VI

VI

Приписывая все хорошее в английских лордах университетскому воспитанию, забывают одно: habeas corpus. -А это одно воспитывает гражданское достоинство и не в одних лордах не хуже всяких университетов.

Н. Пирогов

Если при решении университетского вопроса вообще студенческие беспорядки 1861 г. оказывали давление, как неотвязный кошмар, то они a fortiori выступили на первый план, когда речь зашла об устройстве студенческого быта. Иные видели в этом печальном, но в то время далеко не разъясненном явлении непререкаемое доказательство умственного и нравственного убожества, почти поголовного умопомешательства русского юношества и корпоративного студенчества, способного увлечься самыми нелепыми абсурдами, как Панургово стадо. Большинство профессоров выступило против такого неверного обобщения (в том числе и М. Н. Катков).

Один из них проф. В. Д. Спасович находил причины студенческих волнений в недостатках университетского устройства. Образовался, писал он, сильный прилив жаждущих знания слушателей всех возрастов, полов и состояний в пустые до сих пор аудитории. Все элементы и силы общества пришли в живое движение, которое не могло не сообщиться молодежи. Молодежь вносила из общества в университет требования суда, порядка законного, основанного не на произволе, личных гарантий, личного достоинства. Эти потребности, не находя себе удовлетворения в существующем устройстве, вызвали целый ряд столкновений между студентами и властью попечительскою или между студентами и общею полициею. Попечители и Министерство народного просвещения, поставленные лицом к лицу со студентами, должны были вмешиваться в дрязги и мелочи студенческого быта и из всякого простого полицейского проступка или из уличной истории делать вопрос правительственный, политический. В подобных столкновениях между студентами и высшею администрацией совет университета играл странную роль. Изолированный от студентов по уставу 1835 г., совет не имел большею частью ни желания, ни возможности посредничать с успехом между студентами и министерством; он был лишен всякого юридического основания к подобному посредничеству. Для радикального излечения такого зла и в предупреждение его повторения в будущем, профессор Спасович полагал необходимым дать университету самоуправление, укрепить совет, возложить на него обязанность непосредственного управления и учащими, и учащимися, снабдить этот совет обширною дисциплинарною властью, но вместе с тем сделать его и ответственным за все могущие случиться беспорядки, после чего ограничиться только общим надзором и наблюдением за тем, чтобы университет, пользующийся полною внутреннею свободою, сам, в свою очередь, не мешался ни в какие движения общественные и служил мирною пристанью для науки[564].

Дабы не было заподозрено приведенное мнение в односторонности, приведем еще взгляд на студенческие беспорядки, высказанный лицом, никогда не заподозренным в чрезмерном радикализме, профессором Московского университета Ф. М. Дмитриевым. Он писал:

«Студентам было трудно не разделять того возбуждения, которое после долгой дремоты вдруг овладело нашим обществом и рядом с хорошими явлениями производило также иные, менее желательные.

Они увлекались, как увлекаются другие, более зрелые люди. Это само по себе не только не дурно, но, несмотря на практические неудобства, есть в сущности довольно хороший признак. Мы слишком долго страдали полнейшим отсутствием идеальных стремлений, печальною прозаичностью общества, проникавшею его сверху донизу, чтобы смотреть с большою строгостью даже на нестройные юношеские порывы. Но, к несчастию, наше общественное мнение так неопределенно, наши политические теории до того не сложились, что увлечения юности не уравновешивались зрелою мыслью общества, которая могла бы держать их в границах.

