1893 год. Чайковский, последние дни

1893 год. Чайковский, последние дни

Знающий читатель, ознакомившись с предыдущей главой, наверняка захочет спросить: а где же история болезни и смерти Петра Ильича Чайковского? Или автор все-таки согласен с мнением о том, что великий композитор умер не от холеры, и что причиной его ухода из жизни стало само убийство?

Что ж, есть такая точка зрения. Но она многократно и аргументированно развенчана. Холера была, именно холера. Со всеми ее клиническими особенностями.

Впрочем, разложим все по дням.

20 октября 1893 года, поход с друзьями в Александринский театр, а затем ужин в популярном ресторане Лейнера на Невском проспекте, 18. Некоторые мемуаристы пишут, что Петр Ильич был в тот вечер совершенно здоров, но народный артист СССР Юрий Михайлович Юрьев свидетельствует о другом: «Петр Ильич чувствовал легкое недомогание, жаловался на желудок, отказывался от тяжелых блюд. Он ограничивался устрицами и запивал шабли. Но никто не придавал его нездоровью серьезного значения, да и сам он не так чтоб уж очень жаловался, скорее был в хорошем расположении духа: был разговорчив, шутил».

Читатель помнит про «предвестники» холеры? Про то, как неважно чувствовал себя за несколько дней до заболевания Петр Петрович Пекарский? Очевидно, в тот вечер Чайковский уже носил в себе роковую холерную «запятую», а последовавшие события сделали болезнь из легкой – страшной.

Петр Ильич Чайковский

Какие события?

Прежде всего тот стакан сырой воды, который Чайковский выпил в ресторане. Не все мемуаристы упоминают про этот стакан, но воспоминания Юрия Львовича Давыдова, племянника композитора, весьма убедительны и детальны: «Окончив заказ, Петр Ильич обратился к слуге и попросил принести ему стакан воды. Через несколько минут слуга возвратился и доложил, что переваренной воды нет. Тогда Петр Ильич, с некоторой досадой в голосе, раздраженно сказал: „Так дайте сырой и похолоднее“. Все стали его отговаривать пить сырую воду, учитывая холерную эпидемию в городе, но Петр Ильич сказал, что это предрассудки, в которые он не верит. Слуга пошел исполнять его распоряжение. В эту минуту дверь отворилась, и в кабинет вошел Модест Ильич, сопровождаемый артистом Ю.М. Юрьевым, с возгласом: „Ага, какой я догадливый! Проходя, зашел спросить, не тут ли вы“, – „А где же нам быть еще?“ – ответил Петр Ильич. Почти следом за Модестом Ильичом вошел слуга, неся на подносике стакан воды. Узнав, в чем дело и в чем состоял продолжавшийся с Петром Ильичом спор, Модест Ильич не на шутку рассердился на брата и воскликнул: „Я тебе категорически запрещаю пить сырую воду!“ Смеясь, Петр Ильич вскочил и пошел навстречу слуге, а за ним бросился Модест Ильич. Но Петр Ильич опередил его и, отстранив брата локтем, успел залпом выпить роковой стакан».

Потом было утро 21 октября – и еще два совершенных Петром Ильичом рискованных поступка, о которых на сей раз вспоминает брат композитора Модест Ильич: «Во время завтрака у него не было отвращения к пище. Он сидел с нами и не кушал, казалось, только потому, что сознавал, что это будет вредно. Тут же он сообщил нам, что вместо касторового масла он принял воды Гуниади. Мне кажется, что этот завтрак имеет фатальное значение, потому что именно во время разговора о принятом лекарстве он налил стакан воды и отпил от него. Вода была сырая. Мы все были испуганы: он один отнесся к этому равнодушно и успокаивал нас».

