Глава шестая Погоня за добычей

Глава шестая

Погоня за добычей

Теперь, когда катастрофическое развитие битвы за Францию привело нас к столь критическому положению, мой долг как премьер-министра, безусловно, обязывал меня приложить все усилия, чтобы удержать Италию в стороне от конфликта, и, не увлекаясь тщетными надеждами, я все же сразу использовал все средства и влияние, какими располагал.

Спустя шесть дней после того, как я стал главой правительства, я по желанию кабинета обратился к Муссолини с посланием, которое вместе с его ответом было опубликовано через два года при совершенно иных обстоятельствах.

Премьер-министр – Муссолини

16 мая 1940 года

«В настоящий момент, когда я занял пост премьер-министра и министра обороны, я вспоминаю наши встречи в Риме и испытываю желание обратиться через нечто, подобное быстро расширяющейся пропасти, со словами доброжелательства к Вам как к главе итальянской нации. Разве уже слишком поздно помешать тому, чтобы между английским и итальянским народами потекла река крови? Мы, несомненно, можем нанести друг другу тяжелые раны, жестоко изувечить друг друга и омрачить Средиземноморье нашей борьбой.

Если Вы решите, что так должно быть, пусть так и будет; но я заявляю, что никогда не был противником величия Италии и в душе никогда не был врагом итальянского законодателя. Тщетно было бы предсказывать ход великих сражений, бушующих сейчас в Европе, но я уверен, что независимо от того, что произойдет на континенте, Англия пойдет до конца, даже в полном одиночестве, как мы действовали и в прошлом, и я имею основание полагать, что нам в возрастающей степени будут помогать Соединенные Штаты и, по существу, вся Америка.

Прошу Вас поверить, что я обращаюсь к Вам с этим торжественным призывом, который войдет в историю, отнюдь не вследствие слабости или страха. На протяжении веков над всеми другими призывами возвышается возглас тех, кто требует, чтобы общие наследники латинской и христианской цивилизации не противостояли друг другу в смертельной борьбе. Я со всей честью и уважением прошу Вас прислушаться к этому призыву прежде, чем будет дан ужасный сигнал. Он никогда не будет дан нами».

Ответ был холодный. Но он, по крайней мере, был прямой.

Муссолини – премьер-министру 18 мая 1940 года

«Отвечаю на послание, в котором Вы называете причины, заставившие обе наши страны оказаться в противоположных лагерях. Не обращаясь к слишком далекому прошлому, я напомню Вам об инициативе, проявленной в 1935 году Вашим правительством с целью организовать в Женеве принятие санкций против Италии, стремившейся обеспечить себе небольшое пространство под африканским солнцем без малейшего ущерба для интересов и территорий Вашей страны или других стран.

Я напоминаю Вам также о подлинном и фактическом состоянии крепостной зависимости, в которое Италия поставлена в своем собственном море. Если Ваше правительство объявило Германии войну из уважения к своей подписи, то вы поймете, что то же чувство чести и уважения к обязательствам, взятым по итало-германскому договору, руководит итальянской политикой сегодня и будет руководить завтра при любых событиях, какими бы они ни были».

С этой минуты у нас не могло быть никаких сомнений в намерении Муссолини вступить в войну в самый благоприятный для него момент. По существу, его решение уже было принято, когда разгром французских армий стал очевидным. 13 мая он сообщил Чиано, что на протяжении месяца объявит войну Франции и Англии. Его официальное решение объявить войну в любой подходящий момент после 5 июня было передано итальянским начальникам штабов 29 мая. По требованию Гитлера эта дата была перенесена на 10 июня.

26 мая, когда положение северных армий было критическое и никто не мог с уверенностью сказать, удастся ли какой-либо из них спастись, Рейно прилетел в Англию, чтобы побеседовать с нами по этому вопросу, о котором мы не забывали ни на минуту. Объявления Италией войны следовало ждать в любой момент. Таким образом, во Франции запылал бы еще один фронт и новый враг жадно набросился бы на нее с юга. Нельзя ли что-либо предпринять, чтобы откупиться от Муссолини? Вопрос был поставлен именно так. Я полагал, что ни малейшей возможности для этого нет, и все, что французский премьер приводил в качестве аргументов в пользу таких попыток, еще больше убеждало меня, что никакой надежды на успех нет. Но на Рейно оказывали сильное давление в его собственной стране, а мы со своей стороны хотели полностью пойти навстречу нашему союзнику, единственное жизненно важное оружие которого – его армия – выходило из строя.

