V

V

В «Замечаниях» на проект находим обильный материал и по организации академической жизни. И тут Н. И. Пирогов представил очень интересные соображения. Считая необходимым увеличение содержания профессоров и улучшение учебно-вспомогательных учреждений университета, Пирогов далек был от мысли видеть в них всю сущность университетского вопроса. «На одно улучшение материального быта рассчитывать нельзя, – писал он, – точно так же, как нельзя рассчитывать и на то, что усиленные вспомогательные средства, богатые библиотеки, обширные музеи, огромные лаборатории одни могли возбудить интерес к науке (известно, что сам Пирогов учился делать операции на брюкве). Они истинно плодотворны только тогда, когда появляются в университетской жизни, как следствие, а не как причина научной деятельности. Где господствует дух науки, там творится великое и малыми средствами, а потому ошибочно приписывать причину апатии и застоя в нашей университетской жизни недостаточности материальных средств»[554].

Для поднятия научного духа университетов необходима, – говорил Пирогов, – свобода исследования, свобода обучения и учения (Freiheit der Forschung, Lehr-und-Lern-Freiheit). Пирогов возражал против обязательности посещения лекций и экзаменов, а так же, как и И.Д.Делянов, против обязательности богословия, утверждая, что обязательность для масс переходит в бесплодную формальность, а для избранного меньшинства иногда вредит, мешая свободному развитию научной деятельности и талантов. Припоминая время своей юности, Пирогов говорит: «Меня самого экзамены парализовали: ничего я так скоро не забывал, как то, что обязан был приготовить к экзамену; лет 30 после этого, если я ночью пробуждался от неприятного чувства – то это почти всегда было приготовление к экзамену во сне».

По вопросу об обеспечении свободы преподавания, почти вовсе не затронутому проектом, наш знаменитый ученый и публицист академик[555] А. Н. Пыпин сделал подробные замечания, в которых указывал на необходимость серьезной постановки этого вопроса.

«В изложении многих предметов (например, некоторых естественных наук, истории всеобщей и русской, истории литературы всеобщей и русской, политической экономии, разных юридических и политических наук, – словом, целой массы предметов университетского преподавания), – писал он, – преподаватели, излагая даже самые элементарные положения европейской науки, рискуют подвергаться со стороны людей и властей посторонних, вмешивающихся не в свое дело, – нареканиям в крайней свободе мнений, нарушении тех или других общепринятых понятий и т. п. Примеры подобного рода бывали не раз: лекция профессора похищалась, доносилась в испорченном виде какому-нибудь постороннему начальству, от профессора требовали объяснений, для него, конечно, весьма неприятных, потому что, в сущности, профессор, чтобы доказать свое право говорить то или другое, должен был объяснять совершенно элементарные вещи тем людям, которые требовали объяснений и наделе были весьма мало способны судить о предмете. Все это может ставить профессора в положение весьма затруднительное: он лишается возможности ясно говорить о вещах, которые хотя и принадлежат к самым обыкновенным положениям науки, но которые незнакомы его посторонним судьям и кажутся им непозволительны. Были случаи, что профессору всеобщей истории становилось невозможно почти излагать историю падения Рима и появления христианства (потому что он руководился не книгой, изданной для духовных училищ), профессору русской истории запрещали говорить о русских ересях пятнадцатого столетия на том основании, что это будто бы относится только к церковной истории, и люди светские не должны ее касаться, другому профессору русской истории делали выговор за то, что в своем курсе он говорил о старинных вечах и соборах и этим намекал будто бы на необходимость конституции (!), на одного профессора-юриста доносили, что он слишком свободно говорит об остзейских учреждениях и т. п[556].

Я очень понимаю, – продолжал проф. Пыпин, – что в наше время еще невозможно требовать для русского университета даже той свободы преподавания, какая существует в большей части европейских университетов; но во всяком случае желательно, чтобы сделано было по крайней мере то, что возможно.

Если правительство находит преподавание известных вещей опасным и непозволительным в России, то гораздо лучше прямо запретить их, как запрещали прежде философию: это было, по крайней мере, последовательно. Но дозволять преподавание предмета и каждую минуту, когда вздумается, делать нападения на профессора за свободные мнения, за нарушение тех или других общепринятых предрассудков, – это будет значить ставить профессора в совершенно безвыходное положение, заставлять его лицемерить и маскировать науку, для знакомства с которой то же самое правительство дает часто средства путешествиями по Европе и для преподавания которой само правительство дает профессору его кафедру Конечно, таких случаев было еще немного, но их может явиться целая масса, что и оправдалось впоследствии, – если людям ретроградного свойства придет в голову открыть поход против университетского преподавания.

