академии наук СССР — интересовали не только ископаемые кости и косточки видов, но и полные экологические образы их хозяев, причины и закономерности изменений площадей и границ их обитания. Почему, например, крупнейшая из наших куниц — росомаха — жила раньше и в холодной Берингии, и на теплом юге, в Средиземноморье, а теперь обитает только в суровых северных широтах — в тайге и тундре, охотясь на северных оленей во мраке полярной ночи? Как, под влиянием каких причин произошло это сокращение области распространения и поразительная перестройка биологических черт зверя? Или вот мамонт и волосатый носорог... Откуда взялись эти волосатые, холодовыносливые гиганты: преобразовались ли они на месте — в Арктике и Субарктике из каких-то теплолюбивых предков, или их предки, кочуя в древности на север из южных широт на летний сезон, постепенно приобрели меховой покров и физиологическую холодостойкость, а потом застряли в арктических просторах на все сезоны года до конца своих дней? Что представляли собой огромные пещерные медведи и пещерные гиены Европы, пещерные львы Евразии и Северной Америки? Почему все они вымерли, так и не дожив до знакомства с металлическим оружием, не изведав забот цивилизованного человечества? Чем отличались они от современных, нередко похожих по черепу и скелету слонов, носорогов, гиен, тигров и львов, живущих сейчас в тропиках Азии и Африки?

Быть может, все дело было в физиологических отличиях? Эти вопросы не были праздными, так как от их правильного решения зависело и правильное толкование большого ряда эволюционных проблем, и правильная датировка геологических слоев.

Широко известно, что палеонтологическая литература буквально забита частными, морфологическими, сухими и скучными описаниями и промерами черепов, зубов, костей, раковин, листьев, срезов древесины, зерен и пыльцы, обычно не дающими ясного представления о целых животных и растительных организмах и их жизни. Нам нужно было установить и понять не только миллиметровые различия в костях и черепах разных видов и форм, но и быстроту эволюционных преобразований в одних генетических ветвях и причинность вымирания организмов в других. Наконец, особого внимания требовало изучение проблемы изменений ареалов животных на протяжении веков.

Становилось очевидным, что ответа на все такие вопросы надо искать самим при личных полевых исследованиях, в результате сбора новых массовых палеонтологических материалов. Требовалось получить возможность быстрого и дешевого способа посещения большого количества местонахождении остатков вымерших животных.

Как это сделать? Объезжать музеи, карьеры, буровые скважины? Устанавливать новые контакты с археологами и геологами на раскопках, обнажениях? Все это было безусловно полезно, необходимо, но зависимое положение лишало нас оперативности и широты «охвата проблемы» в полевых работах.

Логичный вывод был вскоре найден: мы должны начать с долин и берегов рек! Большие водные потоки, пересекающие все ландшафтные зоны Русской равнины и Сибири по меридианам с юга на север и с севера на юг, прорезали на своем пути морские пермские и меловые отложения, насчитывающие сотни и десятки миллионов лет и набор континентальных осадков кайнозойской эры — эры млекопитающих. Именно долины и поймы рек были всегда накопителями и хранителями костных остатков и целых скелетов сотен тысяч и миллионов погибших существ.

Если проехать сотни и тысячи километров по течению таких рек, обследовать их отмели и обрывы, посетить по пути краеведческие музеи приречных городов, то можно собрать и изучить новые превосходные палеонтологические материалы, а в результате сложится более или менее полная картина смен фаун и флор, прошлых ландшафтов и сдвигов ландшафтных зон. Такие путешествия будут недороги, доставят массу впечатлений, особенно если применить для этого собственную моторную или даже весельную лодку.

Пока же надо было торопиться. Страна ощущала острую нехватку электроэнергии. Наступала эпоха строительства гигантских ускорителей, разрабатывались грандиозные планы устройства плотин и электростанций на ряде равнинных рек. Это означало, во-первых, что будут сделаны обширные выемки грунта в пределах речных долин, а следовательно, — подняты на поверхность фаунистические остатки. Во-вторых, костеносные песчано-гравийные линзы в берегах и отмели должны будут на десятки или сотни лет уйти под толщу вод великих искусственных озер — водохранилищ.

Уже при строительстве Цимлянской ГЭС в конце 40-х годов к нам в Зоологический институт Академии наук поступили массовые сборы костей и косточек от ископаемых крупных и мелких зверей. В долине Дона археологи вели тогда раскопки слоев древних поселений, а геологи исследовали обнажения и бурили скважины для обоснования и прогнозов берегов будущего водохранилища. Палеонтологам было много работы.

Теперь, в 50-х годах, определения фаунистических остатков из долин Волги и Камы мы вели на основе прочного содружества с геологами Гидропроекта. Нам пришлось наметить очередность в собственных путешествиях по водным магистралям. Их было много: на севере — Онега, Северная Двина, Печора, на юге — Прут, Днестр, Днепр, Дон, Волга, Урал. Разведки по ним и их притокам требовали нескольких лет полевых работ, с подготовкой молодых кадров помощников.

Первая наша палеонтологическая экспедиция была совершена в 1950 г. по реке Уралу. Это был маршрут около 1000 км с севера на юг, резавший зону лесостепи, степи и полупустыни.

В селе Январцеве, что выше города Уральска (в прошлом — Яицк) на полтораста километров, в 1948—1949 гг. работала экспедиция Зоологического института Академии наук СССР. От ученых требовалось биологическое обоснование большого государственного эксперимента — устройства мощной полезащитной лесной полосы по степям Приуралья. Эту будущую полосу нужно было защитить от потенциальных врагов из мира насекомых, зверей и птиц. Такая тематика была тогда модной и легко финансировалась. Поэтому ее называли не только лесополезащитной, но и «самозащитной».

