11. О действительном образе русского летописца

11. О действительном образе русского летописца

Пушкин как-то оговорился крылатым словом: «История народа принадлежит поэту». При всем уважении к великому русскому писателю, мы не можем не напомнить не менее крылатого выражения: «Беда, коль пироги начнет печи сапожник, а сапоги тачать пирожник!»

В этом нашем критическом сопоставлении есть не только возражение на суть мысли Пушкина, но и некоторый упрек ему лично, несколько приложившему руку к фальсификации нашей истории.

Ведь на его великолепном «Борисе Годунове» и величественном образе летописца — монаха Пимена воспитывались не только все культурные русские люди, но и поколения русских историков. А отсюда фетишизация летописи и благоговейный восторг, которого она очень часто вовсе не заслуживает.

Конечно, «тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман», но беда в том, что обман-то этот в конечном счете нас не возвышающий, а унижающий, и тянется он более ста лет, пора узнать и правду. Достаточно прочитать панегирик русскому летописцу, написанный Д. С. Лихачевым (1950) в его вводной статье к «Повести временных лет», чтобы понять, что пушкинское понимание образа летописца так укоренилось, что даже специалисты, исследователи летописей, до сих пор не могут избавиться от его гипноза.

Пушкин несомненно глубоко погрешил против истины, дав неверный, совершенно идеализированный образ русского летописца. И уж если заговорили о крылатых словах, то уместно будет напомнить евангельское изречение: «Воздайте кесарево кесареви, а божие богови».

Правильное решение может быть только одно: пусть историк занимается историей, а поэт поэзией, а не наоборот, ибо то безобразное положение с нашей историей, которое имеется, и объясняется тем, что мы имели поэтствующих историков.

Летописец рисуется нам Пушкиным в образе величественного ученого старца, умудренного жизнью, спокойного, бесстрастного, справедливого, неподкупного, глубокого, проникновенного, которому чуждо все земное, изрекающего только истину.

Тот, кто изучал критически русские летописи, не может не сказать, что этот образ так же далек от действительности, как небо от земли. Подчас он кажется злой насмешкой, карикатурой, нарочитой издевкой над действительностью. Именно всех перечисленных качеств у русского летописца, вернее у русских летописцев, нет.

Прежде всего, летопись — это не запись событий, как они были, а как они преломлялись в голове не просто религиозного человека, а представителя духовной касты. Летопись крайне одностороння, ибо рассматривает все под углом зрения служителя духовного культа. Элементы морализирования, церковной партийности наложили тяжкий отпечаток на всю летопись.

Религиозная нетерпимость (выпады против католицизма и иноверцев), провизантийский бюрократизм в церкви, шаткость религиозных догматов и т. д. лишают возможности, однако, далее судить о прошлом русской церкви. Заметим, кстати, что тот символ веры, который греческий проповедник излагал перед Владимиром Великим, значительно отличается от символа веры, принятого теперь. То же относится и к изложению библейской истории. Однако ни историки, ни ученые богословы не сочли нужным объяснить, в чем же тут дело.

Даже в истории церкви, которую, казалось бы, летописец должен был бы знать безупречно, в летописи мы находим вопиющие ошибки. Вот один из отрывков: «По семь же сборе (т. е. после VII Вселенского собора) Петр Гугнивый со инеми шед в Рим и престол въехватив, и разврати веру… възмутища Италю всю, сеюще ученье свое разно». Если мы ознакомимся с историей, то убедимся, что с самого начала христианства в Риме (ап. Петр) до XV века не было ни одного Петра, папы римского. Петр же Гугнивый существовал в V веке, т. е. задолго до VII Вселенского собора, был монофизитом и патриархом Александрийским. О том, как Петра Гугнивого превратили в папу римского, см. Павлов, А. Критические опыты по истории древнейшей греко-русской полемики против латинян. СПБ. 1878, с. 23.