Министерство, не давая совету право и обязанность наблюдать за преподаванием профессоров, имеет самодостаточную гарантию в правильности и легальности преподавания и своим влиянием может устранить вмешательство посторонних ведомств и поставить университетское преподавание под свой авторитет, который, конечно, не должен быть нарушаем непризванными судьями этого рода. Этот просвещенный авторитет, не допускающий чужого вмешательства как в преподавании, так и в других положениях и обстоятельствах университетской жизни, при сильной автономии самих университетов, при уважении к общественному мнению, при уважении к стремлениям научного исследования, даст, без сомнения, самые верные залоги будущего развития наших университетов»[557].

Вопроса о границах академической свободы коснулся и г. Георгиевский, делавший в Ученом Комитете доклад по этому предмету. По поводу сделанного профессорами Московской Духовной Академии предложения вменить преподавателям в обязанность «излагать порученный им предмет согласно с современными требованиями науки, в какой мере они не противоречат истинам христианской религии и основаниям нравственности и общественного порядка». Г. Георгиевский полагал, что «так как эти истины и основания и без того уже достаточно охраняются общими законоположениями Российской империи, которые простираются столько же на преподавателей, как и на всех граждан, то внесение такого дополнения представляется излишним и даже вредным, так как оно может дать повод думать, будто бы истины христианской религии и основания нравственности и общественного порядка несовместны со многими результатами современной науки»[558].

Некоторых сторон академической жизни коснулся в своем отзыве и г. (впоследствии граф) Делянов. Так он возражал настойчиво против тенденции проекта затруднить доступ в университет вольнослушателям установлением стеснительного условия в виде достижения 21 года. «Чрез это, – писал он, – многие молодые люди, не проходившие гимназического курса, но посвятившие себя изучению какой-либо науки или промышленному занятию, будут лишены возможности совершенствоваться в избранной ими специальности только потому, что не достигли 21 года, с другой стороны, лишатся также возможности наслаждаться преподаванием известных и даровитых профессоров и такие молодые люди, которые пожелали бы слушать их без особой цели, хотя просто для препровождения времени. Кажется, для общества и для общественной нравственности гораздо полезнее, чтобы наполнялись аудитории университетские, нежели публичные гуляния, трактиры и тому подобные места. Это насильственное (sic) удаление от университетов всех ищущих звания или находящих удовольствие слушать любимых ими преподавателей единственно по недостижению ими совершеннолетия будет иметь весьма вредное влияние и на преподавание: профессор, находясь постоянно пред своими слушателями-студентами, привыкает к ним, как к семье своей; зная, что доступ посторонним в его аудиторию сопряжен с большими затруднениями, он легко привыкнет не приготовляться к лекциям и повторять одно и то же в продолжение нескольких лет сряду. Открытость университетов с соблюдением некоторых установленных для того финансовых правил есть лучшее средство поддержать преподавание на той высоте, на которой оно должно стоять для того, чтобы удовлетворить современным требованиям науки и общества. Что касается мысли, что от сближения посторонних слушателей с студентами происходили и будут происходить беспорядки в университете, то это есть предубеждение, решительно ни на чем не основанное. Опыт доказал совершенно противное, по крайней мере, по университету С.-Петербургскому. Университетское начальство может, положа руку на сердце, сказать, что посторонние слушатели никогда не нарушали в нем порядка и что те, которые приписывают им грустные события последнего времени, находятся в совершенном заблуждении».

Упомянув затем вскользь, что арест как наказание «более или менее детское», неудобно применять к студентам, г. Делянов признает полезным, чтобы был командирован в качестве депутата профессор на следствие по политическим делам, к коим привлекаются студенты. «Профессор, как бывший сам студентом, мог бы представить эти действия в настоящем их свете. Я знаю по собственному опыту, – заканчивает г. многих молодых люд ей, которые, бывши студентами, впадали в крайности, за которые в случае производства формального следствия могли бы быть наказаны по всей строгости законов; но эта строгость была бы в отношении к ним огромною несправедливостью и политическою ошибкою, ибо поразила бы невозвратно в своем зародыше отличных людей, которые теперь сами смеются над своими увлечениями и клеймят (sic) их именем Дон-Кишотизма»[559].