Известно, что любая наука начинается с истории. Потребовалось и в данном случае историческое обоснование формирования природных ландшафтов и фауны этого участка нашей страны. Разведка в районе Январцева в 1949 г. показала обилие остатков крупных млекопитающих четвертичного периода на отмелях — пляжах реки Урал. Здесь был обнаружен ископаемый череп лося, первобытного бизона, кости мамонтов, лошадей. Самой интересной находкой оказался череп кроманьонца — явного европеоида, погибшего, вероятно, невдалеке от какой-то позднепалеолитической стоянки. Череп лежал в небольшой лужице на обширной отмели левого берега, среди обломков верхнемелового известняка. Крупная буровато-коричневая мозговая коробка была совершенно цела. Выпуклые надбровья ограничивали загадочно смотревшие на мир орбиты. В тех же местах была найдена тяжелая черно-бурая лопатка первобытного бизона, порезанная кремневым острием. Найден был и наконечник гарпуна, изготовленный из стенки рога северного оленя.

После тренировочного палеонтологического похода на веслах с двумя «лаборантскими силами» от Январцева до Уральска в сентябре 1949 г. стала очевидной будущая польза от организации большого перехода Уральск — Гурьев, всего на 986 км.

В конце августа 1950 г. я приобрел в Уральске плоскодонную лодку грузоподъемностью около тонны и оборудовал ее под рульмотор РМЛ-2. Этот моторчик весом в 28 кг имел две с половиной лошадиных силы на поршне. Его бачок вмещал два литра бензина, которых хватало как раз на 10 км езды вниз по течению. Таким образом, мне предстояло заправить его почти 100 раз, что грозило тетраэтилсвинцовым отравлением. Горючим мы должны были запастись в Уральске, а потом еще раз — в Индере. На бортах у носа я вывел тушью надпись «Saiga», которая должна была до известной степени символизировать подвижность суденышка. В Речном управлении Уральска мне любезно дали лоцманскую судоходную карту реки крупного масштаба. В магазинах удалось снабдиться крупой, сахаром, маслом, а на складе горючего раздобыть по открытому листу сотню литров крашеного вонючего бензина и 10-литровую канистру моторного масла. Теперь, уютно устроившись в белом домике у приветливой пожилой четы на крутом берегу Урала, я был «кум королю». Оставалось только дождаться из Ленинграда моего спутника — И. М. Громова, специалиста по мышевидным и иным грызунам, который должен был оставить свои учено-секретарские дела и прибыть на старт.

Я никогда раньше не имел дел с лодочными моторами и знал только, что они довольно капризны. Вся надежда была на удачу и первобытную техническую сметку, а затем уже — на весла и парус...

Двадцать шестого августа мы погрузили бидоны горючего, палатку, спальные мешки и рюкзаки на «Сайгу». Нас любезно провожала лишь хозяйка прибрежного домика. К нашему удивлению, не было ни салютов, ни флагов и даже любопытных ребят, как будто мы ехали просто на воскресную рыбалку, а не готовились совершить великое путешествие по 1/20 протяженности меридиана.

Я тщательно закрепил болтами рульмотор и распределил равномерно груз. Игорь Громов сел на весла, явно не доверяя торчавшему за кормой нехитрому сооружению и моим техническим навыкам, и мы отчалили. Приняв независимый вид, я трепетно подкачал бензин в карбюратор, накрутил сыромятный ремешок, «шморгалку», на алюминиевый маховичок и что было силы дернул. О чудо двадцатого века! Машинка взвыла, за кормой образовался пузыристый водоворот с синеватым дымком, и в аромате бензино-масляного перегара «Сайга» рванулась вниз по реке. Облегченно вздохнув, я с профессиональной ловкостью опустился на корму, крепко сжимая каучуковую нашлепку рукоятки руля.

В первый день мы проделали что-то около 20 км, осмотрев несколько отмелей. Моторчик почти не «барахлил», тем более что я не давал ему больших оборотов. Выбрав под вечер уютную заводинку в песчаном откосе, я завел туда наш корабль, и мы, установив палатку, плотно поужинали захваченным припасом и блаженно уснули в спальных мешках. Уже на следующий день, после утреннего купанья и завтрака, мы совершили новый рывок и оказались в совершенно диком и необитаемом участке реки. Она спокойно вилась в широкой разработанной пойме, с рощицами берез, осин, с куртинами ивняка, бересклета и шиповника. Нетронутое скотом долинное большетравье, казалось, должно было бы давать приволье оленям, косулям, кабанам. Но из охотничьей фауны по заводям и старицам были в обилии лишь утки, а в березовых рощах — тетерева.

Зато о прошлом богатстве долины диким зверьем в эпоху существования мамонтовой фауны, походов гуннов и монголов мы стали получать немые свидетельства почти на каждом гравийно-песчаном пляже. Костеносные отмели начинались сверху крупным галечником, потом, ниже, шли гравийные и песчаные намывки и отмывки, а иловатые суглинки залегали в их нижних участках. Грандиозные костища на отмелях стали появляться совершенно регулярно, закономерно чередуясь с коренными берегами — ярами, — т. е. обнажениями первой и второй надпойменных террас. Самые тяжелые и огромные кости мамонтов, носорогов, черепа первобытных бизонов, гигантских оленей залегали обычно в головных участках таких пляжей и приводили нас в восторг. На гравелистых и песчаных площадках средних участков лежали коричневые челюсти волков, рогатые «шапочки» черепов ископаемых сайгаков, а еще ниже по течению — косточки мелких грызунов, птиц и рыб. Иногда в средних участках пляжей попадались и кости мелких коров, овец, лошадей, битая керамика неолитической и позднейших эпох. Здесь следует отметить, что в толще самих обрывов — яров — костей, как правило, нам находить не удавалось. Чаще всего это было связано с тем, что костеносные линзы песков и галечников лежали здесь на уровне либо даже ниже уровня воды современного потока и разрушались им непосредственно.