Летопись оказывается не только невежественной в церковной истории, но и слабой в догматическом отношении. Например, в символе веры, приводимом в летописи вместо термина «единосущный», употреблен термин «подобосущий», что является несомненным еретическим, арианским утверждением.

В высшей степени характерно, что летописи, существовавшие в десятках копий и писавшиеся в монастырях или при епископствах, не заметили явной ереси этого символа веры, апокрифичности в изложении библейской истории, а историки, вплоть до 1950 года (Д. С. Лихачев) не сочли нужным разъяснить, в чем же тут дело.

Итак, летопись далеко не безупречна даже в отношении религиозных моментов. Вообще же она искажена давлением религиозности. Мы имеем не историю Руси, а монашескую историю Руси. Нравственно-поучительная сторона сообщаемого играла первенствующую роль, хотя это было и в ущерб истине.

Возьмем пример: желая подчеркнуть разницу между Владимиром-язычником и Владимиром-христианином, летопись сообщает, что он был таким женолюбцем, что имел в Вышгороде 300 наложниц, в Белгороде 300 и на Берестове 200 наложниц. Совершенно очевидно, что физически иметь 800 наложниц Владимир не мог. Ведь князем Киевским он стал в 980 году, а в 989 году женился на Анне греческой и стал христианином.

Но мы знаем также, что он не сидел в Киеве и женолюбствовал, а из года в год воевал: в 981 году он воевал с поляками, захватив Перемышль, Червен и другие города; в том же году он расправился с вятичами, т. е. перекинулся далеко на восток. В 982 году он опять покорял восстание вятичей. В 983 году он воевал с ятвягами. В 984 году он победил радимичей. В 985 году он воевал с болгарами. В 988 году ходил к днепровским порогам. В 989 году воевал с греками.

Только этого перечисления войн, не говоря уже о мелких административных поездках или походах, достаточно, чтобы показать, что у него не было совершенно времени для своих 800 наложниц, ибо он непрерывно разъезжал из конца в конец своего огромного государства.

Вся эта нелепая сказка выдумана только с целью сравнения его с библейским Соломоном, имевшим якобы 1000 наложниц, причем в летописи прямо и сказано: «бе бо женолюбець якоже Соломон».

Такими легендами летопись переполнена. Целые отрывки летописи, например, повествование об убийстве Бориса и Глеба, являются, в сущности, чисто религиозными произведениями на исторической канве, вставленными механически в летопись. То же самое касается убийства в Орде князя Михаила Тверского или жития Феодосия Печерского и т. д. Совершенно ясно, что многое в этих рассказах вовсе неверно и место им не в исторической хронике, а в сборнике религиозных легенд.

Вторым, и самым главным, недостатком летописи является то, что она чрезвычайно тенденциозна в политическом отношении, как в общем, так и в частном. Говорить о беспристрастности летописи совершенно нельзя, она вся насквозь пропитана той или иной политикой.

Прежде всего, летопись в целом строго монархична, идея единодержавия проходит красной нитью через всю ее; вместе с тем она отрицает идею народоправства. Есть места, где летописец обзывает новгородцев, забыв свою «священность» и скромность, базарно-бранными словами за их свободолюбие и неподчинение княжеской власти.

Роль народа, роль веча летописью, где только можно, затушевана или вовсе замолчена, а между тем вечевой порядок являлся основным порядком в начале истории Руси и долго боролся с единодержавием князей. Народные движения скрыты летописью до пределов возможного, и только когда замолчать уже вовсе нельзя, летописец говорит о них два-три слова, часто все же не называя причины.

История постольку может считаться наукой, поскольку она объективна. Историк, рассматривающий события исключительно с точки зрения своей политической партии, уже не историк, а скорее пропагандист, а в некоторых случаях просто демагог.

Пушкин чутко уловил это и выразил в эпиграмме на «Историю России» Карамзина, являющейся идейным продолжением летописи. Известно, что Карамзин был настолько «благонадежен» в политическом отношении, что с него личным распоряжением царя была даже снята цензура.

