Глава IV. Траян и Децебал — первая схватка

Глава IV. Траян и Децебал — первая схватка

Несколько десятилетий в правление семи цезарей — Нерона, Гальбы, Отона, Вителлия, Веспасиана, Тита, Домициана — Римская держава не вела больших завоевательных войн. Последним успешным завоеванием был поход в Британию при Клавдии в 43 г. Правда, сам император играл в этой кампании роль, скорее, представительскую, да и вторгались на остров лишь четыре легиона (40 тыс. человек). Теперь же, в 101 г., стотысячное римское войско возглавлял достойнейший император-полководец. Потому дакийский поход воспринимался римлянами как возрождение великой военной славы Империи, о каковой в последние десятилетия доблестные потомки Ромула стали как-то забывать. Поражения от тех же даков, сарматов и германцев при Домициане были обидными воспоминаниями. Тяжёлая, пусть и победная кампания по укрощению маленькой Иудеи, при Веспасиане Титом завершённая, поводов для особой гордости не давала. Потому справедливыми представляются слова Луция Аннея Флора, что «лишь при Траяне народ империи вновь напряг свои мускулы, и вспыхнули надежды, что вопреки всеобщему ожиданию старость империи зазеленела возвращённой юностью».[239]

Понимая значение этой войны, Траян написал воспоминания о ней. Его личный врач Критон также описал дакийские кампании своего великого пациента. Но, увы, обе эти книги для потомков не сохранились, канув в Лету, очевидно, во времена гибели Римской империи. Сохранилось, правда, описание войн Рима с Дакией Диона Кассия, написанное век спустя после их завершения. Но, «как ни странно, но нет другого события в античности, о котором у нас было бы так мало письменных свидетельств, но так много его изображений».[240] Бесценным источником здесь стала знаменитая колонна Траяна, воздвигнутая в честь победного завершения завоевания Дакии, барельефы которой замечательно иллюстрируют походы римлян за Дунай.[241] Вкупе письменные и изобразительные источники позволяют историкам достаточно подробно описывать ход дальнейших кампаний Траяна.[242]

Готовая к походу римская армия сосредоточилась в провинции Верхняя Мёзия близ городка Виминаций на Дунае (совр. г. Костолац в Сербии). Здесь же сосредоточился речной флот. Когда к войску прибыл император, всё уже было готово к вторжению. К походу Траян, что было совершенно естественно, привлёк ряд видных римских военачальников с большим боевым опытом и, понятное дело, лично ему преданных. Среди таковых должно выделить Луция Лициния Суру. Этот пожилой уже человек сыграл в жизни Траяна совершенно особую роль. Будучи близок к императору Нерве, именно он посоветовал принцепсу усыновить Марка Ульпия Траяна. Многоопытным полководцем был Гней Пинарий Эмилий Цикатрикула Помпей Лонгин. Некогда он, будучи войсковым трибуном, был стойким сторонником императора Гальбы, побывал консулом, достойно проявил себя в наместничестивах в Иудее в 86 г., Верхней Мёзии в 93–96 гг., Паннонии — в 97–98 гг. Помпей Лонгин имел опыт войны с даками. Ему довелось сражаться в победном бою при Тапе в 88 г. Испытанным военачальником был Манлий Либерий Максим, легат Нижней Мёзии в 100–102 гг. Особо должно упомянуть Лузия Квиета, славного предводителя мавританской конницы. Он начинал службу ещё при Домициане и был тогда префектом кавалерийской алы (300 всадников), сформированной из своих соотечественников. Служба его при последнем Флавии сложилась не лучшим образом. Согласно сообщению Диона Кассия, «осуждённый за негодное поведение он был уволен со службы и подвергнут бесчестию. Однако позже, когда началась война с даками и Траяну понадобилась военная помощь мавров, он по собственному почину явился к нему и отличился великими подвигами».[243] Нам неизвестно, насколько действительно провинился Лузий Квиет перед Домицианом и справедливо ли был он наказан, но для Траяна он стал бесценным соратником. Спустя почти три столетия последний великий римский историк Аммиан Марцеллин назовёт Лузия Квиета наряду с Гнеем Домицием Корбулоном одним из недосягаемых образцов воинской доблести.[244]