Довольно быстро была выработана простейшая методика сбора, сортировки и определения костных материалов (рис. 1). Причалив к средней части пляжа, мы ставили на судоходной карте соответствующую точку и дату. Затем макрозвериный спец — мамонтовед, — т. е. я, обшаривал верхнюю, гравелистую, часть пляжа, а микротериолог — мышевед — песчаные отмывки и ветровые выдувы на нижней половине. Крупные кости — мамонтов, бизонов, лошадей, носорогов, верблюдов, оленей — сносились в одну кучу и разбирались по видам и по типам сохранности; кости грызунов, кротов и выхухолей, мелких хищников собирались в папиросные коробки. В дневнике — «корабельном журнале» — отмечались детали определений, характер сохранности костей, их численность и размещение на отмели. Особое внимание уделялось «артефактам», т. е. изделиям рук первобытного человека эпохи палеолита и неолита: кремневым пластинкам, костяным гарпунам, лощилам, древней керамике, иначе — битым глиняным горшкам, имевшим, как правило, ямочный орнамент и добавку битой ракуши (рис. 2).

Рис. 1. Расборка костей бизонов, лошадей и сайгаков на отмели реки Урал. Фото автора, 1950.

Погода нам явно благоприятствовала. Стояли тихие теплые и солнечные дни осени. Ни мух, ни комаров, ни мошки уже не было совершенно. Заросли вейника, приречного тальника, березовые и осиновые колки уральской поймы мягко и незаметно теряли свои летние зеленые краски. «Сайга» постепенно нагружалась костяным балластом, который мы складывали в просторный ящик от мотора. Впрочем, на каждом очередном костеносном пляже нам приходилось производить новую жесткую ревизию и сортировку, заменяя дефектные образцы более совершенными. Вскоре мы уже не могли больше брать крупные трубчатые кости мамонтов, бизонов, но охотно забирали челюсти и кости лисиц, волков, «шапочки» черепов сайгаков, тщательно надписывая их после просушки тушью. На 520-м километре реки (от берега Каспия) нам попалась ожелезненная кость каспийской нерпы и плюсна пещерного льва, погибших, вероятно, в дельтовом участке при разлившемся тысяч 30 лет назад море Хвалынском — предке Каспийского моря.

Рассматривая и сравнивая сотни и тысячи ископаемых костей, мы довольно быстро научились определять не только их видовую принадлежность, но, по комплексу признаков, и их относительный геологический возраст. Постепенно на этой же аналитической основе вырисовывались и картины гибели грандиозных стад степных копытных от засух и гололедиц, от провалов под лед и наводнений, от загонных охот первобытных человеческих орд.

По долине реки, между тем, шел осенний пролет птиц. По утрам к югу тянули кряквы, серые утки, шилохвости. Случалось, что, проснувшись, мы, не вылезая из спальных мешков, выбивали из стайки летунов одну-другую крякву на легкий завтрак. Большие выводки серых куропаток отбегали при приближении лодки с пляжей в бурьяны, где под кустами иногда таились зайцы русаки. Громов раза два испытывал законную гордость, застрелив зазевавшегося зайчонка. Вообще дичь приятно разнообразила наше скромное обеденное меню. Более крупной дичины, например кабанов, сайгаков или косуль, не было и в помине; почему-то мы ни разу не видели в пойме даже их следов. Много удовольствия доставила зато рыба. В струях, где суводь встречалась с главным течением, шумно плескаясь, охотились жерехи. Они ловились на живую уклею, плотвичку. Сазанчики, подлещики, чехонь, плотва и красноперки ловились на намятый хлебный мякиш, да иной наживки у нас и не было. Соблазнительно было поймать большого сома. О существовании здесь этих хищников мы догадывались и видели их у встречных рыбаков. Несколько раз вечерами на стоянках я вырубал свежее ивовое удилище и навязывал на крепкой бечевке самый большой тройник с наживленной на него тарабушкой или крупной лягушкой. По утрам привязанное к кусту удилище оказывалось неизменно мокрым. Оно, очевидно, долго хлестало по воде, пока рыба не сходила, разогнув напрямую крючки тройника. Был и другой занятный случай. Как-то под вечер, проплывая под одним из яров, мы увидели летящего навстречу тетерева. Придерживая коленом руль, я успел вскинуть тулку, и птица упала за кормой в коловерть омута. Тотчас из воды высунулась какая-то широкая блеснувшая в солнечном луче коряга, и наш ужин моментально исчез под водой. Стало даже немного жутковато, и для купанья мы стали выбирать изолированные от главного русла заводинки.

Рис. 2. Костяной обломанный наконечник гарпуна с берега реки Урал.

На одном из яров правого берега на пятый день путешествия мы заметили живописный лагерь экспедиции члена-корреспондента Академии наук Н. П. Дубинина, временно превратившегося тогда волею судеб из дрозофильного генетика в орнитолога-фауниста. Впрочем, насекомые и птицы формально схожи по способу передвижения.

Непрерывная смена ландшафтов, свежий воздух, солнце и водная гладь создавали нам прекрасное настроение. Громова охватил даже поэтический экстаз, и задолго до Индера он продекламировал вполне оригинальные стихи:

Мы мчимся по речке Уралу,

и лодка сидит глубоко.

До города Гурьева, право,

Не так уж друзья далеко.

...