Уже 25 мая мы по требованию французского правительства обратились к президенту Рузвельту с совместной просьбой о вмешательстве. В этом послании Англия и Франция уполномочивали его заявить, что нам известны итальянские территориальные претензии в Средиземном море, что мы согласны немедленно рассмотреть любые обоснованные требования Италии, что союзники готовы допустить Италию на мирную конференцию на равных началах с любой воюющей стороной и что мы просим президента проследить за выполнением любого соглашения, которое было бы достигнуто. Президент поступил в соответствии с этой просьбой, но его обращение было в самой резкой форме отклонено итальянским диктатором. Когда мы совещались с Рейно, нам уже был известен этот ответ. Французский премьер-министр теперь высказывался за более конкретные предложения. Было ясно, что если цель этих предложений – избавить Италию от «состояния крепостной зависимости в ее собственном море», то они должны затронуть статус Гибралтара и Суэца.

Франция была готова пойти на аналогичные уступки в отношении Туниса.

Мы не могли проявить к этим идеям благожелательного отношения. И не потому, что было бы неправильно рассматривать их, или потому, что в данный момент не стоило платить большую цену за то, чтобы держать Италию вне войны. Я лично считал, что при критическом состоянии наших дел мы не могли предложить Муссолини ничего, чего он сам бы не мог взять или получить от Гитлера в случае нашего поражения. Нельзя рассчитывать на заключение выгодной сделки, будучи при последнем издыхании. Вступив в переговоры о дружественном посредничестве дуче, мы подорвали бы нашу способность продолжать борьбу. Я убедился, что мои коллеги занимают непреклонную и твердую позицию. Мы гораздо больше думали о бомбардировке Милана и Турина в момент, когда Муссолини объявит войну, и нас интересовало, как ему это понравится.

Теперь я ежедневно давал ряд указаний для того, чтобы обеспечить нам возможность немедленно нанести ответный удар в случае, если мы подвергнемся отвратительному нападению со стороны Муссолини.

Премьер-министр – генералу Исмею 28 мая 1940 года

«Передайте, пожалуйста, комитету начальников штабов нижеследующее:

1. Какие приняты меры в случае вступления Италии в войну, чтобы атаковать итальянские войска в Абиссинии, отправлять оружие и деньги абиссинским повстанцам и вообще держать эту страну в беспокойном состоянии? У абиссинцев сейчас имеется возможность освободить себя с помощью союзников.

2. Если после объявления Италией войны Франция все еще будет нашим союзником, то было бы крайне желательно, чтобы объединенные флоты, действуя с противоположных концов Средиземного моря, предприняли активное наступление на Италию. Важно, чтобы с самого начала произошло столкновение как с итальянским военно-морским флотом, так и с итальянской авиацией для того, чтобы мы могли убедиться, каковы в действительности их качества и изменились ли они вообще со времен последней войны. Чисто

оборонительную стратегию, планируемую средиземноморским главнокомандующим, принимать не следует. Если будет установлено, что боевые качества итальянцев не находятся на высоком уровне, будет гораздо лучше, чтобы флот, находящийся в Александрии, двинулся вперед и подверг себя некоторому риску, нежели оставался на столь явно выраженной оборонительной позиции. Риск в настоящий момент неизбежен на всех театрах.

3. Я полагаю, что у военно-морского министерства имеется план на случай, если Франция станет нейтральной».

Премьер-министр – военно-морскому министру 30 мая 1940 года

«Какие приняты меры, чтобы захватить все итальянские суда в момент войны? Сколько их в английских портах и что можно с ними сделать в море или в иностранных портах? Будьте любезны немедленно передать это в соответствующее управление».

На упомянутом заседании Союзнического верховного военного совета в Париже 31 мая была достигнута договоренность, что союзники должны предпринять наступательные операции против избранных объектов в Италии как можно раньше и что французские и английские военно-морские и авиационные штабы должны согласовать свои планы. Мы также договорились, что в случае итальянской агрессии против Греции, о чем имелись некоторые данные, мы должны обеспечить, чтобы Крит не достался неприятелю.