Помимо этих наиболее выдающихся полководцев, бывших ближайшими соратниками Траяна в начинающейся кампании, обратим внимание на 25-летнего квестора Публия Элия Адриана. Квестором Траян сделал его в 100 г., тогда же в жизни молодого человека произошло ещё одно немаловажное событие. Он стал супругом Вибии Сабины, внучатой племянницы Траяна. Матерью Сабины была Матидия Старшая, дочь сестры Траяна Марцианы. Известно, что Адриан всегда с большим уважением относился к своей тёще.[245]

Брак сей, однако, был заключён при совсем не простых обстоятельствах. Траян первоначально согласия на него не давал. Решающая роль в соединении судеб двух молодых людей принадлежала супруге императора Помпее Плотине. Такое покровительство августейшей особы молодому человеку с учётом известных нетрадиционных пристрастий Траяна не может не навести на не самые лестные для императорской семьи мысли. Да, Плотина замечательно достойно исполняла обязанности императрицы в публичной жизни. В этом не дают усомниться римские историки. И современник Плиний Секунд, и позднеримский автор Аврелий Виктор, чьи глубоко почтительные характеристики Плотины уже приводились. В то же время не могла быть жена Траяна счастлива в интимной жизни как раз из-за тех самых особенностей любовных предпочтений мужа. А тут Адриан, молодой красавец, блестяще образованный, пользующийся исключительным успехом у женщин. Один из его биографов даже эффектно сравнил молодого Адриана с Арамисом.[246] Плотина — сама человек интеллектуальный, и молодой родственник ей неизбежно ближе по-военному грубоватого, пусть и почитаемого мужа. Мужские достоинства Адриана также не могли не быть замечены ею. К тому же, Адриан был лишь на шесть лет моложе Плотины. Потому мысль о том, что отнюдь не квазиматеринская или квазисестринская забота руководила покровительством Помпеи Сабины Публию Элию Адриану, вовсе не представляется крамольной.

Как относился Траян к столь трогательному покровительству своей супруги молодому красавцу — нам неизвестно. Возможно, его устраивало соблюдение Плотиной и Адрианом внешних приличий, что не позволяло бросить тень на императорскую семью. Тем более что новоявленный квестор, приступив к военной службе, в начавшемся походе проявил себя самым достойным образом, обнаружив немалые организаторские таланты.[247]

Тем временем на Дунае прошли весенние разливы, и переброска понтонных мостов стала возможной. Барельефы колонны Траяна иллюстрируют переход римских легионов через пограничную реку. По двум мостам легионы устремляются в Дакию.[248]

Весть о вторжении римской стотысячной армии в пределы Дакии, разумеется, быстро достигла столицы царства и потрясла Децебала, осознавшего нешуточность намерений Траяна. Пишет об этих днях Дион Кассий: «Децебал, узнав о его наступлении, испугался, так как хорошо понимал, что прежде он победил не римлян, а Домициана, тогда как теперь ему предстоит воевать и против римлян, и против императора Траяна».[249]

Впрочем, Децебал не принадлежал к тем политикам и воинам, которые готовы заранее смириться с поражением. Он немедленно созвал все свои наличные военные силы, обратился за помощью к соседям. Даки вполне могли рассчитывать на поддержку иранцев — сарматов, германцев — бастарнов, родственных фракийцев — карпов и костобоков, кельтов. Надеждам на помощь соседей не могла не способствовать пестрота населения самой Дакии, где наверняка среди подданных Децебала были представители всех перечисленных племён. Есть и версия, что само имя Децебал не было дакийским, что совсем не мешало ему успешно царствовать в Дакии.[250]

Чтобы отразить римское вторжение Децебал попытался использовать все доступные ему средства. Он спешно собирал многочисленное войско, основу которого составляли испытанные бойцы, многие из которых уже сражались с римлянами. Их, конечно же, вдохновляла память о победе над Фуском, а также желание отомстить за неудачу под Тапой, когда легионы вёл Теттий Юлиан. Послы Децебала были направлены к соседним с Дакией племенам сарматов, бывшим наиболее враждебными Риму. Пытаясь выиграть время, дакийский царь прибег и к помощи дипломатии. В римский стан один за другим стали прибывать послы даков. Первыми прибыли посланцы не самого высокого ранга — так называемые «длинноволосые», к высшей знати не принадлежавшие. Столь непочтенное посольство, скорее всего, должно было выполнить функции разведывательные — доложить Децебалу о видимой мощи римского войска и о направлении его движения, выяснив заодно, расположены ли вообще римляне к переговорам. Несложно догадаться, что по всем вопросам посланцы доставили Децебалу сведения неутешительные.