Помирать нам рановато —

Есть у нас еще в пойме дела.

Отличный душевный подъем бывал и после первого дневного привала, когда на второй завтрак с крепким чаем мы по очереди жарили на сковородке «глазунью-трояшку», экономно расходуя лукошко купленных по дороге яиц и корзинку лука. Прибрежные поселения встречались редко, чему мы были только рады.

Из Каспия, между тем, шла и шла рыба. Каждое утро мы просыпались от мощных всплесков, гулко разносившихся по воде. Иногда частые удары рыбьих хвостов были издали поразительно схожи со звуками бабьих колотушек по мокрому белью. Это плескались косяки бойких сазанов, направлявшиеся куда-то вверх по реке.

Мотор и возможности нашего дредноута были уже выявлены отчетливо. От скоростей антилопы он отставал километров на 50: больше 15 км в час выжать из него не удавалось. Мы проделывали за сутки не более 40—45 км, а при обильных находках на отмелях и того меньше. Тем не менее было преодолено уже около 500 км общей дистанции. Широкие спокойные плесы, журчащие перекаты, пологие излучины, яры и отмели Урала сменялись в калейдоскопическом разнообразии. Вот впереди в одной из мирных заводей под берегом показались какие-то беловатые бревешки. Они ярко поблескивали на солнце. На обступивших плес ракитах сидело девять огромных длиннохвостых орланов, сытых и тяжелых, не пожелавших слететь при нашем приближении. Бревешки оказались полутораметровыми сомами, каждый килограммов по 20 весом. Все они плавали на спине, так как раздувшееся от газов брюхо стремилось вверх. Двенадцать крупных рыбин, еще не расклеванных орланами, уже подванивали изрядно, и можно было только догадываться, что их гибель произошла несколько дней тому назад более или менее одновременно.

На следующий день нам стали изредка встречаться грузовые баржи и пароходики, идущие навстречу вверх. За одним из поворотов на фарватере показался стоящий на якоре большой серый катер Речного управления, над которым кружилось и мельтешило белое облачко крачек и чаек. Невдалеке от бортов судна временами вздымались высокие султаны воды и через несколько секунд доносились глухие ухающие удары взрывов. Однако бомбежки и обстрела судна не было; катер сам бомбил реку. Сотни полторы белых крачек с резкими криками пикировали в самое основание опадавших султанов, выхватывая какую-то рыбью мелочь. Их поспешность была оправдана, так как 90 процентов рыбок с разорванным брюхом или лопнувшим пузырем безвозвратно уходило в грязном водовороте на дно. При нашем проходе команда катера равнодушно занималась на палубе своими делами.

Под вечер нам повстречался баркас бригады рабочих речной обстановки. На дне лодки лежало с десяток небольших судаков и пять огромных сомов, весом по 15—20 кг каждый. На вопрос о значении бомбежки реки бригадир объяснил нам, что она применяется в редких случаях речным надзором для расчистки — углубления фарватера для прохода судов. Взрывчатку получают даже бакенщики на трудных перекатах, где идет энергичный намыв песчаных подводных кос.

На протяжении четвертичного периода река Урал была очень капризна. Об этом свидетельствовала разработанная долина шириной в 2—3 км, неожиданные излучины, песчаные гряды высотой метров в десять, староречья и, наконец, обилие ископаемых рыбьих косточек на пляжах. Костистые и костно-хрящевые рыбы гибли, очевидно, во множестве в староречьях и на полоях, в пересыхающих пойменных понижениях, при отшнуровке их, при спаде вод, от главного русла. Немалое значение для гибели рыб имели и периодические зимние заморы.

Наиболее продуктивными по содержанию костей грызунов и рыб неизменно оказывались пляжи, словно присыпанные белой крошкой из обломков раковинок дрейсен — Dreissensia polymorpha. На горизонтальных площадках и площадочках таких пляжей по отмывкам крупнозернистого песка обычно встречались челюсти крупных плейстоценовых сусликов, желтых пеструшек, тушканчиков, пищух — сеноставок. Как попадали остатки этих типичных сухолюбов-степняков во влажную луговую пойму? Ответ на это мы получали почти на каждом километре извивающейся реки. По ее долине с юга на север и с севера на юг много тысячелетий подряд шел пролет хищных птиц: луней, канюков, подорликов, орлов. Большинство из них, проголодавшись по дороге, летало охотиться в степь и полупустыню, но на ночевку и отдых устраивалось на крупных деревьях, окаймляющих пойменные старицы и озера. Здесь, проснувшись утром, птицы выплевывали непереваренные комки шерсти и косточки грызунов, так называемые погадки, которые, падая в воду или на землю, замывались на протяжении тысячелетий в наносах реки. Вот эти-то косточки, приобретя за тысячелетия в пойменных отложениях благородный плейстоценовый загар, и отмывались теперь струями современного Урала вместе с мелкой щебенкой и обломками ракушек. Громов, восседая с орнитологическим дневником на передней банке «Сайги», увидев очередной припудренный ракушкой пляж, начинал нетерпеливо набивать мозоли на глутеусах, предвкушая богатые сборы палеонтологической мелочи. На этой почве у нас возникали и пререкания, так как, страхуя себя от возможных случайностей и задержек, а особливо поломок винта и мотора, я предлагал вести выборочное обследование таких пляжей. Времени у нас было в обрез. Поэтому, игнорируя досадливые вздохи напарника, я иногда прибавлял газку, придерживая лодку посередине фарватера.

Поселок Индер на левом берегу оказался уже в совсем безлесной полупустыне и был уныл со своими серыми постройками и скудными причалами. Для нас его достоинство заключалось лишь в том, что здесь удалось без бюрократической возни пополнить по открытому листу наши запасы бензина и моторного масла.