Любопытно также рассуждение и заключение Ученого Комитета о допущении сторонних слушателей и женщин в университет, единогласно принятое и внесенное в объяснительную записку к проекту «Наши университеты с давнего времени, – пишет Ученый Комитет, – сделались заведениями не только воспитательными, но и общеобразовательными; их стали посещать люди посторонние, любознательные, находящие наслаждение в труде мысли и посвящающие ему свободные от занятий минуты. По всеобщему убеждению, высказанному в собранных на проект Устава мнениях, нельзя устранить из университета публику, не причинив чрез то существенного вреда народному просвещению и не повредив самим университетам, как его рассадникам. Присутствие публики весьма полезно потому, что оно служит средством распространения в массах истин, добытых наукою, но и потому, что оно не дает преподавателям заснуть на лаврах, читать одно и то же по тетрадкам, раз навсегда заготовленным, заставляет их работать и обновлять свое преподавание»[560].

«При допущении публики на лекции, – писал Ученый Комитет, – нет основания устранять женщин, ссылаясь при этом на мнения компетентных судей в этом деле – советов коренных русских университетов. Все университеты, за исключением одного, высказались положительно в пользу допущения женщин не только к слушанию лекций, но и к испытаниям на ученые степени. Противного мнения был один только университет Московский (к нему присоединился и Дерптский), да и тот не подкрепил этого мнения никакими уважительными мотивами, а отозвался только, что присутствие женщин «может иметь вредное влияние на успешный ход занятий молодых людей».

Самый обстоятельный отзыв по вопросу о высшем женском образовании представил Совет С.-Петербургского университета, основываясь на заключении своей Комиссии (в составе проф. А. Савича, К. Д. Кавелина, М. М. Стасюлевича и К. Голстунского). Вот что, между прочим, писал Совет[561]. «Допущение лиц женского пола к слушанию университетских курсов, – говорится в отзыве университета, – могло представлять и в некоторых странах до сих пор представляет только одно препятствие, а именно новости самого явления и исторической привычки к противоположному порядку дела. Английские, французские и немецкие университеты не допускают присутствия женщин на своих лекциях по историческому преданию, сложившемуся в монастырскую эпоху средневековых университетов; не говоря о допущении женщин, для Оксфордского университета может еще и теперь существовать, как серьезный вопрос, вопрос о разрешении студентам носить, вместо полумонашеского костюма, костюм светский. Другие западные университеты в этом отношении, как и во многих других, давно уже сделали шаг вперед; но по отношению вопроса о допущении женщин в свои аудитории они продолжают носить монастырскую форму. Только одна эпоха „возрождения“ в XV и XVI веке представляла исключение в этом случае, и женщины тогда не только изучали университетские курсы, но нередко и читали их с кафедры профессоров. Мы в своем запрещении не имели бы даже и исторического оправдания, оно перенесено было к нам целиком вместе с другими университетскими формами и не стояло потому в связи с нашим общественным духом, ни с гражданским и юридическим порядком вещей. Наконец, нас не может удерживать непривычка и новость, потому что в течение последних двух – трех лет аудитории С.-Петербургского университета были посещаемы лицами женского пола в большом числе. Потому на основании опыта мы можем утверждать, что присутствие дам в аудитории не только никогда не подавало повода ни к какому беспорядку, но даже напротив, могло держать студентов в пределах самого строгого приличия. Точно так же дамы не могли никогда препятствовать ученому систематическому изложению вопросов науки с кафедры, потому что не профессора приходят читать дамам, а дамы приходят слушать профессоров. Если бы профессор был стеснен присутствием дамы, на основании предположения неподготовленности и неразвитости, то для него не менее должно быть стеснительно присутствие вольнослушателей, которых познания и развитость ему одинаково неизвестны. Между тем ни один профессор не жаловался на присутствие вольнослушателей в своей аудитории. Если женщине дано право быть читательницею книги, автором произведения, то на каком основании можно ей отказать в праве быть слушательницей лекций? Профессор может напечатать свои лекции; думает ли он при этом, что его напечатанная лекция не должна попасться в руки женщины? Отчего же его могла смущать мысль, что при прочтении этой же самой лекции может присутствовать женщина. Различие только в органе восприятия. Ни один профессор не сделал при издании своих лекций запрещения дамам читать их; почему же он мог бы искать такого запрещения при устном их прочтении?»