Тем временем римские войска продвигались вглубь Дакии. Сам Траян шёл в авангарде.[251] В начале похода к нему присоединились Помпея Плотина и Марциана. Присутствие в воинском стане императора членов его семьи, в данном случае жены и сестры, было явлением новым в военной практике римлян. До сих пор ни один из цезарей, предшественников Траяна, так не поступал. Можно, правда, вспомнить Германика и Агриппину Старшую. Та сопутствовала мужу в пограничных лагерях, встречала на мосту через Рейн возвращавшиеся из похода легионы и была замечательно популярна в армии. Но Германик не был императором.

Думается, Траян таким образом очередной раз публично подчёркивал свою приверженность традиционным семейным ценностям. Престиж августейшей семьи присутствие в войске жены и сестры только укрепляло.

Переправившись за Дунай, римское войско поначалу двигалось в северном направлении. Сохранилось несколько слов из походного сообщения Траяна об этой стадии похода: «Мы выступили оттуда в Берзаб, а потом в Аизы».[252] Далее римляне повернули на восток, а затем вновь на север, в направлении хорошо памятной и римским легионам, и дакийским войскам Тапы.

Децебал теперь попытался начать переговоры всерьёз. В стан Траяна прибыли так называемые дакийские «пилофоры» — представители высшей знати, носившие специальные войлочные шапки — знаки их высокого достоинства. «Они, отбросив в сторону оружие и распростёршись ниц на земле, умоляли Траяна, если возможно, позволить Децебалу лично предстать перед ним для переговоров, заверяя, что он выполнит всё, что будет приказано; если же нет, то послать кого-нибудь для встречи с ним».[253]

Это посольство и высказанную послами готовность Децебала покориться Риму Траян, похоже, воспринял всерьёз. Ответное римское посольство возглавили также знатнейшие из римлян: ближайший друг Траяна Луций Лициний Сура и префект претория Клавдий Ливиан. Децебал, однако, от встречи с Сурой и Ливианом уклонился, вновь выслав к римлянам очередное посольство. У Траяна не осталось сомнений, что царь даков просто пытается выиграть время, надеясь собрать больше сил и привлечь больше союзников. Потому наступление римских легионов в Дакии неумолимо продолжалось. Вскоре «Траян захватил несколько укреплённых высот и на них нашёл оружие, захваченные [у римлян] военные машины и знак легиона, в своё время отбитый у Фуска».[254] Это был орёл V легиона Жаворонков, некогда бесславно утраченный римлянами во время злосчастного похода в Карпаты префекта претория Корнелия Фуска в 86 г. в правление Домициана. Невольно вспоминается эпизод из похода Германика за Рейн в начале правления Тиберия, когда римляне возвратили изображение орла одного из погибших в Тевтобургском лесу легионов Квинтилия Вара.

Последним средством остановить продвижение Траяна вглубь Дакии стало поднесение римскому императору странного послания: большого гриба, «на котором латинскими буквами было написано, что буры и другие союзники советуют Траяну вернуться назад и заключить мир».[255] Буры — одно из германских племён, союзных дакам.

Грибное послание, пусть и на латыни, сердце Траяна нисколько не тронуло. Вскоре близ Тапы развернулось генеральное сражение кампании. Стоял сентябрь 101 г. Во время битвы разразилась гроза. «Около 200 тысяч человек сражались здесь в горной долине при Тапе при проливном дожде и среди вспышек молнии и грохота грома. У даков не было римской организованности, но на их стороне было численное превосходство, а также и физическое: худощавые варвары были выше среднего римского легионера» — так написал об этой битве австралийский антиковед Стивен Дандо-Коллинз.[256]