Несмотря на чрезвычайные усилия Соединенных Штатов, о которых выразительно рассказал мистер Хэлл в своих мемуарах[71], ничто не смогло заставить Муссолини отказаться от избранного им курса. Наши приготовления к преодолению нового нападения и осложнений продвинулись уже довольно далеко, когда этот момент настал. 10 июня в 4 часа 45 минут пополудни итальянский министр иностранных дел сообщил английскому послу, что Италия будет считать себя в состоянии войны с Соединенным Королевством начиная с 13 часов следующего дня. Аналогичное сообщение было сделано французскому правительству.

Итальянцы тотчас же атаковали французские войска на Альпийском фронте, и Англия со своей стороны объявила войну Италии. Пять итальянских судов, задержанных в Гибралтаре, были конфискованы, и военно-морскому флоту были даны приказы перехватывать и приводить в контролируемые порты все итальянские суда, находящиеся в море. В ночь на 12 июня эскадрильи наших бомбардировщиков после длительного полета из Англии, а следовательно, имея с собой небольшой груз, сбросили первые бомбы на Турин и Милан. Мы надеялись, однако, что будем сбрасывать гораздо больший груз, как только сможем пользоваться французскими аэродромами под Марселем.

Уместно будет остановиться сейчас на кратковременной франко-итальянской кампании. Французы могли собрать только три дивизии и гарнизоны крепостей, равнявшиеся по численности еще трем дивизиям, чтобы оказать сопротивление вторжению западной группы итальянских армий через альпийские перевалы и вдоль побережья Ривьеры. В состав этой группы входили 32 дивизии под командованием принца Умберто. Кроме того, сильные немецкие танковые части, быстро спускаясь по долине Роны, вскоре начали пересекать французский тыл. Тем не менее даже после падения Парижа и занятия немцами Лиона французские альпийские части противостояли итальянцам и даже сковывали их по всему новому фронту. Когда 18 июня Гитлер и Муссолини встретились в Мюнхене, дуче мало чем мог похвастать. 21 июня поэтому было предпринято новое наступление итальянских войск. Однако французские альпийские позиции оказались неприступными, и наступление итальянцев в направлении Ниццы было остановлено в пригородах Ментоны. Но хотя французская армия на юго-восточных границах спасла свою честь, марш немецких войск на юг в обход этих границ сделал дальнейшую борьбу невозможной и за заключением перемирия с Германией последовала просьба Франции к Италии о прекращении военных действий.

Было объявлено, что президент Рузвельт произнесет речь ночью 10 июня. Около полуночи я слушал эту речь вместе с группой офицеров в оперативном кабинете военно-морского министерства, где я все еще работал. Когда он произнес свои язвительные слова в адрес Италии:

«Сегодня, 10 июня 1940 года, рука, державшая кинжал, вонзила его в спину своего соседа», – раздался гул одобрения.

У меня возник вопрос, как поведут себя избиратели-итальянцы на приближающихся президентских выборах; но я знал, что Рузвельт был опытнейшим американским партийным политическим деятелем, хотя, принимая свои решения, он никогда не боялся рисковать. Это была великолепная речь, наполненная страстностью и вселявшая в нас надежду. Под непосредственным впечатлением этой речи я, перед тем как лечь спать, выразил Рузвельту свою благодарность.

Бывший военный моряк – президенту Рузвельту 11 июня 1940 года

«Все мы слушали Вас прошлой ночью, и Ваше заявление вдохнуло в нас силу своим величием. Ваши заявления, что Соединенные Штаты окажут союзникам материальную помощь в их борьбе, являются для нас сильной моральной поддержкой в этот мрачный, но не безнадежный час. Нужно сделать все, чтобы Франция продолжала сражаться, и не допускать, чтобы мысль о падении Парижа, если оно произойдет, явилась поворотом к каким-либо переговорам. Надежда, которую Вы вселяете в них, может дать им силу для продолжения борьбы. Они должны продолжать оборонять каждый дюйм своей территории и использовать всю боевую силу своей армии. Не добившись, таким образом, быстрых результатов, Гитлер возьмется за нас, но мы готовимся оказать сопротивление его бешеному наступлению и защитить наш остров.

