IV

IV

В один тоскливый октябрьский день, когда никакого наряда на городские работы не было, и мы, исчерпав уже давно все разговоры, лежали в тупом безразличии на полу своей камеры, раздался снизу чей-то громкий окрик:

– Эй, кто там! Мордвиновых волоки сюды! Да живо! И узлы ихние пущай забирают… боле сюда не воротятся…

«Что это? Неужели свобода? – радостно шевельнулось в моих мыслях. – Неужели Ольге удалось?»

– Куда это нас? – спросил я вошедшего вслед затем дежурного тюремщика.

– Почем я знаю, – лениво ответил он. – От Кольцова солдат прибегал, к нему требуют. Да пошевеливайся, нечего тут, скоро узнаешь.

– Поздравляем, поздравляем, – раздалось со всех сторон в нашей камере. Товарищи по несчастью, повскакивав со своих логовищ, обступили нас с братом и с неменьшей нервностью, чем мы сами, стали помогать запихиванию в узлы наших тюремных пожитков.

– Что бы это значило? – спрашивали мы и их.

– Конечно, на свободу, куда же иначе, раз и вещи сказано собирать. Поведут вас в исполком, к Кольцову, для разных там их формальностей, а затем и выпустят. Ну и счастливцы, кого-кого, а про вас-то не думали… Молодец ваша жена, это, конечно, она все устроила… Смотрите, сейчас же сообщите нашим, как ей это удалось… Да пусть хлопочут настойчиво…

– Конечно, конечно, передадим обо всем жене Александра Александровича, а она уже сообщит остальным, – говорили мы с братом, радостно выходя из камеры. Внизу у «канцелярии» нас ждали два вооруженных конвойных, и это обстоятельство сразу понизило мое настроение – что-то не подходило на скорое освобождение. Кого выпускали, за тем приходили красноармейцы без винтовок.

– Ну, идем! – сказал грубо один красноармеец. – Чаво там копались… гляди, таперь и машину пропустим…

– Куда это нас ведут? – спросил я у более благодушного на вид конвойного.

– Как куды?! На штанцию, да в Питер, – отвечал он, – велено на Гороховую, два, представить. Да спервоначал еще в исполком свесть, бумаги, што ль, каки на вас получились, штоб, значит, все было как следовает, – уже совсем весело добавил он. – Да вы не очень сумлевайтесь, чего там, на Гороховой тоже не всех приканчивают, многих и на волю выпущают; сказывают, без Гороховой-то ни с какой тюрьмы не ослобонят. Водил туда несколько разов, так порядки знаю…

В уездном исполкоме, куда мы через несколько минут пришли, мы не удостоились видеть грозных очей Кольцова. Вместо него к нам вышел какой-то мрачный, растрепанный красноармеец, видимо, исполняющий должность писаря уездного совдепа. Не посмотрев на нас, он передал добродушному конвойному, оказавшемуся «за старшого», довольно объемистый пакет.

– Мотри, расписку в принятии от них там требуй, – сказал он лениво.

– Скажите, зачем нас отправляют на Гороховую? – попытался я узнать от этого писаря. Он только исподлобья посмотрел на меня и, не удостоив ответом, вышел в соседнюю комнату.

– Ну, там узнаешь, – отвечал, как бы извиняясь за него, веселый красноармеец, – а теперь шагай, паря, на штанцию… Надысь ешшо вагон подготовить, хлопот-то с вами немало, – и закинув винтовку за плечи, засунув руки в карманы, он вышел на улицу. Мы с братом последовали за ним.

Вокзал находился на окраине, идти приходилось далеко, через весь город. Неделю назад жена мне прислала охотничью доху и подушку. Все это, в виде большого узла, я тащил на спине с собою. Ноша, в общем, была очень легкая, но за последние дни я настолько ослабел от тюрьмы, что она оказалась мне не под силу. Я обливался потом и уже обдумывал, как бы от нее отделаться. Но бросить на улице было жаль, дарить красноармейцам не хотелось, а никого из знакомых по дороге не находил. Лишь у самого вокзала нам встретилась соседка по имению, М. Егор. Унковская, муж которой также сидел в нашей камере.

– Куда это вас ведут? – с тревогой опросила она.

– На Гороховую, два.

– Зачем?

– Не знаю, не говорят. Сообщите скорей как-нибудь моей жене, – скороговоркой просил я.

– Ну, ты, барыня, чего не видала, – прикрикнул на нее шедший сзади злобный красноармеец. – Валяй в сторону, а то и тебя заберем.

Она пугливо отошла, но последовала все же издали за нами на вокзал. Нас ввели в буфетную комнату 1-го класса, набитую незнакомым мне народом. До отхода поезда на Петроград оставалось еще около 20 минут. Старший конвойный пошел «хлопотать насчет вагона», а другой, прислонив винтовку к буфетной стойке, закурил папиросу и, разговаривая о чем-то с буфетчиком, казалось, совершенно забыл про нас. Смешаться с толпой, бежать и скрыться, как я сейчас вспоминаю, было совсем в те минуты легко. Но тогда такая возможность ни мне, ни брату даже не пришла в голову – на подобную предприимчивость у меня уже не хватало сил. Да, пожалуй, и к лучшему, так как беспечность конвойного была только кажущаяся. Ко мне снова подошла М. Е. Унковская и незаметно сунула в руку какую-то бумажку. Что было в этой довольно пространной записке, я так и не узнал. Я только собирался украдкой ее начать читать, как подскочивший внезапно конвойный выхватил ее у меня из рук и с грубыми ругательствами набросился на совершенно испуганную даму.