Особо опасными в бою для римлян, что показали предыдущие столкновения с даками, были серповидные мечи варваров на длинных рукоятках. Сами даки называли их «sica», римляне дали вражескому оружию имя «falx». Виртуозно владея этими мечами, даки наносили немалые потери противникам в рукопашном бою. Противоядие римляне нашли в навязывании варварам ближнего боя. В этом случае короткий римский меч — гладиус, которым можно было не только рубить, но и наносить колющие раны врагу, получал явное преимущество. На одном из римских монументов, посвящённом дакийским войнам Траяна, есть такое изображение: дак занёс над римским легионером свой falx, собираясь двумя руками обрушить его на голову противника, но римлянин ловко первым вонзает гладиус в тело врага и убивает его.[257] Учитывая, сколь усердно перед этой кампанией легионеры под водительством Траяна совершенствовали свою боевую подготовку, что обязательно предполагало учёт всех сильных сторон вражеского воинства, к решающей битве римляне подошли во всеоружии. Стоит отметить и такую немаловажную деталь: своим длинным серповидным мечом даки могли наносить римлянам раны на расстоянии. Наиболее опасной представлялась рана в незащищённую доспехами и щитом правую руку, держащую меч. Перед дакийским походом легионеры получили новое защитное приспособление из металлических пластин на нижней части правой руки.[258]

Жестокая непогода не остановила сражения, которое, в конце концов, принесло армии Траяна желанную победу. Яростный, отчаянный натиск полчищ варваров разбился о железный строй римских легионов, ведомых испытанным и решительным полководцем. Децебал мог окончательно убедиться, что Таян совсем не чета Домициану. Поражение даков было полным.

Тапская битва, что неизбежно вытекало из её крайне ожесточённого характера, была очень кровопролитной. Дион Кассий пишет о ней: «Траян вступил с варварами в сражение, в котором со стороны римлян было множество раненых, а среди врагов множество убитых; и, когда иссяк запас перевязочных средств, он, говорят, не пожалел и собственных одежд, но распорядился разорвать их на бинты. В честь солдат, погибших на поле боя, он приказал соорудить алтарь и ежегодно совершать поминальные жертвоприношения».[259]

Такой поступок Траяна, отдавшего собственную одежду на бинты, напоминает подобное по сути поведение на войне другого великого римского полководца — Тиберия. По свидетельству Веллея Патеркула, непосредственного участника описываемых им событий, «За всю Германскую и Паннонскую войну никто из нас, будь он выше или ниже по положению, в случае болезни не оказывался без заботы Цезаря (Тиберия — И.К.) об излечении и поправки здоровья, словно все его помыслы были совершенно свободны от бремени великих дел и нацелены на одно это. Была наготове запряжённая повозка; находилась в общем пользовании его лектика — применение её довелось испытать подобно другим и мне. Не было никого, кому не сослужили бы службу для поправки здоровья и лекари, и кухонные принадлежности, и переносная баня, предназначенная лишь для него одного».[260]

Что ж, Траян был достойным продолжателем славных традиций заботы о солдате, заложенных великим предшественником.

Битва при Тапе завершилась победой римлян, что очевидно обозначало, каков будет итог всей войны. Но до окончательного торжества над Дакией было ещё далеко. Наступали осенние и зимние месяцы, обещавшие плохую погоду в горах, предгорьях и на внутрикарпатском плато и, соответственно, скверные условия для быстрого завершения кампании. Полководческий опыт Траяна диктовал ему необходимость отложить решительные военные действия до следующей весны.

Траян достаточно вознаградил успешно проведшую весенне-осеннюю кампанию армию. Все легионы удостоились императорской похвалы, а отличившиеся в боях воины получили заслуженные награды. Немалой была и военная добыча. Барельеф колонны Траяна, посвящённый событиям осени 101 г., изображает римских солдат, уходящих с мешками на спинах. Можно предположить, что в мешках этих было и золото, каковым, как известно, была богата Дакия, но, скорее всего, там превалировала соль. Ведь именно в этой области Южных Карпат её даки добывали.[261] Соль же во все времена была ценным продуктом и ходовым предметом торговли.

Итак, римская армия вернулась к Дунаю, где расположилась в построенных и полностью оборудованных зимних лагерях, ожидая наступления времени весенней кампании следующего года. Печальной оказалась судьба римских пленников, пусть и немногочисленных. Даки, вымещая на них все свои обиды за вторжение и за поражение при Тапе, обращались с ними предельно жестоко. На барельефе колонны изображено, что во время отхода легионов к Дунаю дакийские женщины пытают обнажённых пленных римлян.[262]