Эпиграмма гласит:

В его истории изящность, простота

Доказывают нам без всякого пристрастья

Необходимость самовластья,

И прелести кнута.

Идея единой династии Рюриковичей, единственно осуществляющей законную, освященную богом власть, господствует в летописи и определяет ее принципиальный стержень. Отсюда намеренное подчеркиванье летописцем одного и замалчиванье другого.

Летописи были орудием политической пропаганды. Различные редакции их, самое писание их, то в Печерском, то в Выдубецком монастыре, показывали, что это было делом торговли истиной. Объективность летописца либо покупалась за деньги для монастыря, где он подвизался, либо получалась путем административного давления.

На этой почве мы сталкиваемся с третьей отрицательной чертой летописи: она была и продажна, продажна в том смысле, что достаточно было князю, о котором летопись до сих пор отзывалась не слишком одобрительно, сделать крупное пожертвование монастырю, и он из черного делался белым.

Так как летописи писались в разных княжествах, а основой служил один главный свод, то нередко летописцу, начинавшему местную, провинциальную летопись, случалось натыкаться на не слишком-то положительную характеристику предков своего князя, — в таких случаях он частенько менял отрицательную характеристику на положительную.

Были и иные выходы из столь неприятного положения. Давно уже было замечено, что Галицко-Волынская летопись начинается с заголовка о княжении «самодержца» Романа Великого Галицкого. Но если мы заглянем в нее, то о Романе и его княжении мы почти ничего не найдем, речь в ней идет только об его потомках.

Объясняли, что летопись дефектна, что места, содержащие описание княжения Романа, утеряны. Однако недавно Пашуто (1950) довольно убедительно показал, что дело, по-видимому, обстоит иначе. Есть основания думать, что польский историк Длугош пользовался летописью, давшей основание Галицко-Волынской, летописью цельной, а не дефективной. В этой летописи Роман выставлен в довольно некрасивом виде.

Естественно, что составитель Галицко-Волынской летописи не мог начать ее с черной характеристики своего князя-основоположника, писать же новый, совершенно отличный вариант, он в силу каких-то причин не мог. Поэтому он поступил весьма радикально и просто: выпустил целиком княжение Романа, оставив только заголовок. Здесь мы, вероятно, имеем дело с тенденциозным замалчиванием истины.

Имеются, однако, основания думать, что не всегда было так, т. е. сравнительно благополучно, бывало и похуже — летописец не только замалчивал кое-что злостно, но и прибегал к вставкам, подчисткам и т. д.

Наконец, едва ли не самым главным недостатком летописи является то, что она неглубока, скользит преимущественно по поверхности фактов, вовсе не занимаясь их анализом. Очень часто она наивна и даже глупа, включая в себя народные сказки вроде падающих с неба молодых белок и т. д. и обращаясь с ними, как с чем-то ценным.

Кругозор летописца вообще необыкновенно узок, и вся жизнь Древней Руси сильно искажена в том отношении, что руссы изображены ужасными примитивами, без духовных запросов, без культуры. На самом деле таковыми были монахи-летописцы, в религиозном фанатизме отрицавшие все светское. Только из «Поучения» Владимира Мономаха, случайно включенного в летопись, мы узнаем, что Всеволод, отец Мономаха, никуда не ездив, знал 5 языков, и Мономах этим гордился.

Достаточно прочитать в особенности новгородские летописи, чтобы понять необыкновенную низменность интересов летописца: он отмечает только, что «была дороговь», т. е. дороговизна, что лето было очень «дожгево», что сгорело столько-то церквей, а между тем из кое-каких намеков видно, что были и иные, более важные события, о которых летописец умолчал только по полному отсутствию интереса к ним. Например, под 1186 годом находим, что «толь же лето приде цесарь грьцьскыи Алекса Мануиловиць в Новгород». Казалось бы, что такому, совершенно из ряда вон выходящему событию можно было посвятить больше внимания: сказать хоть, откуда и куда ехал цезарь, для чего он приезжал, какова была встреча и т. д.

