I

I

Меня и брата¹ ввели в комнату председателя уездного² Совдепа. Это был некий Кольцов³, молодой крестьянский парень, с бледным истасканным лицом и наглыми злыми глазами. Ничего добродушного, деревенского в нем нельзя было уже найти. Он казался типичным городским мастеровым, одетым лишь в щегольскую солдатскую рубашку. Когда-то Кольцов служил, недолгое время, у моей соседки по имению пастухом и имел у нее самую скверную репутацию. Взятый затем на военную службу, он проходил ее, видимо, на какой-то нестроевой должности, вероятно, младшего писаря. В дни революции, с присущими ему озорством и наглостью, он выдвинул сам себя на роль вершителя судеб огромного уезда, равного почти трети Франции. Временное правительство в те дни легко и свободно уступило свое место таким людям. Да, в сущности, это и не могло быть иначе. Само никем не выбранное, никем не назначенное, пришедшее к власти благодаря лишь случаю и бунту запасных, оно было теми же самозванцами, как и большевики с их комиссарами, и не пользовалось никаким авторитетом, а тем более какою-либо поддержкою среди громадного большинства как городского, так и деревенского населения. Авторитетом этим еще менее пользовался и Кольцов. Его отец, бедный, но степенный старик, не стесняясь, к одобрению всей деревни, громко, перед всею сходкою, проклял своего сына-начальника и отрекся от него. Но окружавшая Кольцова буйная толпа сбежавших с фронта солдат, матросов и отброса местного населения заставляла крестьян и жителей городка относиться к нему с большой опаской и в терпеливом ожидании конца службы подчиняться его засилию.

«От таких прохвостов всего жди, – говорили мне крестьяне, – они тебе и деревню за милую душу спалят… выпороть бы их, подлецов, у часовни надыть, штоб мирску науку напередки знали. Да таперя где управу на них найдешь – видно, подождать придется…»

Когда мы вошли, Кольцов, развалившись на кресле, грозно кричал на стоявшего около его стола седенького старичка, давнего, местного скупщика телят:

– Я тебе, мерзавцу, покажу, как народное добро воровать… Как ты смеешь телят покупать, когда они всему народу принадлежат, да еще за деньги, которые от бедноты высосал… Сейчас прикажу тебя расстрелять, чтоб другие острастку имели!

– Чего орешь-то, – совершенно спокойно отвечал мужичок, – никакого народного добра я не ворую и не воровал, – еще Бог миловал, сам небось знаешь, пастухом ведь был – не первый год телятами занимаюсь. Покупаю скотину на свои собственные деньги – не у тебя, поди, брал. Есть-то я тоже хочу, как и ты… Глотку драть тебе неча… Не спугаешь… Ишь како ноне начальство выискалось!..

Кольцов вскочил.

– Расстрелять! Сегодня же расстрелять! – завопил он, стуча кулаком по столу. – Ведите его сейчас в тюрьму. Да обыскать хорошенько, чтобы ни одной копейки у этого кровопийцы не осталось…

Старый крестьянин ничего не сказал, спокойно посмотрел на Кольцова, также спокойно повернулся и не торопясь вышел из комнаты, подталкиваемый караульными красноармейцами. Кольцов посмотрел в нашу сторону и откинулся еще небрежнее на своем кресле.

– А, господа Мордвиновы!.. Добро пожаловать… Очень рад познакомиться. Давно была пора добраться до вас. С вами и разговаривать нечего – как же, известные из всего уезда люди, наслышаны о вас довольно, – иронически заговорил он и, сдвинув «грозно» брови, добавил: – Кто же это из вас обоих будет тут любимец-то и правая рука кровавого Николая? Небось на сторону свободного народа не стали… отказались служить в красной армии… как это можно – позор… Царю вам служить можно, а народу нельзя! Вот я вам покажу, как народ расправляется со своими злейшими врагами…

– Почему вы думаете, что мы враги русского народа, – не удержался я. – Ведь вы нас совсем не знаете. Есть народ и народ, – спросите сначала у тех, кто рядом с нами жил и нас хорошо знает…

– И спрашивать нечего, – заговорил опять грозно, по-начальнически, Кольцов. – Сразу видны птицы по полету – ваше прежнее положение само за себя говорит… Что ж, так и продолжаете отказываться служить в красной армии?

– Мы уже заявили с братом, что служить теперь не можем, – сказал я.

– Ну конечно, не можете, как же можно! А с царем обедать да разъезжать можете! Ну, так мы вам покажем, что мы можем!.. В тюрьму их, – злобно выкрикнул он. – Чего глядишь-то на меня так, – вдруг злобно набросился он на брата и, выскочив из-за стола, подбежал к нему и стал торопливо ощупывать его со всех сторон. Что-то пугливое промелькнуло на его нахальном лице. – Знаю я вас, – говорил он, как бы оправдываясь перед нашими караульными, – небось не один револьвер припасли для верных слуг народа, да нет ли еще и кинжала какого припрятано, о характере-то вашем по соседству наслышаны – горячка… Да ничего, сумеем и с такими справиться – недолго вам и ждать, – говорил он, уже, видимо, успокоенный, не найдя у брата никакого оружия. – Ну, ведите их, – приказал он красноармейцам. – Да обыщите хорошенько – у таких господ завсегда много припрятано.