Избежать военных действий зимой римлянам всё же не удалось. Обращения Децебала к соседним племенам за помощью против Рима принесли не только нелепое грибное послание германцев, но и вторжение в пределы Империи номадов. Многочисленное конное войско сарматов, перейдя по льду замёрзший Дунай, вторглось в Мёзию. Одновременно Децебал, взбодрённый военной поддержкой союзников, начал свою зимнюю кампанию. Даки атаковали римские пограничные укрепления по Дунаю. Любопытно, что эта часть течения Дуная то ли не замёрзла, то ли лёд ушёл из-за резкой оттепели, но Траяну пришлось в помощь осаждённым крепостям пехоту переправлять на лодках, а самому с конницей перейти реку по двум понтонным мостам. Даки не ожидали столь быстрой реакции римского полководца и, соответственно, стремительного движения его войск. Траян углубился в пределы Дакии, зайдя в тыл атаковавшим римские укрепления дакам. Более того, римлянам удалось окружить и уничтожить огромный дакийский обоз.[263] Большинство даков было перебито, немногие уцелевшие попали в плен. Среди них оказалось несколько «пилофоров» — дакийских аристократов в символизирующих их знатность войлочных шапочках.

В Мёзии местные легионы справились с сарматским вторжением собственными силами. Десять тысяч римлян встретили пятнадцатитысячную сарматскую армию близ деревни Никополь (плато Адамклиси в долине Урлуя современной румынской Добруджи). Сарматы потерпели полное поражение и с немногими уцелевшими силами вернулись за Дунай. Лёд на реке был непрочен и несколько сарматов в тяжёлых доспехах утонули, когда лёд проломился под копытами их коней. Очень тяжёлыми оказались и римские потери. В бою погибло до четырёх тысяч воинов.[264]

Даже с помощью сарматов Децебалу не удалось перехватить инициативу. Более того, у сарматов после жестокой неудачи похода в Мёзию пропало желание поддерживать даков. Остатки войск Децебала, безуспешно атаковавших римские укрепления, удалились в Карпаты. Но желание сопротивляться римскому вторжению у варваров вовсе не пропало. Децебал собирал все наличные силы для отражения грядущего римского весеннего похода, понимая, что целью его будет столица его царства — Сармизегетуза. Главной надеждой даков становились теперь их горные крепости и густые карпатские леса, затруднявшие движение колонн римских легионеров. Траян тем временем поздравил свои победоносные войска с победами в не ожидавшейся, но, тем не менее, весьма успешной зимней кампании.

Весной 102 г. война возобновилась. В канун похода Траян обратился к армии с речью, вдохновляя её на победные свершения, долженствующие привести войну к единственно возможному финалу — покорению Дакии. Наступление римлян было тщательно продумано и подготовлено императором-полководцем. Сам он возглавлял основную, центральную часть войска, двигавшуюся через горы и ущелья прямо к Сармизегетузе. Именно на легионы, ведомые Траяном, ложилась сложнейшая задача овладения горными крепостями даков, прикрывавшими подступы к столице варварского царства. Собственно, крепости эти и были последней надеждой Децебала. Напрасной надеждой. Римский воин, как известно, с древнейших времён дружил не только с мечом, но и с лопатой. В лесистых Карпатах он показал, что и топор лесоруба ему по плечу. Легионы уверенно прокладывали дороги через леса, разведка своевременно обнаруживала засады варваров в горах и ущельях, одна за другой были взяты штурмом горные крепости. Усилия даков остановить или хотя бы задержать наступление Траяна были тщетны. Лесные завалы в долинах римляне просто обходили, прорубая новую дорогу в лесу. Через горные ущелья перебрасывались деревянные мосты. На одном из таких мостов на барельефе колонны Траяна изображён он сам. Когда дело доходило до штурма крепостей, то легионеры приближались непосредственно к стенам, используя построение, именуемое «черепахой». Умело составляя прикрытие из щитов, римляне создавали строй, неуязвимый для вражеских стрел и камней.

Легионы Траяна шли на Сармизегетузу с юга. А с юго-запада шли войска под командованием Манлия Либерия Максима. Обе армии должны были встретиться под стенами дакийской столицы. Максим также двигался успешно. В одной из взятой им крепостей ему досталась знатная добыча — родная сестра Децебала.[265]

Совсем уже безнадёжным положение Децебала сделал блистательный манёвр мавританской конницы, ведомой славным Лузием Квиетом. Стремительной атакой был взят горный перевал Судрук и открыт путь в тыл дакийских позиций под Сармизегетузой. Карпаты не могли стать непреодолимым препятствием для уроженцев предгорий и гор Атласа, да ещё и возглавляемых первоклассным военачальником. Последней надеждой Децебала оставалась крепость Апул. Даки оказали яростное сопротивление, но потерпели полное поражение, понеся жестокие потери. Возможно, что в этой битве погиб лучший дакийский полководец, старейший сподвижник Децебала Сусаг.[266]