Просто не верится, что греческий император чего-то вдруг вздумал посетить Новгород, находящийся за тридевять земель. Новгородского же летописца это так же взволновало, как и то, что лето было «дожгево» и что дожди смыли много сена.

Впрочем, удивляться нечего: в новгородских летописях мы находим вставки, где летописцы говорят о самих себе, — один был дьяконом, а другой даже пономарем, т. е. самым низшим членом духовного клира. Естественно, что выше уровня своих понамарских интересов он стать не мог.

Это упрощенчество наложило тяжелый отпечаток на всю нашу историю. Предки наши изображаются почти придуркуватыми лапотниками, ведшими полуживотное существование. А между тем имеется ряд фактов, совершенно неоспоримых, говорящих о весьма высокой культуре того же Новгорода. Открытие последних лет — берестяных грамот — показывает, что грамотность была весьма распространена в Новгороде и была обычным явлением. Берестяными письмами обменивались по поводу самых обычных житейских дел, например, муж уехал по делам и просит жену прислать рубашку и т. д. Наконец, водопровод и система сточных вод в Новгороде показывает необычайно высокую степень техники и культуры: в Европе того времени водопроводы не были известны.

«Темнота» летописца особенно чувствуется в татарский и послетатарский период — настоящее одичание шло быстрыми шагами, и вместо слов древнего летописца, что «книгы суть реки, напояющие вселенную», мы сталкиваемся с совсем иным отношением к книге: не только все светские книги были под величайшим подозрением, но и к духовным относились сугубо осторожно, боясь наткнуться на ересь. Именно в этот период копии летописей делаются особенно безграмотными и искаженными (см., напрмер Велико-Устюжскую летопись и т. д.).

До сих пор мы обсуждали основные недочеты летописи в общей форме. Обратимся непосредственно к примеру и возьмем для этого статью Н. Н. Масленниковой «Идеологическая борьба в псковской литературе». (Труды Отдела Древнерусской литературы Акад. Наук VII. 1951, 187–217.)

Статья эта интересна тем, что, рассматривая факты в несколько иной плоскости, приходит к тем же выводам, что и мы. В статье сличается несколько псковских летописей, основывающихся на одном материале, но расходящихся существенно в деталях. Дадим слово Н. Н. Масленниковой:

«Автором летописи Корнилия вносятся изменения уже в известия XV века. Они незначительны, но показательны. Так, например, к сообщению списков Псковской I летописи о смерти князя Ивана, сына великого князя Василия Димитриевича, Строевский список добавляет, что князь этот был “вятшем” сыном великого князя, тем самым ясно давая понять, что великий князь Василий Васильевич не лучший из сыновей Василия Дмитриевича.

В изложение событий 1443 года вносятся уже значительные изменения: приехал наместник великого князя Александр Васильевич, — “целоваше крест ко князю великому Василью Васильевичу и ко всему Пскову и на всей псковской пошлине” (т. е. всей псковской старине. — С.Л.). А в Тихановском списке Псковской I летописи мы читаем: “целова крест ко князю великому Василью Васильевичу и ко всему Пскову по псковской пошлине, по князя великого слову и по его воле”. Ясно, что автор Строевского списка стремится затушевать ведущую роль великого князя в его назначении, не хочет дать в летописи юридического обоснования подобного назначения в Псков в дальнейшем. Получается видимость добровольного подчинения псковичей.

О событиях 1462 г. Псковская I летопись говорит с осуждением: людей, “сопхнувших со степени” князя Владимира Андреевича, она называет “невегласами”, злыми людьми. Между тем летопись Корнилия сочувствует этим псковичам, осуждает Владимира: “он приеха не по псковской старины, псковичи не зван, а на народ не благ, изо Пскова с бесчестьем поеха на Москву к великому князю Ивану Васильевичу жалится на пскович”. Не признает летописец князя, привезенного по воле великого князя безо всякого на то желания псковичей.