После того как мы спасли английскую экспедиционную армию, мы не испытываем недостатка в войсках в метрополии, и, как только можно будет оснастить дивизии в гораздо более широком масштабе, необходимом для операций на континенте, они будут отправлены во Францию. Мы намерены иметь сильную армию, сражающуюся во Франции в кампании 1941 года. Я уже телеграфировал Вам относительно самолетов, включая летающие лодки, которые так нужны нам в предстоящей борьбе за существование Великобритании. Но нам еще больше нужны эсминцы. Преступление итальянцев привело к тому, что мы должны иметь дело с гораздо большим числом подводных лодок, могущих войти в Атлантику и, быть может, базироваться на испанские порты. Единственное, что им можно противопоставить, – это эсминцы. Сейчас для нас нет ничего важнее получения 30 – 40 старых эсминцев, которые Вы уже модернизировали. Мы можем очень быстро снабдить их нашими локаторами, и они заполнят брешь на первые полгода, пока не вступят в строй эсминцы, построенные нами уже в военное время. Если они Вам понадобятся, мы возвратим их или их эквивалент при условии, что Вы предупредите нас об этом за шесть месяцев. Ближайшие шесть месяцев имеют жизненно важное значение. Если немцы и итальянцы предпримут новую сильную подводную атаку, направленную против нашей торговли, между тем как нам приходится охранять наше восточное побережье от вторжения, напряжение может стать для нас непосильным, а океанская торговля, дающая нам средства к существованию, может оказаться задушенной.

Не следует терять ни одного дня. От своего собственного имени и от имени моих коллег я шлю Вам сердечную благодарность за все, что Вы предпринимаете и хотите предпринять ради того, что мы теперь уже действительно можем назвать общим делом».

Погоня за добычей началась. Но Муссолини был не единственный голодный зверь, вышедший на поиски добычи. К шакалу присоединился медведь.

В предыдущем томе я уже рассказал о том, как развивались англо-советские отношения вплоть до начала войны, и о враждебности, чуть ли не доходившей до фактического разрыва с Англией и Францией, возникшей во время вторжения русских в Финляндию. Германия и Россия теперь работали совместно настолько тесно, насколько это позволяло глубокое расхождение их интересов. Гитлер и Сталин имели много общего между собой как тоталитарные политики, и их формы правления были родственны одна другой. Молотов с сияющим взором встречал германского посла графа Шуленбурга при каждом важном случае и, грубо льстя, одобрял политику Германии и восхвалял военные мероприятия Гитлера.

Когда немцы предприняли нападение на Норвегию, он сказал (7 апреля), что

«Советское правительство понимает, какие меры были навязаны Германии. Англичане, безусловно, зашли слишком далеко. Они совершенно не посчитались с правами нейтральных стран... Мы желаем Германии полного успеха в ее оборонительных мероприятиях»[72].

Гитлер постарался сообщить Сталину утром 10 мая о предпринятом им нападении на Францию и нейтральную Голландию.

«Я был с визитом у Молотова, – писал Шуленбург. – Он поблагодарил за информацию и добавил, что, как он полагает, Германия должна была защитить себя от англо-французского нападения. Он не сомневался в нашем успехе»[72].

Хотя эти выражения их мнения нам, конечно, не были известны до окончания войны, у нас не было никаких иллюзий относительно позиции русских. Тем не менее мы вели терпеливую политику, которая заключалась в том, чтобы попытаться восстановить с Россией отношения, основанные на доверии; мы полагались на ход событий и коренные противоречия между Россией и Германией. Мы сочли целесообразным использовать способности сэра Стаффорда Криппса, который и был назначен послом в Москву. Он охотно принял эту тяжелую и неблагодарную задачу. Советское правительство согласилось принять Криппса в качестве посла и объяснило этот шаг своим нацистским союзникам.

«Советский Союз, – писал Шуленбург в Берлин 29 мая, – заинтересован в том, чтобы получать каучук и олово из Англии в обмен на лес. Нет оснований опасаться миссии Криппса, так как нет оснований сомневаться в лояльном отношении к нам со стороны Советского Союза и так как не изменившееся направление советской политики в отношении Англии исключает возможность причинения вреда Германии или жизненным германским интересам. Здесь нет ни малейших признаков, которые побуждали бы считать, что последние успехи Германии вызывают у Советского правительства тревогу или страх перед Германией»[73].

