3. В ГЛУБЬ ВРЕМЕН. ИДЕАЛ ПРИРОДЫ: ЗАГАДОЧНАЯ СПОСОБНОСТЬ К ВОЗРОЖДЕНИЮ

3. В ГЛУБЬ ВРЕМЕН. ИДЕАЛ ПРИРОДЫ: ЗАГАДОЧНАЯ СПОСОБНОСТЬ К ВОЗРОЖДЕНИЮ

С пространного отступления начал свой доклад на Рождество 1966 года Линн Уайт[25]. Прослеживая «исторические корни нашего экологического кризиса», он дошел до истоков иудеохристианской религии и ветхозаветного наказа, данного человеку Богом «подчиняйте себе Землю» (см. примеч. 22). Этот доклад стал своего рода Священным Писанием зарождавшейся экологической истории и повлек за собой моду заглядывать в далекое прошлое, начиная с Ветхого Завета. Постепенно выяснилось, что этот универсально-интеллектуальный подход к истории очень плохо конвертируется в земные эмпирические исследования. Позже, когда исследования по экологической истории преодолели рамки предварительных эссеистических рассуждений и обрели собственный вес, они сосредоточились в основном на индустриальной эпохе и ее наиболее насущной проблеме – промышленных выбросах. Если в центр экологической истории ставить загрязнение воды и воздуха, то, действительно, только эра угля и нефти и будет по-настоящему важной.

Однако с исторической точки зрения нелепо сужать круг внимания под впечатлением злободневности проблем. Сегодня не приходится сомневаться в том, что человеческие культуры тысячи лет периодически сталкивались с нехваткой ресурсов, ими самими и вызванной. Современная наука в первую очередь научила нас понимать, что человек меняет облик нашей планеты уже тысячи и тысячи лет. Подсечно-огневое земледелие и выпас скота меняли окружающую среду гораздо более масштабно, чем раннеиндустриальные фабрики. Торфяные болота в типичных случаях сформировались вследствие эрозионных процессов, восходящих к неолитическим вырубкам и перевыпасу. Перемещение доисторических поселений указывает на то, что уже тогда люди время от времени полностью расходовали местные ресурсы. Глобальной проблемой это, конечно, не становилось, но для людей того времени с их узким пространственным горизонтом было серьезным – их миру грозила опасность исчерпания ресурсов. «Геоархеологические находки свидетельствуют, что гомеостатическое равновесие сохранялось долго лишь в редких случаях», – это пишет Карл Бутцер[26], а он исследовал в основном Египет – яркий пример феноменально длительного баланса между человеком и природой. Специалист по горному Средиземноморью Джон Р. МакНилл, подчеркивая, что леса в этом регионе были вырублены в основном не ранее Нового времени, вместе с тем приходит к заключению, что любые приспособления к окружающей среде, в том числе архаичные, могут быть успешны лишь ограниченное время (см. примеч. 23).

Касается это все лишь глубокой древности и ни в коей мере – дня сегодняшнего? Но вспомним, что наше современное поведение по отношению к окружающей среде отчасти следует очень древним моделям поведения, наше восприятие отчасти соответствует состоянию проблем прежних эпох. Почему человеческие органы чувств не воспринимают столь сильный яд, как монооксид углерода (СО)? Австрийский биолог-эволюционист Франц Вукетитс запросто объясняет это тем, «что в тот гигантский период времени, когда еще не было угольных печей, в воздухе не было СО» (см. примеч. 24). Наша любовь к «аркадским» пастушеским пейзажам на протяжении тысяч лет имела вполне земное обоснование. Экологическому историку приходится уходить в глубь веков, чтобы выяснить, чем и как запрограммировано наше сегодняшнее отношение к окружающему миру.

В истории проложены два основных пути, оставлены два следа, по которым можно проследить долгие непрерывные связи между человеком и природой. Эти пути очень разные и далеки друг от друга. Один из них ведет через объективные реликты – пыльцу и споры растений, скелеты, структуру почв – и задействует естественно-научные методы. Другой проходит через семантическое поле «природа» и родственные ему понятия, он требует некоторой интуиции, ведь часть событий экологической истории разворачивается в нас самих.

Результаты пыльцевого и радиоуглеродного анализа внесли немалую лепту в осознание того, что взаимодействия человека и среды уходят на глубину нескольких тысячелетий. Пыльцевой анализ показал, что осветление лесов в Центральной Европе началось не с вырубок в Высоком Средневековье, а за тысячи лет до этого. Вопреки общепринятым фантазиям, Германия уже во время битвы в Тевтобургском лесу[27] не была сплошь покрыта девственными чащами. Люнебургская пустошь[28] возникла не после того, как лес вырубили на нужды местной солеварни. Уже около 1500 лет до н. э. здесь шел процесс превращения в пустошь, и предполагается, что причиной его были подсечно-огневое хозяйство и выпас скота. Есть сведения о том, что уже первобытные люди не только сводили леса, но и положительно влияли на их состав, например, способствовали распространению деревьев, листву и плоды которых охотно поедает скот, например дуба и ясеня, хотя пыльцевой анализ свидетельствует также о том, что растительность меняется и сама по себе, без участия человека (см. примеч. 25).