Через день мы приблизились к невысокому яру на правом берегу. В отвесной стенке серых суглинков виднелись какие-то желтоватые включения, темные прямоугольники выемок — бывших подвалов, раскрашенные глазурованные изразцы, кирпичи, кости и правильные светло-желтые кругляши. При ближайшем рассмотрении оказалось, что последние — всего-навсего темечки человеческих черепов. Их было много там, где стенка, подмываемая рекой, обваливалась заново. Все это были жалкие остатки замытых дождями и размываемых теперь рекой развалин глинобитных строений столицы ногайского хана. Столица та называлась Сараиль-Джадита, т. е. Новый Сарай (рис. 3).

По историческим сведениям, этот Сарай, или Сарайчик, был богат награбленным добром, скотом и рабами. Здесь были роскошные бани, дворцы и гаремы военачальников, но в 1580 г. большой отряд казаков, воспользовавшись уходом основного войска, разрушил городишко, уложив в схватке несколько тысяч человек. На противоположном левом, отмелом берегу, среди перемытых и переотложенных остатков помоек — костей коров, баранов и лошадей, тут и там валялись потемневшие широкоскулые черепные коробки со следами сабельных ударов.

Мы с уважением рассматривали эти свидетельства человеческих распрей и вспышек ярости. Впрочем, палеонтологов трогает и изумляет только время да изменчивость жизненных форм под влиянием меняющейся среды в бесконечной поступи планеты (рис. 4).

Рис. 3. В стенке обрыва тут и там белели темечки черепов. Фото автора, 1950.

Между тем приближался октябрь, и ночи становились все холоднее. Вода похолодала настолько, что наше купанье прекратилось. Чувствовалось влияние огромных арало-каспийских пустынь с востока. Дождей по-прежнему не было, и стояла ровная, сухая, солнечная и лунная погода, так что ставить палатку на ночь нам не было нужды. Мы просто расстилали спальные мешки на брезенте, покрывающем пружинистую кучу свеженарезанных тальниковых ветвей. Приготовление такого ложа было ежевечерней священной обязанностью Громова, и за это я как капитан судна присудил ему степень матроса 1-й степени и ... постельничьего.

За три ходовых дня до Гурьева на нас еще засветло неожиданно напали какие-то невероятно агрессивные комары. Река текла здесь в низких безлесных берегах, и до горизонта всюду расстилалась слабобугристая полупустыня с песчаным овсом и сизыми полынями. Костеносных пляжей больше уже не встречалось — мы были в зоне послеледниковых трансгрессий моря, и страницы жизни мамонтовой фауны были погребены здесь под его наносами.

Комары, очевидно, были затащены столь далеко в пустыню сильной моряной из каспийских камышей и теперь буквально цеплялись за каждый жалкий кустик прибрежного тальника и степного бурьяна. К вечеру второго дня они стали просто невыносимы. Таких злобных тварей из этой публики встречать еще не приходилось, а мы не имели никаких средств защиты. Как на грех, безуспешно разыскивая местечко повеселее, мы проплыли слишком долго и остановились на ночлег уже в темноте на какой-то совершенно голой отмели. Поздно спохватившись, мы решили соорудить общий полог из куска марли. Отбиваясь от атакующих кровопийц, мы примерились к кромкам полотнищ и приступили к шитью. Нитки вдевались в иголки относительно легко на просвет полной лупы, но шов делался на ощупь. Громкие и тихие ругательства перемежались со шлепками. Минут через десять мы сошлись в одной точке — и над пустыней разнеслись новые проклятия, теперь уже взаимные: вместо широкого полотнища получился пропеллер, так как оказалось, что каждый сшивал противолежащие кромки. В отчаянии мы забрались с головой в свои спальные мешки, затянув их сколько было сил, но двукрылые остервенели настолько, что проникали по складкам через три чехла подобно блохам и ухитрялись впиваться даже в ноги.

Как и чего ради пытались кормиться столь поздно осенью эти субтильные создания, было совсем неясно, и мы до сих пор не получили на это членораздельного ответа от прикладных энтомологов.

На двадцать пятый день путешествия ранним солнечным утром, измученные комарами, но гордые от выполнения маршрута, мы въезжали в Гурьев на своем перегруженном костеносце. Задернованные берега возвышались здесь всего на полтора метра над водой. Из окна окраинного домика высунулся заспанный полураздетый хозяин и деловито стал сучить что-то руками. Внезапно из воды выскочил желто-серебристый сазан килограмма на четыре весом и упруго запрыгал по траве. Через несколько секунд он скрылся в темпом провале окна. Мы восхитились вначале такому простому способу самоснабжения и успеху утренней рыбалки, но вернее всего, что рыба, предназначенная для утреннего завтрака, сидела с вечера на кукане, дожидаясь своего жалкого конца на шипящей сковородке.

Рис. 4. На отмели левого берега лежали черепа древних вояк со следами сабельных ударов. Фото автора, 1950.

Дня через три мы продали по дешевке нашу верную «Сайгу» местным авиаторам. Упаковавшись и сдав коллекции, мотор и снаряжение в багаж водным путем, мы с боем отвоевали у команды футболистов два места на маленький самолетик до Астрахани. Первый палеонтологический разрез через зоны степи и полупустыни был с успехом выполнен.