Падение Франции, разгром французских армий и уничтожение всякого противовеса на Западе должны были бы вызвать какую-то реакцию у Сталина, однако, казалось, ничто не предупреждало советских руководителей о серьезном характере опасности, грозившей им самим. 18 июня, когда поражение Франции стало полным, Шуленбург доносил:

«Молотов пригласил меня сегодня вечером в свой кабинет и передал мне горячие поздравления Советского правительства по случаю блестящего успеха германских вооруженных сил»[74].

Это было почти ровно за год до того, как те же самые вооруженные силы совершенно неожиданно для Советского правительства обрушили на Россию лавину огня и стали. Теперь нам известно, что спустя лишь четыре месяца, в том же 1940 году, Гитлер окончательно решил развязать против Советов войну на истребление и начал долгую, широкую и скрытную переброску на Восток тех самых германских армий, которым были адресованы эти горячие поздравления[75].

Однако мы правильнее понимали будущее, чем эти хладнокровные калькуляторы, и мы лучше, чем они сами, понимали, какая им угрожает опасность и каковы их интересы. Именно тогда я впервые лично обратился к Сталину.

Премьер-министр – Сталину

25 июня 1940 года

«В настоящее время, когда лицо Европы меняется с каждым часом, я хочу воспользоваться случаем – принятием Вами нового посла его величества, чтобы просить последнего передать Вам от меня это послание.

Наши страны географически находятся на противоположных концах Европы, а с точки зрения их форм правления они, можно сказать, выступают за совершенно различные системы политического мышления. Но я уверен, что эти факты не должны помешать тому, чтобы отношения между нашими двумя странами в международной сфере были гармоничными и взаимно выгодными.

В прошлом – по сути дела в недавнем прошлом – нашим отношениям, нужно признаться, мешали взаимные подозрения; а в августе прошлого года Советское правительство решило, что интересы Советского Союза требуют разрыва переговоров с нами и установления близких отношений с Германией. Таким образом, Германия стала Вашим другом почти в тот самый момент, когда она стала нашим врагом.

Но с тех пор появился новый фактор, который, как я осмеливаюсь думать, делает желательным для обеих наших стран восстановление нашего прежнего контакта с тем, чтобы в случае необходимости мы могли консультироваться друг с другом по тем европейским делам, которые неизбежно должны интересовать нас обоих. В настоящий момент проблема, которая стоит перед всей Европой, включая обе наши страны, заключается в следующем: как будут государства и народы Европы реагировать на перспективу установления германской гегемонии над континентом.

Тот факт, что обе наши страны расположены не в самой Европе, а на ее оконечностях, ставит их в особое положение. Мы в большей степени, чем другие страны, расположенные не столь удачно, способны сопротивляться гегемонии Германии, и английское правительство, как Вам известно, безусловно, намерено использовать с этой целью свое географическое положение и свои огромные ресурсы.

По существу, политика Великобритании сосредоточена на двух задачах: во-первых, спастись самой от германского господства, которое желает навязать нацистское правительство, и, во-вторых, освободить всю остальную Европу от господства, которое сейчас устанавливает над ней Германия.

Только сам Советский Союз может судить о том, угрожает ли его интересам нынешняя претензия Германии на гегемонию в Европе, и если да, то каким образом эти интересы смогут быть наилучшим образом ограждены. Но я полагаю, что кризис, переживаемый ныне Европой, а по существу, и всем миром, настолько серьезен, что я вправе откровенно изложить Вам обстановку, как она представляется английскому правительству. Я надеюсь, что это обеспечит такое положение, что при любом обсуждении, которое Советское правительство может иметь с сэром С. Криппсом, у вас не будет оставаться никаких неясностей по поводу политики правительства его величества или его готовности всесторонне обсудить с Советским правительством любую из огромных проблем, возникших в связи с нынешней попыткой Германии проводить в Европе последовательными этапами методическую политику завоевания и поглощения».

Ответа, конечно, не последовало. Я и не ждал его. Сэр Стаффорд Криппс благополучно прибыл в Москву и даже имел официальную, холодную беседу со Сталиным.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.