Децебал, наконец, осознал тщету дальнейшего сопротивления в этой кампании, но продолжал надеяться на лучшее в будущем: «После того, как он (Траян — И.К.) решил подняться на эти самые возвышенности и, подвергаясь риску, захватил одни высоты за другими и приблизился к столице даков, в то время как Луций (Лузий Квиет — И.К.), предприняв наступление в другом месте, истребил большое количество врагов и ещё больше захватил в плен, тогда Децебал отправил в качестве послов наиболее знатных из пилофоров и через них обратился с мольбой к императору; он был готов согласиться без всяких условий на любое требование».[267] В то же время, как справедливо отмечает далее Дион Кассий, он, Децебал, «был готов безоговорочно согласиться на любые предъявленные ему [римлянами] требования, но не потому, что он намеревался их выполнять, а для того, чтобы получить передышку в сложившихся обстоятельствах».[268]

Хитроумие и непримиримость Децебала неизбежно вели к новой в перспективе ближайших лет войне с Римом. И здесь уже пощады не будет ни царю, ни самой Дакии.

А пока что Децебал «обязался выдать оружие, военные машины и ремесленников, их изготавливавших, возвратить перебежчиков, разрушить укрепления и покинуть захваченную территорию, а, кроме того, считать своими друзьями и врагами тех же, кого считают таковыми римляне, и не укрывать ни одного из дезертиров и не принимать на службу ни одного солдата из пределов Римской державы (он ведь большую и лучшую часть [своего войска] набрал оттуда, убеждая людей переходить к нем у). Вынужденный на всё это согласиться он пришёл к Траяну и, припав к земле и смиренно поприветствовав его, сложил оружие. По поводу условий мира он также отправил послов в сенат, чтобы и от него получить одобрение мирного договора».[269]

Есть сведения и о визите самого Децебала в Рим: «Децебал, царь даков, признал господство римлян и молил о снисхождении перед трибуналом».[270]

Мир был заключён. Траян возвратился в Рим.

Гарантией соблюдения Децебалом условий мира стало размещение римских войск на землях Дакии. У самой столицы царства Сармизегетузы появился военный лагерь, остались гарнизоны римлян и в ряде других мест.[271] Общее командование войсками в Дакии Траян поручил своему испытанному соратнику Гнею Помпею Лонгину. Оформление мирного договора завершило введение послов Децебала в сенат, где они, «отложив в сторону оружие, со связанными, как у пленников, руками обратились с мольбами [о милости]; так они добились мира и получили назад оружие».[272]

Для Даки и заключённый мир был, конечно же, жестокой неудачей. Теперь она по сути переставала быть независимым государством, будучи обязана считать союзников Рима своими друзьями, а его врагов — своими врагами. Царь Дакии лишался права самостоятельно посылать своих посланников к иным народам и государствам.[273] Само собой, после войны и речи не могло идти о сохранении былых домициановых субсидий, кои, кстати, крайне раздражали Траяна, став одним из поводов к походу за Дунай.

Декабрь 102 г. стал для Марка Ульпия Траяна временем его наивысшего торжества со времени получения высшей власти в Империи. Он отпраздновал триумф и получил прозвание «Дакийский».[274]

Само собой, триумфатор самым щедрым образом позаботился о развлечениях для жителей столицы. Были устроены бои гладиаторов, что доставило римлянам немалое удовольствие — любимое ведь зрелище столичного люда. Дион Кассий указал, что и самому Траяну гладиаторские бои доставляли удовольствие. Здесь любопытно сравнить его с предшественниками.

Замечательно устраивал гладиаторские бои Гай Юлий Цезарь. При нём римляне насладились зрелищем самого настоящего сражения, когда на арене Большого цирка бились две когорты по пятьсот человек, две кавалерийские алы по триста человек и по десять слонов с каждой стороны.[275] Неясно, правда, насколько самому божественному Юлию эти зрелища импонировали. Как-то сложно представить человека столь могучего интеллекта получающим удовольствие от кровавых боёв на арене. Доставлять удовольствие народу для завоевания и упрочения популярности — это одно, самому наслаждаться — другое.