– Вот погоди, – кричал он на весь вокзал, – за бумажку-то ефту тебе на Гороховой, два, вот как покажут… Ишь на како дело пошла. Рестованному преступнику тайком записки передавать.

– Чего вы кричите, – сказал я возможно спокойнее, – почему моя знакомая должна знать, что я арестован, ведь я не в тюрьме, а на вокзале. Прочтите сами эту записку, тогда и кричите.

– Стану я таку дрянь читать, – кричал, не унимаясь, красноармеец, – вот как таки бумажки читают, – и он начал рвать записку на мелкие клочки и даже часть их затоптал ногами. – Читай теперь сам, – с довольным хохотом сказал он, оборачиваясь к собравшимся любопытным, видимо, ожидая от них одобрения.

Все это дало возможность моей соседке незаметно скрыться в толпе, и у меня отлегло от сердца. Появившийся вскоре «старшой» вывел нас на платформу. Поезд уже стоял на станции. Он был битком набит, и в него все еще продолжала ломиться большая толпа пассажиров. Никакого вагона «для арестованных» прицеплено не было, это не смутило нашего конвойного. Он поднялся на площадку ближайшего к нам вагона 3-го класса и крикнул в дверях пассажирам:

– Эй, вы! Чего тута расселись, вылезай все отсюда… Арестованных здеся повезу.

К моему изумлению, этих слов было совершенно достаточно, чтобы переполненный до давки вагон был очищен со всеми вещами почти в несколько мгновений. Вагон этот, как и все вагоны того времени, был без стекол, без фонаря и с выломанной дверью в уборную. Путешествовать в нем холодной осенью и при наступившей вскоре темноте было не особенно приятно. К тому же мы с братом с утра ничего не ели, а никакого пропитания нам в пути не полагалось. Как только поезд тронулся, наши конвойные, оставив нас одних, перешли в соседний, более теплый от набившегося народа вагон. Поезд, называемый местным населением в насмешку «Максим Горький», шел медленно, облепленный со всех сторон и даже на крышах вагонов многочисленными людьми. Он останавливался подолгу не только на промежуточных станциях, но и в чистом поле и среди леса. Опять являлась полная возможность выпрыгнуть и бежать, и опять мы с братом были не в состоянии ею воспользоваться. Конвойные, вероятно, прекрасно сознавали наше бессилие, так как появлялись среди нас лишь во время подхода к станциям. Эти станции были также переполнены ожидающими по несколько дней пассажирами. Удивительно, как в те мрачные дни никому не сиделось на месте, а все разъезжали туда и сюда. Для развороченного российского муравейника не хватило бы, пожалуй, и поездов всей Европы. Людская толпа прежде всего ломилась в наш пустой вагон, но, узнав, что везут арестованных, с явным испугом выскакивала поспешно обратно. И все же нашелся один смельчак, которого я увидел после одной остановки на площадке нашего зачумленного вагона. Это был молодой полупьяный парень, неуклюже одетый в совершенно новую шинель Преображенского полка, украшенную пуговицами и орлами и даже погонами с ефрейторскими нашивками. На его косматой голове был лихо заломлен черный картуз мастерового, на ногах белые портянки, обвязанные веревкой, и какое-то подобие опорок. Ни ременного пояса, ни оружия на нем не было. Он беспечно сидел почему-то на самой нижней входной ступеньке вагона и, болтая в двигавшемся пространстве ногами, пел вполголоса какую-то песню. Видеть красноармейцев в подобном наряде было неудивительно, их много бродило и босых, но красноармейца с погонами я встречал тогда впервые. Это меня заинтересовало, и, несмотря на свое удрученное состояние, я вступил с ним в разговор.

– Куда едешь? – спросил я его.

– В Питер… с командировки возвращаюсь, с нашего завода в Петрозаводск снаряды возим.

– Что ж ты погоны да пуговицы не снял? Ведь говорят, запрещено?

– А для ча? Кака одежа выдана, таку и ношу, и то многи ругали, пуще за пуговки… царски орлы, говорят, а откель я им новы возьму. Пущай знают, что таперь и я казенный человек. Ране вот не гож был, а ноне и меня на службу забрили, – уже с насмешкой заговорил он. – Вона и бумажка строга с собой дадена, штоб, значит, в пять ден назад оборачивался… срок-то ешшо на той неделе вышедши, да подождут, не в опорках же евтих пешком бежать, поезда-то сколько днев ждал, хлеба и того не дали, сволочи… – и он крепко выругался.

– Много снарядов ваш завод теперь вырабатывает? – спросил я его.