Обработка палеонтологических коллекций и привязка добытых данных к современным ландшафтным зонам рассказали нам о сдвигах границ прикаспийских пустынь, полупустынь и степей на протяжении нескольких последних десятков тысячелетий. Собранные материалы послужили основой для дальнейшей работы. Видовой состав и соотношение костей крупных видов зверей мамонтовой фауны, косточек различных грызунов, например полевок — пожирателей сочной травы — и засухоустойчивых зерноедов: тушканчиков, песчанок, отчетливо показывали поэтапное оживление и опустынивание равнин Прикаспия, освобождавшихся из-под морских вод в послеледниковую эпоху. Представилась даже возможность палеонтологического обоснования истории возникновения в северном Прикаспии устойчивого очага чумных эпизоотий, главными носителями которых были суслики и песчанки.

Собранные нами обломки неолитической керамики с ямочным орнаментом, изящные микролитические наконечники стрел и ножевидные кремневые пластинки свидетельствовали также о яркой вспышке человеческой культуры в эпоху расселения каких-то племен по северному Прикаспию несколько тысячелетий тому назад. В коллекционных лотках лежали как бы новые странички далекой истории животного мира и древнего народа степных пространств юго-востока великой Русской равнины.

Загадки «хижин» из костей мамонтов

Дома из бутылок, из консервных банок, бочек из-под бензина и других подручных материалов уже не изумляют нас ни эксцентричностью, ни оригинальностью исполнений. Труднее представить себе хижину из черепов мамонтов.

Летом 1955 г. украинский академик С. Н. Бибиков пригласил меня в комиссию по изучению остатков какого-то сооружения — «комплекса» из костей мамонтов, открытого близ села Мезин севернее Чернигова. Мезинское поселение было открыто еще в 1908 г., и при последующих раскопках на нем обнаружились четыре «завала» костей, которые так и не были опознаны прежними археологами в качестве сооружений особого назначения. Уцелевшая от прежних раскопок часть Мезинского палеолитического поселения изучалась археологом И. Г. Шовкоплясом совместно с профессором И. Г. Пидопличко.

Ранним прохладным утром наша комиссия вышла на край глубокого оврага, широким устьем открытого к долине Десны. На его левом склоне южной экспозиции перед нами предстал большой раскоп. Стена палевых лессовидных суглинков девятиметровой высоты четко разделялась на два горизонта. Верхний слой темного суглинка, мощностью в 2 м, падал под углом 15° к днищу оврага.

В светлом нижнем слое палевого лёсса залегал большой завал крупных серых костей. Он был тщательно расчищен на площадке 25?25 м. По окружности, диаметром в 6 м, располагались частью поставленные на затылок, частью закопанные в грунт рострами 18 черепов некрупных мамонтов. Их лобные поверхности были обращены внутрь сооружения. По периферии и внутри завала лежали вниз зубами нижние челюсти, а также бивни, лопатки, плечевые, локтевые, бедренные и бердовые кости, позвонки мамонтов, рога северных оленей. В пяти метрах к юго-востоку виднелись расчищенные остатки трех скелетов волков. С южной, «фасадной», стороны в расположении черепов имелся свободный промежуток метровой ширины, а два больших слабо изогнутых бивня, обнаруженных на этом участке, вызывали догадку о том, что они, находясь в альвеолах двух противостоящих черепов, обрамляли когда-то аркоподный вход.

По окружности костного завала на маленьких грунтовых пьедесталах лежали расчищенные ножами и кисточками остроконечники, ножевидные пластинки и скребки из черного и сизого кремня. Внутри завала, на его днище, были видны три очажных пятна, запас охры, браслет из пластинок бивня и мелкие предметы культового значения. Как оказалось при позднейших подсчетах, на постройку было израсходовано свыше 300 костей крупных животных: 32 мамонтов, нескольких северных оленей, одного носорога и пяти волков.

Пояснения нашей компании археологов, историков и палеонтологов давал профессор Иван Григорьевич Пидопличко, который не сомневался в том, что демонстрируемый «комплекс» был не чем иным, как основанием и каркасом разрушенной зимней хижины. Через несколько лет Пидопличко действительно соорудил из снятых здесь черепов и костей хижину, походящую на чукотскую ярангу. Она была установлена в одном из холлов музея Института зоологии АН УССР и в разобранном виде возилась даже на промышленную выставку в Японию. К сожалению, для выводки стен из нижних челюстей и потолка из бивней и рогов пришлось прибегнуть к довольно мощному внутреннему железному каркасу. Что же произошло бы с этим сооружением при обтяжке его тяжелыми намокающими при каждом дожде шкурами лошадей, бизонов и, не дай бог, самих мамонтов! Для неискушенного наблюдателя было несомненным, что стоячие бивни могли быть только украшением — не более. Основная тяжесть ложилась безусловно на мощный деревянный каркас, а кости лишь прижимали сверху тяжелые шкуры. Кстати, при реконструкции «жилища» выяснилась одна пикантная деталь: оказалось, что высота потолка «хижины» равнялась 260 см, а полезная площадь пола — 20 м². Таким образом, «потолочная норма» современных малогабаритных квартир была выработана архитекторами уже в каменном веке.

Часам к 10 утра солнце полностью высветило всю площадку, и нагревшиеся стены раскопа стали пылать жаром. Наши фотографы и я сам щелкали со всех сторон затворами камер, выбирая наиболее эффектные ракурсы (рис. 5).

Большинству из нас был малопонятен источник, из которого брались кости для сооружения хижины. И. Г. Пидопличко считал, что весь строительный материал был результатом охоты, во время которой было уничтожено целое стадо мамонтов. Однако в то же время он отметил, что материал «хижины» разновременен, да еще частично погрызен хищниками до того, как был использован для постройки. В древности, предполагал он, нечем было расчленять деревья, и поэтому для стройки использовался готовый подручный материал — кости и черепа охотничьих животных. Однако таскать к стоянке тяжелые вонючие черепа, а затем и жить среди них вряд ли доставляло большое удовольствие. Не вернее ли, что где-то поблизости находилось природное «кладбище» десятков и сотен мамонтов, погибших и погибавших от наводнений, и полностью мацерированные и подсохшие черепа выбирались оттуда?! Ведь такой принос трупов мамонтов мог совершаться ежегодно древней Десной. В устье мезинского оврага или в ближайшей старице могли каждой весной скапливаться туши волосатых гигантов, забитые туда волной.