Август в организации боёв гладиаторов своего великого предшественника даже превзошёл.[276] Сохранилась надпись на стене храма Августа в современной турецкой Анкаре: «Трижды я давал гладиаторские представления в мою честь и пять раз в честь моих сыновей и внуков, на коих представлениях 10 000 человек бились до смерти».[277]

Тиберий гладиаторские бои не жаловал из-за дороговизны их устроения, чем римляне были очень недовольны и обвиняли императора в скаредности. Зато его преемник Гай Цезарь Калигула тратил огромные деньги на устроение боёв гладиаторов и сам с удовольствием таковые посещал. Он был ярым поклонником гладиаторов-фракийцев, то есть, вооружённых на фракийский лад, в отличие от их противников — гладиаторов-самнитов, одетых и вооружённых на самнитский лад.

Император Клавдий гладиаторские бои показывал много раз и во многих местах.[278] А вот Нерон бои гладиаторов не жаловал, пусть и вынужден был их порой посещать. Поклоннику высокого творчества Эсхила и Эврипида кровавые, грубые зрелища были решительно не по вкусу.

Веспасиан был щедр на театральные представления для народа, но как устроитель гладиаторских боёв не прославился. Однако, именно при нём началось сооружение знаменитого Колизея. Сын его Тит при освящении завершённого амфитеатра устроил гладиаторский бой «на диво богатый и пышный».[279]

Последний Флавий — Домициан — устраивал гладиаторские бои и днём, и ночью при свете факелов. При нём появились и гладиаторы-женщины.[280]

Так что Траян в любви устраивать сражения на аренах был продолжателем и последних Флавиев, и большинства цезарей-предшественников. Его собственное пристрастие к этому зрелищу также не удивительно. Таковое он разделял со всем римским народом. Нерон, предпочитавший боям на арене театральные представления «Орестеи» и «Царя Эдипа», был белой вороной среди римских цезарей. Траян же и в этом выглядел истинным римлянином. Впрочем, театральными зрелищами Траяну тоже пришлось заняться. Речь здесь, правда, не о высокой классике греческой трагедии, но о римской пантомиме. В своё время Домициан «запретил актёрам выступать на сцене, но разрешил показывать своё искусство в частных домах».[281] Причиной этого, скорее всего, должно полагать очевидную непристойность ряда представлений. Нерва, придя к власти, великодушно пантомиму от запрета освободил. Ведь очень многим римлянам такого рода представления нравились как раз за их «пикантность». Траян в самом начале правления пантомимы для массового зрителя вновь запретил. Плиний Секунд в своём «Панегирике» дал судьбам пантомимы при трёх императорах весьма путанное, но при этом занятное объяснение: «Кто-то другой добился того, что римский народ допустил отмену зрелища пантомимов, но не добился, чтобы он сам этого захотел. К тебе обратились с просьбой о том же, к чему другой принуждал, и благодеянием стало то, что раньше было принуждением. С не меньшим единодушием добились от тебя граждане отмены пантомим, чем от твоего отца (Нервы — И.К.) их восстановления. И то, и другое правильно; ибо следовало восстановить то, что отменил дурной принцепс (Домициан — И.К.), и снова отменить то, что восстановлено».[282]

Короче, плохой император Домициан отменил пантомиму вопреки желанию народа. Хороший император Нерва запрет отменил. А совсем уж хороший император Траян пантомиму вновь запретил, поскольку этого единодушно вдруг возжелали граждане Рима. Жаль, что в 102 г., когда Траян окончательно возвратил «в театр и исполнителей пантомимы»,[283] Плиний Секунд это никак не прокомментировал. В одном можно быть уверенным: и это разрешение он объяснил бы как единственно правильное и единодушному пожеланию народа соответствующее.

Траян и сам, как выясняется, пантомиму любил. Дион Кассий даже называет одного из исполнителей этого жанра, которого страстно любил Траян, именуя его Пиладом.[284] Другим источникам, правда, актёр времён Траяна с таким громким именем (верного друга славного Атрида Ореста, мстителя за отца своего Агамемнона) не известен. Впрочем, актёры с таким именем известны во времена правления других императоров и до, и много позднее Траяна. Если актёры по имени Пилад были в периоды правления Августа, Марка Аврелия и династии Северов, то почему одному из Пиладов не жить в правление Траяна? А уж говоря о сведениях точных, надо признать, что величайшим из пантомимов при Траяне почитался его либертин, получивший имя Марк Ульпий Аполавст.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.