Очень понятно, что молодежь, менее чем кто-либо, могла сохранить меру и выступала иногда за пределы закона. Рядом с этою общею причиной была другая, частная. Она коренилась в истории самого университетского управления. После 1848 г. для университетов началась пора полицейских мер, которые болезненно отзывались на целом их организме. Преподавание было стеснено. Выходили предписания не только об общем его характере, но даже о разных частностях. Помнится, даже вопросы о годе призвания варягов и правильности греческого произношения были решены административным образом. Вакантные кафедры замещались с трудом, и новые назначения встречали на пути не одни научные соображения. Студенты были подвергнуты мелкому надзору. Им громко внушалось, что прежде всего от них требуются не серьезные занятия, не умственное и нравственное развитие, а внешняя благонадежность. Комплект, введенный в университеты, содействовал, с другой стороны, их упадку. При невозможности иметь более трехсот слушателей трудно было требовать от студентов действительного знания. Всякий несколько строгий экзамен падал не только на слабо приготовленных молодых людей, но и на тех, которые должны были сменить их. Задерживая одного студента, университет лишался права принять на его место другого. Кроме того, детям личных дворян, если они не находились в учебном заведении, было вменено в обязанность поступать в военную службу по достижении 18-летнего возраста. Разрешение оставаться на одном курсе более года было затруднено. Понятно, что добросовестные испытания становились при таких условиях нравственною невозможностью. В самом деле, требования на экзаменах все понижались, и выходившие студенты оказывались все слабее и слабее. Так было до 1855 ^г* В этом памятном году правительство вдруг оживило университеты уничтожением комплекта и либеральным взглядом на общественное воспитание. Студенты избавились от бесполезно строгой дисциплины. Но переход от прежнего порядка к новому не мог совершиться без некоторых колебаний. Внешняя дисциплина, когда она становится не средством, а целью, имеет то вредное последствие, что отучает людей от самодеятельности. Не мудрено после этого, что молодые люди, освободясь от прежнего надзора, воспользовались своим новым положением не для того, чтобы серьезнее обратиться к труду, но для предъявления разных неумеренных требований. Начались небольшие беспорядки, и так как причины их везде были одинаковы, то они повторились почти во всех университетах. Эти беспорядки сначала не имели в себе ничего серьезного, и если на них стоило обратить внимание, то только потому, что своим повторением они мешали преподаванию и еще более отучали студентов от труда. Требования их относились к тесному кругу университетского быта и отличались большою неопределенностью. Студенты то отстаивали право выражать свое мнение о преподавании, то жаловались на какие-нибудь частные меры, вовсе не важные, то, наконец, утверждали, что им должна принадлежать некоторая доля в университетском управлении. Непрактический характер этих неисполнимых притязаний ясно показывает, что нужно было делать для прекращения волнений. Надобно было, не отказываясь от либеральных мер, восстановивших естественный ход университетской жизни, твердою рукой останавливать всякое нарушение порядка. Но поворот общественного мнения против дисциплинарных приемов был слишком силен, и вместо такого простого способа действия искали причины волнений в самом университетском устройстве и начали думать, как бы изменить его в духе нового времени. Отсюда целый ряд половинных мер, без определенного направления, целый ряд постановлений, вводившихся в виде опыта»[565].

Особого внимания заслуживают отношение к университетскому уставу 1863 г. М. Н. Каткова, который так много способствовал и его составлению, и его разрушению. С талантом, который он сохранил до конца дней своих, но и с высокомерною непримиримостью, крайнею односторонностью и беспредельною самонадеянностью, которые, обнаружившись при первых же публицистических дебютах[566] Каткова, потом перешли в повелительное нахальство преуспевающего, зазнавшегося оппортуниста, в настоящую mania grandiosa[567] непогрешимого оракула, – громил он полуофициальный петербургский проект о свободных университетах. «Если мы обратим внимание на мнение старейших университетов Европы, – писал Катков в «Современной летописи» Русского Вестника, изобильно уснащая свою речь специфическими «катковскими» перлами, – то встретим почти единогласный утвердительный ответ в пользу воспитательного значения университетов. У нас по этому предмету, как почти по всем (sic) сколько-нибудь важным предметам, господствует совершеннейший хаос мыслей. Если мы не ошибаемся, передовому человеку поставлено у нас в обязанность отрицать воспитательное значенье университетов. Может ли в самом деле русский передовой человек не отрицать того, что признается всем светом! Этим он обнаружил бы свою самостоятельность, показал бы, что он недостаточно прогрессивный человек»[568].

Отнеся таким образом в лагерь «отрицательный» не только благонамеренного цензора Никитенко, но и бывшего попечителя генерала Филипсона и дейст. тайн. сов. Брадке, стоявших за «свободный» университет по полицейским, а не субверсивным соображениям, Катков выступает в союзе с другими «отрицателями» вроде проф. Спасовича, Стасюлевича, Кавелина и др. за «преобразование, а не разрушение университета, а также за сохранение существующей студенческой корпорации». «Нет ничего ошибочнее того взгляда, – писал Катков, выступивший впоследствии ярым агитатором коренной ломки университетского устава 1863 г., – будто бы для свободного движения нужен разрыв с прошедшим. Нет ничего противоположнее истинному движению, как эта малодушная готовность при первой неудаче бросать дело и начинать работу сызнова. Ничего нет убийственнее для жизни, как этот дух ломки и презрения к прошедшему, признающий все права за несуществующим и только возможным, отказывающий в них тому, что уже существует»[569].