Вечерком в холодке, снимая эстампы со стертых поверхностей зубов всех доступных черепов, я задумывался главным образом над вопросом причин относительно хорошей сохранности костяных руин. Архитектурный комплекс проблематичного назначения уцелел на протяжении 10 и 15 тысячелетий. Будь он сложен из камня, он мог бы сохраниться и миллионы лет, но ведь кость на открытом воздухе трухлявеет и разрушается полностью в течение нескольких десятилетий. Между тем черепа и кости мезинских мамонтов были светло-серого цвета и мало потрескались от атмосферного выветривания. В носовой скважине одного из черепов мамонтов И. Г. Пидопличко обнаружил следы древней дневки совы, вероятнее всего домового сыча. Там залегали характерные погадки с косточками грызунов. Оказывается, эта миловидная совка умела использовать человечьи постройки уже в каменном веке, но, конечно, после того как сооружение было надолго или навсегда покинуто хозяевами...

Рис. 5. В развалинах хижины Мезин на Десне по кругу насчитывалось 18 черепов мамонтов. Фото автора, 1956.

Когда-то древняя орда, обдуваемая ласковым ветерком, резвилась на уютной площадке, под защитой пригорка, пировала здесь с окровавленными окороками овцебыков, лошадей, вершила суд и расправу над внутренним или внешним врагом... Потом через несколько лет по каким-то причинам площадка опустела и «комплексы», разрушаясь, понемногу превращались в жалкие руины, постепенно перекрывавшиеся песком и пылью веков...

Судя по всему, слои Мезинской палеолитической стоянки не перекрывались паводковыми водами древней Десны. В наши дни стоянка оказалась метров на 60 над современным меженным уровнем реки и метров на 40 над максимальным паводковым. Слои стоянки и костяные руины были перекрыты за десятки лет наносами — смывами делювия и лессовой поземкой — надувами пыли над краем оврага.

Позднее при постепенной разборке и мойке костей завала выяснилось, что на одной из бедренных и одной из тазовых костей мамонта нанесены красной охрой косые штрихи — параллельные линии, а на двух нижних челюстях и двух лопатках — параллельные ломаные линии, похожие на «знаки воды». Некоторые археологи стали признавать тогда мезинское сооружение хижиной шамана, а затем С. Н. Бибиковым был предложен новый вариант: считать его ... музыкальным комплексом — некоей органной, цимбальной или тамтамовой установкой. В пользу этого говорила как будто серия лопаток в 53 штуки с отбитыми гребневидными отростками, на которых древние мезинцы могли де наигрывать, как на клавишах, музыкальные мелодии. Не исключено, что духи древних деснинцев изрядно хохочут над такими усилиями по разгадке смысла их сооружений.

В 1966 г. в селе Межирич Черкасской области на глубине 2—2.5 м было обнаружено еще более эффектное сооружение, на которое пошло 95 черепов мамонтов, поставленных вкруг на затылок в два этажа. Для И. Г. Пидопличко — теперь уже украинского академика, — копавшего и этот уникальнейший памятник, не оставалось сомнений, что он был также остовом величественного жилища. На основе вывезенных из Межирича руин в академическом музее Киева была сооружена вторая мамонтовая яранга.

Вот как в изящной, отлично изданной книжке, посвященной позднепалеолитическим жилищам из костей мамонта, И. Г. Пидопличко описывал устройство костного завала (1969, с. 118—124): «Всего на постройку жилища было использовано 385 костей, в том числе и крупные обломки больших костей, которые не играли несущей или опорной роли. Кости как побочный продукт охотничьего промысла собирались для постройки жилища длительное время... межиричское жилище, если считать по внешней окружности, занимало площадь 42 м². Внутренняя, т. е. жилая площадь, составляла 23 м², в то время как мезинское жилище по внешней окружности занимало 25 м², а по внутренней 20 м²... Для придавливания шкур, покрывавших каркас жилища, в надцокольной части служили 13 черепов мамонтов. Для этой же цели было использовано 30 лопаток и около 40 трубчатых и тазовых костей, располагавшихся над цокольной частью жилища, а также 35 бивней, находившихся на крыше».

Опорой сооружения И. Г. Пидопличко считал здесь все же жерди толщиною до 7—10 см: «Всего на каркас межиричского жилища должно было пойти не менее 20 жердевых полудуг и не менее 5 круговых жердевых поясов, относившихся к цокольной и надцокольной частям... Чтобы правильно оценить напряжение каркаса под тяжестью покрытия, достигавшей 3 тонн (из шкур и костей мамонта, — Н. В.), необходимо принять во внимание то обстоятельство, что основная нагрузка приходилась не на деревянные жерди, а на вкопанные черепа и трубчатые кости мамонта, составлявшие цоколь. Цоколь был сооружен из 25 черепов, которые были вкопаны на определенную глубину, причем 23 черепа были вкопаны на глубину до 40 см максиллярными костями вниз и лобными костями внутрь жилища... Надцокольная часть костей каркаса жилища состояла из 12 черепов полувзрослых и молодых мамонтов, 30 лопаток, 20 трубчатых костей, 15 тазовых костей и 7 колонок позвонков».

