II. Тайное свидание 

II. Тайное свидание 

Дачи двух враждовавших при дворе Екатерины II высокопоставленных особ, статс-дамы княгини Дашковой и обер-шенка Александра Нарышкина, действительно, находились бок-о-бок, около Царского Села, собственно в Софиевке. Они разделялись довольно высоким забором, который, кроме того, с обеих сторон густо окаймляли кусты бузины и сирени.

В ночь, следовавшую за подписанием манифеста о войне со Швецией, 30-го июня 1788 года, в Царском Селе и на дачах вельмож, ютившихся около царской летней резиденции, было необыкновенно тихо. Императрица, вслед за подписанием манифеста, тотчас уехала в Петербург, чтобы отслужить молебен в Петропавловском соборе, а за ней последовал в город весь двор и все вельможи, жившие по своим дачам в Царском и в его окрестностях. Все стремилось в Петербург потому еще более, что после молебна наследник цесаревич Павел Петрович должен был отправляться в Финляндию с кирасирским имени его высочества полком.

Тревожное состояние двора немедленно передалось всему населению Петербурга и его окрестностей, особенно, когда стало известно, какие дерзкие требования предъявлял шведский король: он требовал, чтобы Россия возвратила ему Финляндию, чтобы недавно завоеванный Крымский полуостров отдан был опять султану и т. д.; напоминал даже Пугачева, на что императрица, читая его, высокомерную ноту, с улыбкой заметила приближенным:

– Il cite son confrere Pouhaschoff.

Как бы то ни было, но в ночь на 1 июля 1788 года Царское и соседние дачи заметно опустели. А известно, что когда хозяев нет дома, то мыши свободно по столам разгуливают, а когда господ нет дома, то прислуга господствует.

Так было и теперь. Несмотря на непримиримую вражду соседних дач – Дашковой и Нарышкиных, вместе с императрицею уехавших в город, в ночь на 1-е июля заметны были дружеские, хотя тайные, сношения между этими враждующими дачами. Так как летние петербургские ночи очень прозрачны, то и видно было, как около 12-ти часов ночи к бузиновым и сиреневым кустам, разделявшим вместе с забором обе дачи, с той и другой стороны, прокрадывались две человеческие фигуры – от Нарышкиных мужская, от Дашковой – женская. Скоро мужская фигура, непонятно каким чудом, очутилась по эту сторону забора, под сиреневым кустом, росшим в саду Дашковой. Под этим же развесистым кустом мелькало уже и женское платье.

– Здравствуй, Пашенька, – послышался мужской шепот.

– Здравствуйте, Егорушка, – робко отвечал шепот женский. Последовавшие затем несколько мгновений абсолютной тишины под сиреневым кустом дают повод подозревать, что Егорушка и Пашенька целовались. Ну, и пускай их!

– А я сегодня уж третий раз прихожу сюда, а тебя все не было, – прошептал мужской голос.

– Боялась я, Егорушка, – отвечал женский.

– Чего же, Паша, – вить, господа все в городе.

На это не последовало никакого ответа, только в Царскосельском парке послышались задорные пощелкивания соловья.

– А – Паша, чего же ты опасалась? – повторил мужской голос.

– Эх, Егорушка, мне бы и вовсе не след ходить сюда.

– Отчего же? Разве ты меня не любишь?

– Нет, Егор Петрович, вы сами знаете, что я люблю вас; только моя барыня никогда не согласится отдать меня за вас замуж. Сами знаете, что моя княгиня на вашего барина и на барыню адом дышит. А сегодня воротилась из дворца как полоумная какая, и ваших господ на чем свет лаяла: досталось и барыне, а особливо Льву Александрычу – и наушник-то он государыни, и шпынь, и передатчик. Опосля, когда я ей волосы причесывала к выезду, стала плакать: говорить, будто ваши господа и с государыней ее нарочно поссорили, что государыня не хочет ее и в Зимнем Дворце около себя видеть, и наши комнаты во дворце под вашу барыню отдает. Сами теперь посудите, Егор Петрович, как я сунусь к ней после этого с моим делом? Ежели бы вы были не Нарышкиных господ, тогда другое дело: княгиня меня не то, что любят, а просто балуют; я у них хожу, сами видите, как куколка, всегда разряженная, и ни в чем мне запрету нет. А тут – что и говорить! – я, кажись, готова руки на себя наложить – зачем я вас полюбила!

Послышались тихие всхлипыванья; а соловей все раздражительнее заливался в ночной тишине:

– Паша! Милая! Не плачь только! – утешал мужской голос, Я все сделаю, чтобы нам повенчаться. Потерпи только малость. Вить, ты не перестарок какой – тебе только семнадцатый год пошел.

– Ах, Егор Петрович, я и пять лет готова терпеть, только бы вы были моим суженым.

– И буду, Паша, – я на все пойду. Я уж думал об этом, и, кажись, надумал.

– Что же вы надумали?

– А вот что: тебя знает Марья Саввишна?

– Еще бы! Во дворце жила – как ей меня не знать? Всякий раз при встрече «аленьким цветочком» меня называет. Меня и государыня знают: раз как-то княгиня посылали меня с одним узором к Марье Саввишне, и вдруг к ней – сама государыня! Я, знамо, низехонько поклонилась – и к сторонке, а они заметили меня, да и говорят так милостиво: – «а, Марья Саввишна, у тебя гостья, да еще какая! Самому директору академии пудрит голову». – Это княгине-то. А Марья Саввишна и говорит: «точно, государыня, – это «аленький цветочек». – Я так и сгорела вся.

– Ну, вот видишь, Паша, так мы через Марью Саввишну: она сколько уж дворских девушек повидала замуж! И нас благословит; до самой государыни наше дело доведет.

Вдруг в ночной тишине послышался стук приближающейся кареты, и скоро затем она остановилась у дачи княгини Дашковой.

– Ах, матушки! – это наша карета, – послышался испуганный женский шепот под кустом сирени: – княгиня, знать, не ночует в городе… Прощайте, Егорушка!

И в кустах прошуршало женское платье.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.