«Но кроме отсутствия препятствий к посещению лекций лицами женского пола, совместность такого посещения лекций со студентами может быть принята за верный знак доброго состояния нравов в нашем отечестве, присутствие дам на лекциях может быть признано справедливым и полезным. Оно справедливо потому, что женщина по нашим законам пользуется одинаковыми гражданскими правами с лицами мужского пола; она имеет полное право собственности и, как владетельница, может пользоваться участием в юридическом образовании. Допущение лиц женского пола к слушанию лекций может быть признано и полезным, если принять в соображение, что женщина несет на себе много официальных обязанностей по воспитанию и обучению, успешное исполнение которых обусловливается вообще состоянием наук, представителем которых стремится быть университет».

«При таком взгляде на вопрос, условия к допущению лиц женского пола в университет не могут и не должны быть отличны от общих условий с вольнослушателями, даже не принимая в соображение ту пользу, которую может принести женщина с просвещенным умом, как мать будущих поколений. Было бы выгодно уменьшишь плату с лиц женского пола за слушание лекций, и это было бы справедливо, потому что едва ли лица женского пола запишутся на целый факультет и не ограничатся несколькими, двумя или тремя предметами, их особенно интересующими. Наконец, допущение лиц женского пола к испытанию на ученые степени должно быть принято по совершенному отсутствию причин противоположного. При экзамене на ученую степень дело идет о чистом звании, и лица мужского пола получают ученую степень вовсе не за то, что они принадлежат к известному полу. Отрицательное решение такого вопроса могло бы опираться на несомненные доказательства невозможности для женщины воспринять истину наравне с лицами мужского пола, а таких доказательств мы не имеем. Во всяком случае, допущение лиц женского пола в аудитории и к экзаменам не подвергает никого и никакой опасности, а в отдельных случаях может быть полезно».

По вопросу о высшем женском медицинском образовании были высказаны следующие априорные соображения[562], которые, как известно, были блистательно оправданы последующим многолетним опытом женщин-врачей.

1) «Что женщины действительно способны к серьезному и дельному труду, а следовательно, и к медицинским занятиям – в этом теперь нельзя сомневаться всякому, сколько-нибудь рассудительному и образованному человеку, а тем более медику Ведь медицина есть такая же наука, как и другие: она не требует от своих служителей никаких ни сверхъестественных, ни естественных способностей. Для успешного занятия ею необходимы – здравый рассудок, память, наблюдательность, терпение. Первых двух способностей никто не может отвергать в женщинах, а последним – у них, кажется, могут поучиться и мужчины. Если мы до сих пор у себя не видим примеров тому, чтобы женщины с особенным успехом занимались положительными и опытными науками, в том числе и медициной, то это зависит не от них, а от дурных условий, в которых они находятся и из которых им не дозволяют выйти, оттого, что им не дают возможности заниматься наукой, a ab non esse ad non posse consequentia non valet. Неверующим в способность женщин заниматься медициной укажем на то, что на Западе и в Америке женщины с успехом занимаются математикой, физикой и медициной; что в Италии есть особые факультеты, в которых женщины занимаются медициной и так, как и нам дай Бог! Дело, стало быть, ясно как день.