Подробно описывает летопись Корнилия приезд Софьи Палеолог в Псков, в то время как в Псковской I летописи об этом событии сообщается очень кратко. Это блестящий эпизод в истории феодального Пскова: Псков встречает царевну, как дружественная самостоятельная боярская республика. Интересно подчеркнуть, что в это время прямого наместника князя в Пскове не было.

Часто летопись Корнилия намеренно выпускает известия о наместниках великого князя: в 1488 г. — смерть Ярослава, 1489 г. — отъезд Константина в Литву. Почти совсем летопись не говорит о делах общерусских, как, например, под 1492 г. пропущено известие о том, что воеводы великого князя взяли Нарову, под 1496 г. — о походе на Свею, под 1509 г. — о походе Углицкого и Волоцкого князей к Казани. Под 1490 г. в летописи Корнилия умалчивается о том, что псковичи по требованию великого князя ходили к Ивангороду. Под 1499 г. летопись Корнилия говорит только о том, что великий князь отдал Новгород и Псков своему сыну, тогда как в Псковской I летописи за этим сообщением следует длинный рассказ о том, что псковичи отказались целовать крест Василию, и просили Ивана Васильевича и его внука “держать их по старине”, на то великий князь отвечал им: “ино кому хочю, тому дам княжество”. Летопись намеренно выпускает это свидетельство о реальной силе великого князя в Пскове.

Выпускаются известия, говорящие о совместной борьбе москвичей с псковичами против немцев и Литвы. Нет известий о победе московских воевод над литовскими воеводами, нет рассказа о том, как псковичи “не ослушались” великих князей и помогали им против Литвы. Под 1501 г. нет известия о том, что псковичи дрались вместе с москвичами у Изборска и были “на государевой службе и литовской земли”, как в этом же году просили помощи у великих князей и… “князи великии ялися отчину свою боронити от немец”. Рассказывая о том, как немцы взяли Остров, летописец не говорит, что москвичи боролись вместе с псковичами.

После событий 1510 г. летопись Корнилия продолжается в том же духе. Выпущены известия 1511 г., где говорится о добрых наместниках великого князя, о том, что псковичи помогали великому князю под Смоленском.

О начале Печерского (в Пскове. — С.Л.) монастыря в летописи Корнилия, принадлежащей Печерскому монастырю, написано очень мало. В других летописях подробно рассказывается о монастыре, о его чудесах и славе “не токмо в Руси, но и в Латыне, рекше в Немецкой земли, даже и до моря Варяжска”. О Мисюре Мунехине, который снабжал монастырь средствами, говорится коротко — помогал. Важно отметить, что и в других местах летописи, когда Псковская I летопись говорит о Мисюре, Строевский список опускает эти известия. Это происходит потому, что Мисюрь Мунехин был олицетворением московской власти в Пскове. Замалчивание его имени явно тенденциозно, так как 18 лет, с 1510 г. до своей смерти, Мисюрь играл виднейшую роль в жизни Пскова. Опущено сообщение о том, что дьяк Мисюрь Мунехин вместе с наместником великого князя водил войско псковичей под Бреслав. В 1521 г. Мисюрь от имени Пскова заключил мир с немцами по приказанию великого князя — летописец Корнилия это место опускает. Нет известия в летописи Корнилия о том, что в 1523 г. Мисюрь выступал посредником между великим князем и ревельским архиепископом.

В 1525 г. Мисюрь построил по приказанию великого князя “стрельницу каменную на Гремячей горе”. В 1528 г. Мисюрь умер в Пскове, был похоронен в Псковско-Печерском монастыре, а имущество его взял себе великий князь. Всех этих известий в летописи Корнилия нет. Замалчивая деятельность Мисюря, летописец стремится понизить престиж великого князя в Пскове.