Опять стакан сырой воды. И мало того: «Вода Гуниади», она же Хуняди Янош. Эту венгерскую термальную воду Чайковский очень любил, она выпускается и доныне, обладая заметным слабительным эффектом и подавляя секрецию желудочного сока. Как раз то, что опаснее всего при холере: ученые установили, что восприимчивость к холере и тяжесть заболеваний во многом зависят именно от кислотности желудочного сока. А уж слабительным эффектом холера обладает сама по себе – и Петр Ильич двумя этими поступками буквально подстегнул болезнь.

А дальше все пошло по нарастающей. Модест Ильич Чайковский:

«К 11 ч. он переоделся и пошел к Направнику, но через полчаса вернулся, не дойдя до него, и решил принять какие-нибудь меры, кроме фланели, которую надел раньше… За время от 11 ч. до 1 ч. дня Петр Ильич был настолько бодр, что успел написать два письма, но на третье у него не хватило терпения писать подробно, и он ограничился короткой запиской… В гостиную он больше не возвращался, а прилег у себя, чтобы согреть живот. Тем не менее ни сам он, ни мы, окружающие, не были нисколько встревожены. Все это бывало часто и прежде. Хотя расстройство усилилось, но мы приписывали это действию горькой воды… Я вышел по своим делам и не был дома до 5 часов. Когда я вернулся, то болезнь настолько усилилась, что, несмотря на протест, я послал за В.Б. Бертенсоном».

Около пяти часов к Чайковскому домой заглядывал композитор Александр Константинович Глазунов, но: «Ему было очень плохо, и он просил оставить его, сказав, что, может быть, и на самом деле у него холера, хотя он этому не верит, так как подобные приступы с ним бывали не раз».

Василий Бернардович Бертенсон: «21 октября 1893 года, приехав домой около восьми часов вечера, я застал на столе записку от Модеста Ильича следующего содержания: „Петя нездоров. Его все время тошнит и слабит. Бога ради, заезжайте посмотреть, что это такое“.

Я тотчас же поехал к больному.

<…>

Выслушав рассказ о ходе заболевания и осмотрев Петра Ильича, я, к ужасу, сразу убедился, что у него не обострившийся катар желудка и кишок, как предполагали не только все домашние, но и сам Петр Ильич, но нечто худшее».

В тот же день к Чайковскому был вызван и лейб-медик Лев Бертенсон, старший брат Василия Бернардовича. Он потом вспоминал: «Приехав в квартиру М.И. Чайковского, где находился Петр Ильич, около десяти часов вечера, я застал покойного в состоянии так называемого альгидного периода холеры. Картина болезни была безусловно характерной, и холеру сразу же пришлось признать очень тяжелой. Мы начали применять все указываемые при таком состоянии наукой средства».

Снова Модест Чайковский: «В 12 часу Петр Ильич начал с криком жаловаться на судороги. Общими усилиями мы начали растирать его. Судороги, при полном сознании больного, проявлялись разом в разных частях тела, и больной просил растирать то ту, то другую часть тела. Голова и конечности начали резко синеть и совершенно похолодели. Незадолго до появления первых судорог Петр Ильич спросил меня: „Не холера ли это?“; я, однако, скрыл от него правду. Когда же он услышал, как доктора отдавали приказание о предохранительных мерах против заражения, когда увидел нас, по настоянию докторов, облаченных в белые фартуки, то он воскликнул: „Так вот она, холера!“. Больших подробностей об этом периоде болезни сказать трудно. Вплоть до 5 часов утра это была одна непрерывная борьба с судорогами и коченением, которые чем дальше, тем менее уступали энергическому трению и искусственному согреванию тела».

На календаре уже 22 октября, утро.

Модест Чайковский: «К 5 часам болезнь стала уступать, больной относительно успокоился, жалуясь только на подав ленное состояние духа… Мы все вздохнули свободнее, но припадки, хотя значительно реже, все-таки повторялись, сопровождаясь судорогами. Во всяком случае, самочувствие его было настолько лучше, что он считал себя спасенным. Так, Льву Бернардовичу, приехавшему около 11 часов, он сказал: „Спасибо вам, вы меня вырвали из когтей смерти. Мне неизмеримо лучше, чем в первую ночь“. Эти слова он повторял неоднократно в течение этого и следующего дня. Припадки, сопровождаемые судорогами, окончательно прекратились около полудня… Болезнь, казалось, уступала лечению, но тогда уже доктора опасались второго периода холеры – воспаления почек и тифоида».