2) Хотя и горько сознаться, а нельзя умолчать о том, что некоторые считают для женщин неприличным заниматься медициной. Что они находят здесь неприличного, этого понять никак нельзя, да они и сами не понимают и не могут дать никакого рационального объяснения своим словам. Впрочем, причины такого странного отзыва объяснить довольно легко. Кому с самого детства постоянно твердили, что вот это – прилично, а это – неприлично, в ком не развили надлежащих понятий, на основании которых он мог бы произнести здравое и самостоятельное суждение о поступках других людей, тот, естественно, усваивает себе узкий и тупой взгляд своих наставников и привыкает все поступки подводить под фальшивую мерку приличия и неприличия. А если спросить этих самых господ: хорошо ли, полезно ли это или дурно, то они не сумеют ответить. Неприлично, ответим мы за них, потому что никогда еще не было примера, чтобы женщина занималась медициной, что это ново, не вошло в моду: может ли тут быть какая-нибудь речь о приличии в общепринятом смысле? Другое дело – заниматься вздором, это освящено временем, – везде почти принято, а стало быть и прилично. Что же это за люди? Это люди отжившие, обломки старины, которые враждебно встречают всякое новое и отрадное явление, которым душно от современного направления. Они, не имея сами ни охоты, ни способности к труду, понятно, должны смотреть неприязненно на всякую попытку женщины предаться серьезному занятию, потому что попытка эта есть признак самостоятельности, есть самая злая критика на их пустое существование. Самая медицина в научном отношении может выиграть, если женщины станут серьезно ею заниматься, потому что она есть наука по преимуществу опытная. Медику везде нужно самому посмотреть, послушать, пощупать, измерить, многое нужно на себе испытать, самому попробовать. Если мы теперь обратим внимание на женщин в анатомическом и физиологическом отношениях, то увидим, что, отличаясь от мужчин строением тела, они отличаются неизбежно и отправлениями: женщины имеют особенности в дыхании, особенности в кровообращении, женщина бывает матерью. Особенности эти играют первую роль в женских болезнях. Кому же лучше и удобнее исследовать, знать, понимать и объяснять эти особенные состояния их, во всех их видоизменениях и со всеми последствиями и многочисленными уклонениями, как не женщине, специально занимающейся медициной?

3) Если мы теперь посмотрим на вопрос с юридической точки зрения, то и в этом случае он решается в пользу женщин. Закон предоставляет им официально должности домашних учительниц, сестер милосердия, смотрительниц при больницах, акушерок; для последних есть даже специальные заведения. Этим самым он допускает тот принцип, по которому женщины могут быть у нас врачами, так как обязанности акушерки и врача, различаясь между собою только степенью и кругом деятельности, сходятся во многих пунктах, а по цели своей они совершенно тожественны.

4) Нужны ли женщины-врачи? Положительно необходимы. Всякому известна стыдливость женщин; но не всем известно, что чувство это, прекрасное само по себе, влечет за собою большое зло в медицинской практике и представляет врачу непреодолимые препятствия при лечении. Всякому врачу часто приходится встречать те прискорбные случаи, что больная женщина просит его о помощи, и когда врач находит нужным осмотреть ее для определения болезни, то встречает в этом решительный отказ; тут ни просьбы, ни увещания не помогают, и врачу остается довольствоваться только сбивчивым и неполным описанием болезни со стороны пациентки. Понятно, что о рациональном лечении здесь не может быть и речи, и дело жизни решается на авось, – обстоятельство пагубное для больной, чрезвычайно неприятное и для врача! Столь же часто приходится видеть, что женщина, зная, по роду или месту своей болезни, что врач непременно попросит ее подвергнуться осмотру, упорно молчит и скрывает свою болезнь, которая между тем все растет да растет, день ото дня становится хуже, и когда больная, не имея более сил переносить свою болезнь, наконец обращается к врачу, даже предоставляет себя в полное его распоряжение, то большею частью болезнь оказывается страшно запущенною и оттого часто оканчивается смертью. Самые резкие случаи подобного рода всего легче видеть в женских клиниках и больницах».

Отметим, кстати, взгляд на высшее женское образование, высказанный в 70-х гг. М. Н. Катковым, который, кажется, только в одном этом вопросе остался верен своим прежним либеральным взглядам. «Женщина по существу своему, – писал он, – не умалена от мужчины, ей не отказано ни в каких дарах человеческой природы, и нет высоты, которая должна оставаться для нее недоступною. Наука и искусство могут быть открыты для женщин в такой силе, как и для мужчин. Свет науки через женщину может проникать в сферы менее доступные для мужчины, и она может своеобразно способствовать общему развитию народного образования и человеческому прогрессу…»[563]

Мне хочется, писал основатель Кембриджского университета в 1341 г., чтобы как можно более людей занимались наукою, чтобы наука, эта дорогая жемчужина, не оставалась под спудом, а распространялась из стен университета во все стороны, чтобы она также могла светить и тем, кто бредет ощупью по темной дороге невежества. Избранники, занимающиеся наукою, должны смотреть на знание, как на доверенное им сокровище, составляющее собственность всего народа…

«Воля, братцы, это только

Первая ступень

В царство мысли, где сияет

Вековечный день».

Этой великой цели должно было служить предположенное проектом унив. устава открытие свободного доступа сторонним слушателям и женщинам в университеты. Благодаря противодействию консерваторов это благое намерение не получило осуществления.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.