– Кака теперь работа! – удивился он. – Все николашкиным запасом живем. Ен был заботливый, хватит.

– Чего же ты в деревне не остался, раз завод не работает, там ведь сытнее?

– Давно бы там был, коли б деревня у меня кака была, деревня-то про других, а мы питерски-заводски, только песни поем, – и он, насмешливо подмигивая мне глазом, запел на мотив какого-то революционного гимна: – Достал с посылочки сухарик своею собственной рукой!

Подъезжая уже к Петрограду, брат отвел в сторону старшего конвойного и о чем-то с ним таинственно совещался.

– Знаешь, что я устроил, – говорил он мне довольным шепотком, когда мы выходили на Николаевском вокзале из вагона. – За мою 25-рублевую бумажку я сговорился с конвойными, и они согласились по дороге на Гороховую завести нас на короткое время к тете Саше при условии не подниматься наверх в ее квартиру. Там, наверное, будет и твоя жена, успевшая вернуться, конечно, из деревни, по крайней мере дома будут знать, куда нас засадили.

«Молодец, брат», – подумал я. Такая простая возможность мне тогда не приходила в голову. Впоследствии (да и сейчас) я не переставал удивляться, отчего мы этой счастливой готовностью конвойных не воспользовались до конца и не купили у них наше полное освобождение, конечно, за более соблазнительную для них сумму. Правда, ни одной копейки у нас больше не оставалось, но необходимые деньги мы, наверное, могли бы получить от нашей, тогда весьма еще состоятельной, тети, очень нас любившей и заменявшей нам нашу мать.

Я убежден, что наши конвойные легко бы пошли навстречу нашим доводам. Им было бы нетрудно в тогдашнем водовороте скрыться в какой-либо деревне или оправдаться в нашем бегстве перед «товарищем начальником»; а мы легко могли бы раствориться «в столичном населении», где мы бы не были такими заметными людьми, как в нашем уезде. Вероятно, глупая, почти ни на чем не основанная надежда на предстоящее освобождение на Гороховой, боязнь за находившуюся под неослабным надзором семью, а отчасти и нежелание «подводить» добродушных конвойных были причиною того, что в доме нашей тети мы пробыли всего несколько нервных минут.

Был уже вечер, когда мы туда пришли. Старик швейцар, видимо, знавший давно, что мы сидим в тюрьме, очень обрадовался нашему неожиданному появлению, но, увидев сзади нас конвойных, заволновался.

– Дома ли А. А.? – спросил я его. – Нельзя ли ее попросить сюда?

– Дома, дома! Пожалуйте, – засуетился он. – Сейчас позвоню наверх. Сейчас… Очень они теперь убиваются, – прибавил он теперь тихо. – Даже плакали, только вот сию минуту проводили обоих сыновей на юг… Бог дал пропуск в Екатеринодар достать…

Сверху выглянула сначала горничная, а затем быстро по лестнице сбежала и сама тетя. Как сейчас вижу ее лицо, радостное при виде нас и испуганное, когда она заметила вооруженных конвойных.

– Что это за люди? – прежде всего спросила она.

– Нас переводят на Гороховую, два.

– Зачем?

– Наверное, чтобы освободить, – сказал я для своего, а больше для ее успокоения. – Вот и наши конвойные так думают.

– Что ж мы тут на лестнице стоим, – сказала уже спокойнее тетя. – Пойдемте наверх.

– Нельзя, – строго сказал младший конвойный. – Ведь было выговорено.

– Ну, чего тут нельзя, – возразил я и стал подниматься по лестнице.

– Тогда и мы с вами, – сказал старшой. Но дальше передней мы не пошли. Не хотелось вводить грязных красноармейцев в такую чистую и уютную квартиру тети.

Столько надо было сказать и спросить, а сказано и спрошено, как всегда в таких случаях, ничего не было. Я только узнал, что моя жена еще накануне была в Петербурге, а затем снова уехала, чтобы быть ближе к моей тюрьме.

О Гороховой, 2, мы, жители деревни, в те дни не имели никакого понятия. Это проклятое учреждение тогда еще только образовывалось, как мы наивно предполагали, вероятно, для контроля над тюрьмами, а потому, вновь уверив тетю, что нас потребовали туда, наверное, для освобождения, мы вышли на улицу.

Петроград в последний раз я видел только мельком, после моего ареста Крыленко. Теперь он поразил меня жуткою пустынностью. Несмотря на то что было не позднее 8 часов вечера, город будто вымер. На неосвещенном Невском проспекте не было не души. Идти дальше со своим узлом я был уже не в состоянии и просил конвойных нанять нам извозчика. Они согласились при условии, чтобы мы наняли другого и для них. Только лишь у Садовой улицы нам удалось найти двух возниц за громадную еще для того времени плату по 30 руб. каждому. Мы сели с братом на одного, конвойные на другого, и мы торжественным поездом двинулись на Гороховую, 2. Я думаю, редкий в то время ехал так удобно и так глупо на собственный счет в эту прославленную ужасом тюрьму…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.