Лев Бернардович Бертенсон: «Надобно сказать, что в таких тяжелых формах холеры, какая была у Петра Ильича, почки обыкновенно перестают функционировать. Происходит это вследствие быстрого их перерождения. Со времени начала болезни у покойного явилось полное прекращение отправлений почек. Явление это весьма опасно, ибо влечет за собою отравление крови составными частями мочи… Все средства применялись для того, чтобы вызвать деятельность почек, но все они оказались безуспешными».

23 октября, день предпоследний.

Модест Ильич: «По своему настроению он казался более удрученным, чем накануне. Вера в выздоровление свое – пропала. „Бросьте меня, – говорил он докторам, – вы все равно ничего не сделаете, мне не поправиться“. В обращении с окружающими начала проявляться некоторая раздражительность. Накануне он еще шутил с докторами, торговался с ними из-за питья, в этот же день только покорно исполнял их предписания. Доктора начали употреблять все усилия, чтобы вызвать деятельность почек, но все было напрасно».

В этот вечер Лев Бернардович Бертенсон собирался назначить Петру Ильичу теплую ванну – но воспоминания о смерти матери сыграли свою роль.

Модест Чайковский: «Мы узнали, что на вопрос доктора, хочет ли Петр Ильич взять ванну, он отвечал: „Я очень рад вымыться, но только я, верно, умру, как моя мать, когда вы меня посадите в ванну“. В этот вечер ванны сделать не пришлось по той причине, что понос снова усилился, сделался непроизвольным, и больной ослабел. Лев Бернардович уехал после 2 часов ночи, недовольный положением вещей».

24 октября, начало конца. Самочувствие Петра Ильича, по словам Модеста Чайковского, было уже «очень скверное», «он больше спал, но тревожным, тяжелым сном», а «сознание после сна возвращалось как-то туже, чем в другие дни». И дальше: «В час дня приехал Лев Бернардович и сразу признал необходимым прибегнуть к крайнему, как нам казалось, средству для вызова деятельности почек – к ванне. В 2 часа ванна была готова. Петр Ильич находился в состоянии забытья, пока приготовляли ее в той же комнате. Надо было его разбудить. Кажется, он не вполне ясно понимал сначала, что с ним хотят сделать, но потом согласился на ванну и, опустившись в нее, вполне сознательно относился к происходящему. На вопрос доктора, не неприятна ли ему теплая вода, отвечал: „Напротив того – приятна“, но очень вскоре начал просить, чтобы его вынули, и говорил, что слабеет».

И финал, в ночь с 24 но 25 октября: «Дыхание становилось все реже, хотя все-таки вопросами о питье можно было его как бы вернуть к сознанию: он уже не отвечал словами, но только утвердительными и отрицательными звуками. Вдруг глаза, до тех пор полузакрытые и закатанные, раскрылись. Явилось какое-то неописуемое выражение ясного сознания. Он по очереди остановил свой взгляд на трех близ стоявших лицах, затем поднял его к небу. На несколько мгновений в глазах что-то засветилось и с последним вздохом потухло. Было 3 часа утра с чем-то».

Даже не будучи дипломированным специалистом в области медицины, можно понять: перед нами вполне классическое течение тяжелой холеры, осложнившейся уремией. Описание, сделанное еще Матвеем Яковлевичем Мудровым, в точности подходит ко всему, что произошло с Петром Ильичем Чайковским: «Сильный внутренний жар, нестерпимая боль, непрестанная рвота и понос; от сочувствия мозга и сердца пульс слабеет, силы упадают, происходят судороги в руках и ногах, поверхность тела холодеет и делается запор мочи».

Холера, именно холера.