Возможности этого метода, правда, ограничены. Исследовать можно лишь окрестности озер и болот, где сохраняются пыльцевые зерна, то есть прежде всего увлажненные участки, поэтому доисторические процессы остепнения от этого метода ускользают. Степень облесения территории на основании пыльцевого анализа можно как переоценить, так и недооценить. Пыльца позволяет сделать лишь приблизительные заключения о качественном составе обширных по площади экосистем.

Можно ли попасть в далекое прошлое через представления людей о природе? Тут же будет выдвинут контраргумент: то, что мы сегодня понимаем под «природой» – это конструкт Нового времени, прежние представления о природе ничего общего не имели с привычной нам сегодня «окружающей средой». В 1962 году философ Иоахим Риттер[29] в своем нашумевшем труде по эстетике природы утверждал, что «природа как пейзаж» может существовать «только в условиях свободы на основе общества эпохи модерна». Однако эта теория – показательный пример того самого оптического обмана, который возникает из-за концентрации внимания исключительно на эпохе модерна. Достаточно взглянуть на настенную живопись Помпей, чтобы вспомнить, как давно люди восхищаются цветущей природой и пением птиц. Немецкая монахиня Хильдегарда Бингенская, настоятельница монастыря в долине Рейна и автор не только мистических, но и медицинских трудов, верила в существование «зеленой силы» (viriditas), которая оживляет как деревья и цветы, так и человека. Многое говорит о том, что людям свойственна врожденная «биофилия». Экологическая история имеет свой антропологический базис (см. примеч. 26).

Греческое слово «природа» (physis), происходит от слова «расти». Классическое развитие его значения вело не в дикие дебри, а в сущность вещей, разумный порядок и в абстракцию. Эта семантическая линия доходит до модерна. Однако вместе с тем понятие природы постоянно возвращается к исходному значению, к миру роста, плодородия. Даже в размышлениях и дискуссиях о «природе» прослеживаются замечательно постоянные элементы. Уже ученик Аристотеля, Теофраст, не разделяет телеологических представлений своего учителя и не видит причин утверждать, что природа изначально существует для человека – настолько древний возраст имеет дискуссия «неантропоцентристов против антропоцентристов»! Сенека, для которого природа была «всех опекающая мать» (utparens ita tutela omnium), обвиняет богатых в глумлении над окружающим ландшафтом: «Сколько еще осталось времени, и не останется ни одного озера, над которым не будут возвышаться крыши ваших поместий?» Как будто попадаешь на берег Штарнбергского озера[30] в XX веке – и вновь осознаешь, что нельзя переоценивать новизну ни современных проблем, ни их восприятия. Даосский ученый Гэ Хун, основатель китайской алхимии, живший в III–IV веках н. э., вкладывает в уста своего героя – философа-анархиста Пао Хинг-Ена – гневную отповедь тем, кто ведет себя так, как будто природа существует для человека: «То, что человек сдирает кору с коричника и добывает смолу лакового дерева – не цель этих деревьев, что человек выдирает перья у фазана и ощипывает зимородка – не пожелание этих птиц… Семя обмана и хитрости заложено в действии против природы, основанном на насилии». Уже здесь – аксиома современного экологического движения, что насилие против внешней природы порождает и насилие над природой человека! (См. примеч. 27.)

В Античности природа предстает как нечто ранимое, но в конечном счете непобедимое, борьба с ней оборачивается против самого человека. «Гони природу в дверь, она войдет в окно» (Naturam expellas furca, tarnen usque recurret[31]), – писал Гораций, более чем кто-либо из античных авторов ценивший сельскую жизнь. Поскольку к природе относится и плодородие, давними традициями обладают и эротико-сексуальные значения. В произведении схоласта Алана Лилльского (XII век) богиня Натура, помещенная им в окруженный лесом сад вечной весны, жалуется на содомию, которая препятствует зачатию и продолжению рода. В средневековой схоластике – позднеантичная Натура, пусть и в одеждах христианской морали! Через нее, по словам немецкого филолога Эрнста Роберта Курциуса, «как через открытый шлюз» в «умозрительность христианской Европы» хлынул «древнейший культ плодородия». «Натура» означает не только аллегорический женский образ, но и образ жизни, при котором человек чувствует себя естественно и свободно. «Живет и дышит лучше то, что естественно», – учил в XVI веке в городе горняков Йоахимстале[32] лютеранский проповедник Иоанн Матезий (см. примеч. 28). Опыт, насколько благостно, освободясь от принуждений, предаться потребностям тела и души, – очень древний. Это путь от внутренней природы к природе внешней. Ботаника начиналась как наука о лекарственных свойствах растений.