Нас вывели в соседнюю комнату, раздели догола, обыскали всю нашу одежду и белье и отобрали все. Даже клочки старых газет. Брату моему, с присущими ему хладнокровием и находчивостью, все же удалось каким-то незаметным способом засунуть под мышку руки 25-рублевую бумажку, хотя его при обыске и поворачивали в костюме Адама во все стороны. Деньги эти впоследствии оказали нам немалую услугу.

Уездная тюрьма, куда нас повели почему-то под усиленным конвоем, находилась совсем близко от совдепа, и через несколько минут мы уже входили через двойные ворота на тюремный двор, где находилось небольшое двухэтажное здание с маленькими решетчатыми окнами. В одном из них, на самом верху, из-за решетки виднелись чьи-то лица.

– Смотрите, смотрите, Мордвиновых привели! – раздался оттуда знакомый голос Сергея Дитлова⁴ – одного из близких к нам соседей по имению. – Проситесь непременно к нам, в 5-ю камеру, – кричал он нам. – Тут у нас все знакомые, скучно не будет.

Но нас и без всякой просьбы заставили подняться по ужасающе зловонной лестнице куда-то наверх и ввели в темную, без окон и такую же зловонную комнату, в которую выходило несколько дверей. Около одной из них послышался в темноте звон ключей и звук отодвигаемого засова, дверь приоткрылась, нас втолкнули, звонок снова звякнул, и мы с братом очутились в битком набитой 5-й камере Тихвинского острога, столь памятной по нашему первому знакомству с тюремной жизнью в освобожденной «от гнусного произвола России»…

Обидное и невыносимо тяжелое чувство было на первых порах. Обидное не по издевательству, тяжелое не по испытанным лишениям. Издевательствами эти люди, конечно, обидеть не могли, да и к лишениям, как бы они тяжелы ни были, привыкнуть в конце концов все же можно, и даже довольно скоро. Но к глупому, хотя и вынужденному положению привыкнуть нельзя. Мысль, что вот я, сравнительно не старый человек, а физически, наверное, сильнее истасканного пастушонка Кольцова, все-таки должен испытать на себе произвол этого негодяя и ему подобных, начала давить на мое сознание особенно сильно именно с той минуты, как я впервые переступил порог этой камеры. До тех пор этот произвол не ощущался во мне такой нравственной болью. Я был тогда еще сравнительно свободный человек и, насколько мог, боролся у себя в деревне с влиянием большевиков и мечтал бороться успешно с ними и далее. Так называемый «террор», вызванный покушением на Ленина, тогда еще только начинался.

Большевики, несмотря на легкую победу в городах, очень медленно забирали силу в деревне. Моя деревня все еще присматривалась к ним, была себе на уме и довольно уверенно ждала. В этом ожидании чувствовалось у громадного большинства очень враждебное отношение к новым порядкам и желание прежней привычной жизни «как было при царе». Но одного желания, конечно, мало, надо было действовать сплоченно, но ни действия, ни сплоченности ни у кого из благоразумных не было. Внезапный удар революции разбросал всех в разные стороны, но этот же удар и столь же внезапно вызвал необходимую для захвата власти сплоченность у всевозможных отбросов населения. Об удивительных причинах такого явления можно много и долго говорить, как и бесплодно спорить. Тем не менее для человеческого самолюбия останется навсегда непонятным, каким образом 170-миллионный народ, по пространству 1/6 часть света, народ, в котором было по крайней мере 150 миллионов враждебных большевикам людей и 200 000 одних офицеров, сильных всем опытом войны и своим отчаянием, – мог с такой непостижимой легкостью покориться ничтожной шеститысячной кучке озорных людей, предводимой двумя-тремя сумасбродными фанатиками!

Камера, в которую нас заперли, была очень маленькая, с крохотным окном под потолком. Кроме небольшого столика и короткой скамейки, там ничего не было. Спать приходилось на полу, на тонком пучке соломы. Несмотря на такое убожество обстановки, нестерпимое зловоние и большое количество насекомых, эта камера оказалась самой роскошной из всех тех, с которыми мне пришлось впоследствии ознакомиться в других советских тюрьмах.

Наше появление с братом было встречено громкими возгласами, в которых слышалось невольное довольство от внесенного нами разнообразия. Со всех сторон посыпались расспросы и соболезнования. Мы с братом кое-как отвечали на них, а я искал глазами место, куда бы было можно приткнуться. Я был совершенно измучен от бессонных ночей и переживаний последнего времени. Задача, на первый взгляд, казалась почти неисполнимой: вся камера была сплошь набита лежащими и сидящими на полу в разных положениях людьми. Но кто-то любезно подвинулся, предоставив мне даже кусок своей соломы, и я с наслаждением опустился в эту образовавшуюся между людскими телами щель – иначе нельзя назвать тот узкий кусочек пола, который достался мне в обладание и на котором мне пришлось провести столько дней и ночей тюремной жизни.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.