Приведя еще несколько подобных доводов, которые он сам опровергал впоследствии в 80-х гг. с самоуверенною развязностью истого софиста-ренегата, Катков повторяет аргументацию Пирогова и др., выступая сторонником широкой автономии университетского совета и требуя устроить так, чтобы «не держать студентов на степени школьников». «Самостоятельное мышление, а не машинальное повторение затверженных лекций, самостоятельные убеждения, а не пассивное склонение воли по первому ветру или по первому возгласу – вот то, к чему университет должен приготовлять студентов; наши университеты отнюдь не должны превратиться в специальные школы, соединенные вместе внешним образом: спасение нашего образования зависит не от развития специальностей, а совершенно напротив – от усиления общечеловеческого элемента в наших университетах»[570].

«Мера воспитательного значения университета, – писал Катков, – зависит от того, в какой степени университет есть корпорация, в какой степени он хранит в себе живой дух добрых преданий, выработанных его историей. Этот-то общий, исторически вырабатывающийся университетский дух и оказывает на студентов то нравственное действие, которого нельзя ожидать от отдельных профессоров, если все они вместе взятые, по выражению императора Калигулы, не более как песок без извести. Этого общего духа нельзя предписать законом, но тем не менее он оказывает действие, всеми чувствуемое, всех сдерживающее, для всех благотворное, оживляющее и сближающее всех – как профессоров, так и студентов. Во всех процветающих университетах есть этот общий, могущественно действующий дух, есть эта университетская атмосфера, оказывающая воспитательное действие на молодежь и ассимилирующая все разнообразные элементы, которые ежегодно притекают к университету с разных сторон. Сущность дела показывает, что этот общий дух должен храниться преимущественно в сословии профессоров; но опыт показывает также, что, несмотря на постоянный прилив и отлив обучающегося юношества, студенческий быт не менее способен хранить университетские предания. Университет без студентов перестанет быть университетом; уничтожая студенчество, вы убиваете университет. Университетское корпоративное устройство должно обнимать собой не только профессоров, но и студентов. Студенческий быт есть один из воспитательных элементов этого устройства. Если он дурен в том или другом университете, то надобно заботиться об его улучшении, но уничтожать его не следует.

Мир студенческих отношений есть особенный мир, в тысячу раз менее сложный, чем общество, и потому в тысячу раз более удобный для приобретения первых опытов жизни. Товарищеские связи, товарищеские столкновения, происходящие в тесном кругу студенческого быта под влиянием вековых студенческих преданий и на глазах доброжелательной корпорации наставников воспитывают и развивают нравственные силы молодого человека. Студенческая жизнь недаром принадлежит к дорогим воспоминаниям всякого учившегося в порядочном университете[571]. Это пора бескорыстного размена первыми мыслями и чувствами, это пора, когда легко завязывается дружба, когда проза жизни еще не вступает в свои права, когда человек только предвкушает тяжкую борьбу, ожидающую его в дальнейшей жизни, и собирается с силами, чтобы успешно выдерживать житейское испытание. Пульверизация студенческого быта значительно уменьшила бы ту нравственную пользу, которую получают студенты от пребывания в университете. Но, чтобы не было пульверизации, для этого необходимы более тесные связи между студентами, а не одно слушание университетских лекций; необходимо, чтобы и в студенчестве были корпоративные связи, – не те, конечно, лжекорпоративные связи, которые нуждаются во внешней одежде или внешних метках, возбуждающих реакцию против себя в самом студенчестве европейских университетов, а те истинно корпоративные связи, благодаря которым корпоративное начало составляет такой важный элемент в общественном и политическом быте. Сущность корпорации состоит в охранении преданий; непрерывная преемственность преданий, постоянная работа ассимиляции условливаются влиянием, которое старшие члены корпорации оказывают на младших. Оканчивающие курс должны действовать на нововступающих, окончившие курс – на оканчивающих, и в этих связях должны быть степени, от профессора до нововступающего студента. Несущие светильник должны преемственно передавать его друг другу. В наших университетах до сих пор была слаба эта корпоративная связь, но успех должен состоять в усилении, а не в ослаблении ее»[572].

Как на верный регулятор и путеводитель корпоративной жизни студентов, Катков указывает на дух университетской науки, который должен объединить профессоров и студентов. Вообще, центр тяжести университетского вопроса Катков видел, подобно многим другим, в оживлении корпоративной самодеятельности университетской коллегии. «В университетах наших, – писал Катков, – повторялось в малом виде то, что происходило во всей нашей общественной жизни: всякий знал только себя и мало интересовался делами, имеющими общее значение, живой и деятельной связи между членами университета не было, а университетская корпорация была лишь отдаленным, слабым и почти невразумительным намеком на то, чем ей следует быть».

Признавая влияние того или другого характера университетского устава, но не придавая ему абсолютного значения, Катков, как бы пророчески, указал последующие судьбы университетской науки. «Улучшение учреждений, подобных университету, – говорил он, – зависит не от уставов только, а от духа, в них живущего: университетский дух есть дух науки, а его, говоря словами Тацита: facilius oppreseris quam revocaveris – легче подавить, чем воззвать к жизни»[573].