Историко-философские труды, посвященные понятию «природа», упоминают его использование в эротике, медицине, искусстве жить (ars vivendi), а также в «естественном праве» и «естественных науках». В технике оно если и появляется, то только с краю. Таким образом, от авторов ускользает большая часть витального, нормативного и практически эффективного значения концепта природы. Большинству теоретиков история понятия «природа» кажется в высшей степени противоречивой и запутанной, причем в течение Нового времени этот конфуз только возрастает (см. примеч. 29). Природа как сущность – природа как дикость, природа как наставник – природа как нечто неукротимое, милостивая природа – грозная природа: как разобраться в этом клубке противоречий? Можно без усилий разделить понятия природы как нормы и природы как философской категории. Загадочно только, насколько неистребим этот идеал и как упорно выплывает понятие природы из любого водоворота сомнений, возвращаясь к исходным значениям. Какой-то жизненно важный смысл, будь то символический или практический, это понятие, безусловно, имеет и хранит его на протяжении тысяч лет.

Принципиальная ошибка заключалась, вероятно, в том, что под воздействием философии «природа» превратно толковалась как понятие (Begriff), но в действительности речь шла о несколько ином. Немецкий социолог Норберт Элиас называл это слово «символом, представляющим синтез на высочайшем уровне» (см. примеч. 30) – синтез длительного коллективного опыта и рефлексии. Речь идет, безусловно, об абстракции, но такой абстракции, которая постоянно конкретизируется заново и сохраняется как полезный ориентир. Может быть, это указание ведет к решению загадки. Как можно было бы кратко обозначить весь тот опыт, который собран в слове «природа»? Это, конечно же, опыт того, что наше собственное благополучие самым разнообразным образом связано с процветанием растительного и животного мира, с чистотой и неиссякаемостью родников и ручьев, понимание, что все это подлежит определенным правилам, которые человек не смеет нарушать произвольно. Далеко не всегда действенность идеала природы привязана к философскому понятию природы. Повседневное приспособление большинства людей к природным условиям происходит, как правило, без лишних слов.

То, что круг представлений, связанных с природой, во все времена оказывался полезным и даже жизненно необходимым, можно объяснить просто: человек – биологический организм и подчиняется тем же законам, что и другие живые организмы, за счет которых он существует. Он так же иссохнет без воды, умрет от голода без растений и животных, зачахнет без света, вымрет без секса. «Природа» – не только продукт дискурса: она проистекает в конечном счете из животной сущности человека. Стремиться исключить из обсуждения биологическую природу человека как основу человеческой истории столь же абсурдно, как отрицать неразрывную взаимосвязь духа и тела. Свою жизненную силу «природа» всегда доказывала как противоположный полюс к изобретенным людьми порядкам и принуждениям (см. примеч. 31). И потому «природа» указывает не столько на изначальную гармонию – в подобной артикуляции она не нуждается, – сколько на очень древние зоны риска человеческого бытия.

С древних времен опыт глубокого познания природы был связан с опытом одиночества, включая одиночество вдвоем. Пение птиц лучше всего слушать в уединении и молчании. И в средневековой Европе, и в Древнем Китае, и в Индии самые интимные отношения с природой часто складывались у отшельников и иногда – у вагантов[33]. Имеет ли человек как индивид наиболее непосредственный контакт с природой или отношение к ней всегда опосредуется обществом? «Естественно, обществом!» – хором рапортуют гуманитарии. Но элементарный контакт с природой обеспечивает каждому из нас его собственное тело. Телом человек обладает как единоличный владелец, в теле разыгрываются жизнь и борьба за выживание, и оно представляет собой единицу более компактную, чем любая социальная система. Общество способно исказить взгляд на естественные нужды. Чем более комплексным становится общество, тем более оно занято собой и тем сильнее опасность, что оно окажется неспособным реагировать на вызовы природы. Безусловно, экологическая история и социальная история тесно взаимосвязаны, но гармонического единства они не образуют.

Но и биофилия, если она вообще существует, не является надежным инстинктом, способным обеспечить равновесие со средой. Откуда мог бы взяться такой инстинкт? Ведь поведение человека экологически опасно не само по себе, а лишь тогда, когда оно становится массовым и масштабным. Да и заключающийся в любви к природе здравый смысл не безграничен: у многих современных людей его не хватает даже на то, чтобы ценить столь необходимый для жизни дождь! Опасность однобокости и мономании присутствует не только в экологической политике, но уже в чувстве природы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.