«Весьма характерным для межиричского жилища, — продолжает дальше И. Г. Пидопличко, — являлся защитный забор из трубчатых костей полувзрослых и взрослых особей мамонтов, ограждавший вход в жилище с юга. Этот забор состоял из вкопанных, сохранивших почти вертикальное положение ... 5 бедренных, 6 плечевых, 1 большой берцовой и 2 тазовых костей мамонтов. Он, по-видимому, прикрывал извне свисавшие (из кожи) или сделанные из тонких жердей фасадные части возле главного входа в жилище, создавая при этом два боковых прохода, один из которых вел к внешнему юго-восточному очагу... Если исключить 95 нижних челюстей мамонта, использованных на обкладку цокольной части жилища, 4 черепа, 3 плечевые кости и несколько бивней, находившихся внутри жилища, ряд обломков крупных костей, не игравших опорной роли, то получится, что на построение собственно каркаса межиричского жилища использована 201 кость мамонта: черепов — 42, лопаток — 30, плечевых костей — 11, локтевых костей — 1, лучевых костей — 1, тазовых костей 11, бедренных костей — 55, больших берцовых костей — 3, позвонков — 47».

Особый интерес представляет рисунок на лобной поверхности одного из мамонтовых черепов, стоявшего при входе в «жилище». Красной охрой нанесены симметричные прямые линии над орбитами и серия линий в виде расходящегося пучка, а также точек, возможно, символизировавших горящий костер.

В 1970 г. академик И. Г. Пидопличко пригласил меня на раскоп второго межиричского жилища, обнаруженного при помощи бурения по соседству с первым. В раскопе 25 на 10 м на глубине 3 м виднелось тщательно расчищенное сооружение из черепов и трубчатых костей мамонтов (рис. 6). Это второе сооружение было явно беднее первого, так как здесь было установлено по окружности только 18 черепов мамонтов. Иван Григорьевич с известным оттенком юмора предполагал, что это «жилище принадлежало древнему вельможе или супруге вождя». С западной стороны, где в основании были установлены наклонно бедренные кости некрупных мамонтов, также прослеживался промежуток — нечто вроде входа около 80 см шириной. В расчищенном завале виднелись некрупные, до 1.5 м, бивни, в диаметре 70—80 мм, и единичные трубчатые кости без эпифизов подсосных или даже утробных мамонтят. Бивни явно лежали ранее на крыше сооружения и свалились внутрь, когда разрушился деревянный каркас. Перед нами вновь встала загадка об источнике огромного количества костей. Костяные комплексы располагались на первой террасе в месте слияния небольших речек Росавы и Роси и в 12—15 км от долины Днепра. Быть может, и в широких долинах Росавы и Роси тоже случались катастрофические наводнения, топившие носоруких гигантов. А может быть все было гораздо проще. Стада мамонтов переходили по коварному льду речек, и часть зверей регулярно погибала в крошеве льдин. Древние межеричи могли и сознательно загонять своих кормильцев на лед. Барахтавшихся среди льдин и замерзавших мамонтов было ужо нетрудно приколоть копьями с наконечниками длиной в 50 см из шильев мамонтовой кости. Вот только вытащить на лед и съесть удавалось не всех зверей. Не было лебедок и тракторов. Между тем описанные здесь сооружения были далеко не единичны. Некоторые археологи уже давно подозревали, что беспорядочными раскопками в 80-х годах прошлого столетня в Пржедмостье в Моравии также вскрывались искусственные завалы мамонтовых костей, попросту не опознанные. А подсчеты чешских археологов подсказывали, что там были вскрыты остатки 900—1000 мамонтов!

В 1893—1902 гг. В. В. Хвойко раскопал Кирилловскую верхнепалеолитическую стоянку на окраине Киева. Там, по новейшей реконструкции И. Г. Пидопличко, было разрушено раскопками три стоящих в ряд жилища из мамонтовых костей.

Рис. 6. Раскоп развалин сооружения в селе Межирич близ города Черкассы. Слева академик И. Г. Пидопличко. Фото автора, 1971.

Хозяйственные сооружения разного назначения, устроенные из костей мамонтов и оленьих рогов, стали обнаруживаться археологами одно за другим при более обширных и вдумчивых раскопках палеолитических стоянок в 30-х и 50-х годах нашего столетия. Завалинки жилищ из мамонтовых костей были обнаружены М. В. Воеводским и М. К. Поликарповичем на серии стоянок в долине Десны и ее притоков — Пушкари I, Бердыж, Юдиново, Елисеевичи. В долине Дона такие же завалинки и кладовые с бивнями мамонтов были открыты археологами П. П. Ефименко и А. Н. Рогачевым в селе Костенки южнее Воронежа — на стоянках Костенки I, IV и других. На стоянке Костенки XXI (Аносовка II) завалинка состояла преимущественно из нижних челюстей мамонтов — (рис. 7), а кроме того, на нее пошло еще около 400 трубчатых костей мамонтов. На стоянке Костенки XVII П. И. Борисковский обнаружил погребальную камеру, устроенную из мамонтовых костей. Аналогичные сооружения оказались и в Сибири, например в долине Ангары. Так, археолог М. М. Герасимов установил, что на стоянке Мальта для жилищ использовались преимущественно рога северных оленей, а А. П. Окладников обнаружил на стоянке Буреть четыре овальных жилища из костей мамонтов, носорогов и северных оленей.

Рис. 7. Первая опись костей мамонтов на развалинах хижины Аносовка II на Дону. Фото А. Н. Рогачева, 1960.

Пользуясь приобретенным опытом и установленными закономерностями, я предвидел открытие стоянок и сооружений из костей мамонтов близ массовых «кладбищ» этих зверей на Волчьей Гриве в Барабинской степи южнее ст. Каргат и на реке Берелех в северной Якутии.