Приведем в заключение отзыв командированного за границу для ознакомления с заграничными университетскими порядками проф. К. Д. Кавелина о тамошних студенческих корпорациях.

Все профессора, ректоры, кураторы, университетские чиновники и даже педеля, с которыми А. Д. Кавелину случалось говорить об этом предмете, высказывались единогласно в пользу разрешения свободного образования студенческих обществ. Они находят, что существование таких обществ представляет в отношении к надзору за студентами, к разысканию виновных в преступлениях и проступках, наконец, в отношении к сохранению дисциплины и порядка между студентами, – ничем незаменимые преимущества для ближайшего университетского начальства. Эти хорошие стороны заключаются, по их словам, в следующем: i) университетское начальство имеет дело не со всею массою студентов, а с их выборными, стоящими во главе обществ, а выборные гораздо лучше умеют держать своих студентов в порядке и дисциплине, чем педеля и университетские власти; 2) следить за направлением, образом жизни, родом занятий студентов, когда они разгруппированы на общества, гораздо легче и удобнее, чем за каждым студентом в отдельности. Так как самые деятельные, подвижные, талантливые, живые и увлекающиеся молодые люди почти всегда непременно принадлежат к какому-нибудь студенческому обществу, а от них преимущественно идут разные проступки и шалости, то при существовании общества университетское начальство может сосредоточить все свое внимание и надзор на них одних, в особенности на тех, которые в полицейском и дисциплинарном отношении оказываются менее надежными; 3) в студенческих обществах всегда необходимо образуется понятие о достоинстве и чести, которое вносит в студенческий быт нравственный элемент, заставляет молодых людей наблюдать друг за другом и тем воздерживает большинство их от предосудительных поступков, наносящих бесчестие кружку или университету; 4) нравственная ответственность выборных за поведение студенческих кружков заставляет и выборных и членов обществ быть осторожнее и осмотрительнее в своих действиях, рождает внутреннюю дисциплину между студентами, без которой все усилия университетского начальства водворить и поддержать в университете порядок и хорошие нравы не ведут ни к чему; 5) в случае проступков или преступлений, совершенных неизвестно кем из студентов, гораздо легче расследовать виновного при существовании общества, чем когда все студенты слиты в одну сплошную, безразличную массу Есть проступки унизительные, безнравственные, подлые, наносящие бесчестие обществу студентов, – такие разыскиваются очень легко и скоро самими студентами, которые, разумеется, не хотят, чтобы на всех их падало подозрение. В случае проступков и преступлений другого рода, когда нельзя ожидать содействия студентов в разыскании виновного, университетское начальство по свойству проступка всегда примерно знает или может догадываться, из какого именно общества мог выйти тот или другой проступок, и потому несравненно легче и скорее может уследить виновного, чем когда направления разных кружков таятся во мраке и вследствие запрещения обществ не смеют прямо и открыто выступать на свет Божий[574].

По первоначальному проекту унив. устава (§ 122) косвенно разрешалось существование студенческих корпораций и сходки, если они не преследовали цели незаконной (пп. б. и в.), однако впоследствии, при окончательной редакции устава, последовало полное их воспрещение.

В официальном комментарии к уставу 1863 г. в объяснение такого воспрещения говорилось: «Часть нашего общества, не исключая даже некоторых литературных представителей, смотрит на студентов с каким-то странным предубеждением и видимым враждебным чувством; она готова всякий поступок университетской молодежи, всякое ее стремление перетолковать в дурную сторону. В прошлом (1862 г.) журналы и газеты осмелились взвести на студентов гнусную клевету, будто петербургские пожары произошли по их умыслу… Если при таком настроении общества узаконить студенческие корпорации и чрез это возложить на университеты ответственность за все их действия, то очевидные разные нелепые обвинения обратятся против самих университетов, и тогда наши ученые сословия, к явному унижению (?) своего достоинства, вынуждены будут защищаться против всяких нападений, какие вздумалось бы возводить на них издателям газет и малоразвитому обществу»[575].

Слабость приведенной аргументации сразу бросается в глаза. Можно подумать, что наши газеты и журналы в 1862 г. пользовались абсолютною свободою, а не выходили под строгою предварительною цензурою. Если же она не мешала появлению «гнусных клевет» на студентов, то на это, вероятно, были свои причины[576], и вообще крайне сомнительно, чтобы именно приведенные официальные мотивы имели решающее значение при обсуждении вопроса о студенческих корпорациях.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.