Некоторые сторонники теории самоубийства, правда, ведут себя изобретательно: не споря с холерным диагнозом, настаивают, что холерой Чайковский заразил себя намеренно. Специально для этого, мол, и выпил сырую воду. Забывают, что еще за полвека до кончины Петра Ильича было известно: до 90 % пациентов заболевают холерой в легкой форме. Да и в Петербурге в те октябрьские дни 1893 года холера шла на спад. Крайне ненадежный способ самоубийства: пить сырую воду, чтобы с большой долей вероятности заработать лишь понос.

Гуляет по свету еще и байка о том, что во время прощания с Чайковским никаких мер предосторожности не принималось, а доступ к телу покойного был открыт для всех. Однако нетрудно заглянуть в мемуары современников и в газеты того времени, чтобы убедиться в несостоятельности этой теории. Юрий Михайлович Юрьев: «Я сейчас же, как только прочел печальное известие, поразившее всех своей неожиданностью, направился на квартиру к Чайковским, но меня туда не допустили: там производили дезинфекцию». Юрий Львович Давыдов: «В квартиру с останками Петра Ильича, кроме двух-трех ближайших родных, причта, служившего панихиды, и представителей общественного комитета по организации похорон, да и то только после дезинфекции, никто не допускался».

После дезинфекции в квартиру удалось проникнуть отдельным журналистам, но и они свидетельствуют о том же. «Присутствие у изголовья одного лица, поминутно прикасающегося к губам и ноздрям покойного куском светлой материи, пропитанной карболовым раствором, напоминает о страшной болезни, которая сразила умершего», – рассказывала читателям «Петербургская газета». О том же и корреспондент московских «Новостей дня»: «Среди тишины фельдшер прикладывал к устам и ноздрям покойного платок с дезинфицирующей жидкостью».

Именно к тем минутам относится недоуменное свидетельство Николая Андреевича Римского-Корсакова, который в «Летописи моей музыкальной жизни» писал: «Как странно то, что хотя смерть последовала от холеры, но доступ на панихиды был свободный. Помню, как Вержбилович, совершенно охмелевший после какой-то попойки, целовал покойника в голову и лицо».

Есть еще байка о том, что Чайковского якобы хоронили в открытом гробу – и это, мол, еще одно подтверждение теории об отравлении, ведь при холере гроб непременно был бы закрытым. Однако Юрий Михайлович Юрьев пишет про «запаянный свинцовый гроб с прахом Петра Ильича», а Юрий Львович Давыдов так вспоминает о похоронах: «Раздались звуки молитвы „Святый боже!“ и на площадке этажом выше показался гроб, который несли родные. В первой паре шли мой брат Владимир и дядя Модест. Когда они поравнялись со мной, прижатым к косяку окна, я попросил Модеста Ильича уступить мне место. Он был ниже ростом, чем Владимир Львович, и ему трудно было нести тяжелый металлический гроб на вытянутых руках, – он уступил мне место, и я подставил свое плечо».

Об отпевании в Казанском соборе вспоминал и великий князь Константин Константинович: «Давно я не видел такого торжественного богослужения. Пели „Верую“ и „Тебе поем“ из литургии, сочиненной покойным. Мне хотелось плакать и думалось, что не может мертвый не слышать своих звуков, провожающих его в другой мир. Уж я не видел его лица; гроб был закрыт».

Добавим пару значимых для нашей темы деталей: тело Петра Ильича было вначале обернуто в пропитанную сулемой простыню, затем положено в металлический гроб, который запаяли и положили, в свою очередь, в гроб дубовый.

На этом, пожалуй, можно поставить точку.

А завершим эту главу цитатой из газеты «Новости», которая через несколько дней после смерти Петра Ильича горестно писала: «Нет, не хочется верить, что он умер!.. В четверг на прошлой неделе в Петербурге заболело от холеры всего 8 человек, и восьмой был П.И. Чайковский!.. Среди миллионного населения столицы беспощадная эпидемия не могла себе найти более подходящей жертвы!».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.