Можно было бы допустить, что известия о Мисюре не выпускаются Корнилием, а вставлены редактором Псковской I летописи, составленной или Филофеем, тесно связанным с Мисюрем, или кем-нибудь из окружения Филофея. Но для такого предположения нет достаточных оснований: во-первых, известия, которые пропускает Корнилий, иногда не бывают посвящены одному Мисюрю, так что пропуски эти делаются с большим ущербом для летописи. Во-вторых, Мисюрь был хорошо известен монахам, ведь он первый сделал их монастырь значительным. То, что монахи замалчивают не только его видную деятельность в Пскове, но и погребение его в монастыре, конечно, не случайно.

В 1517 г. во Пскове обвалилась стена, и Иван Фрязин ее восстановил, “стена стала 40 сажен великому князю семьсот рублев, опрочи повозу поповского, а псковичи песок носили решетом сеючи”. Летописец Корнилия опускает это известие об укреплении великим князем псковских оборонительных сооружений. Печерская летопись осуждает вторичную женитьбу Василия Ивановича: “прелюбы творит”. Между тем, в других списках трогательно рассказывается о горе Василия Ивановича; вторичную женитьбу ему подсказывают бояре.

Об Иване Грозном Корнилий пишет в духе обличения, а возможно и клеветы… В рассказе о событиях 1510 г. дальше идут слова об антихристе, между тем в других летописях рассказывается о молитвах Ивана Грозного Троице, Печерской Богоматери и о том, что Иван Печерскому монастырю дал сел много и садами пожаловал многими. Об этих подаренных Псково-Печерскому монастырю землях как раз в Печерской летописи нет ни слова.

Таким образом, автор или редактор Псковской III летописи неизменно враждебно относится к великим князьям. Он не только сильно искажает, — он фальсифицирует историю».

Мы намеренно привели эту длинную цитату, чтобы показать, как, излагая факты, Масленникова наконец подходит к главному и называет вещи их настоящими именами. Действительно, злостное умолчание фактов, выбрасывание из истории того, что не нравится летописцу, иначе чем фальсификацией названо быть не может.

Из дальнейшего изложения Масленниковой (к чему мы отсылаем читателя непосредственно) видно, что летопись Корнилия, замалчивая роль Москвы и московских ставленников (даже если она была положительна), искажала события и с другой стороны: она замалчивала народные движения, роль веча в Пскове, значение демократии и т. д. Иначе говоря, представляла события с самой узкой партийной точки зрения. И это только случайно, что мы, имея разные редакции, можем восстановить истину.

Вывод, к которому пришла Масленникова в отношении одного списка Псковской летописи, в сущности, касается всех списков и всех летописей, только в различной степени. Правда, трудно быть в истории беспартийным, но материал, которым мы располагаем, говорит, что беспартийные страницы русской летописи — это только редкие исключения.

Итак, о беспристрастности русской летописи говорить не приходится; так как мы не собираемся писать трактата на эту тему, то мы не излагаем дальнейшего фактического материала, обратимся к высказываниям Шахматова и других знатоков летописей: они, в сущности, говорят то же, что и мы.

А. А. Шахматов («Повесть временных лет», 1916, с. XVI, Петроград) писал: «Рукой исторического летописца управлял в большинстве случаев (подчеркиванье наше. — С.Л.) не высокий идеал далекого от жизни и мирской суеты монаха-отшельника, умеющего дать правдивую оценку событиям, развертывающимся вокруг него, и лицам, руководящим этими событиями… Рукой летописца управляли политические страсти и мирские интересы».

Конечно, спасибо и на том, что хоть в 1916 году («лучше поздно, чем никогда») нашелся историк, сказавший правду о летописцах, но это меняет мало суть дела. Ведь исписаны тысячи страниц, отравлено наследие всех наших историков отсутствием правды о летописцах и, как следствие, сотнями ложных толкований.

Здание русской истории строилось из ненадежного и недоброкачественного материала, поэтому неудивительно, что колоссальное количество работ историков должно будет рухнуть, все их труды впустую и мы должны пересматривать все здание нашей истории заново.

Наконец, нельзя не обратить внимание на то, что самое заявление Шахматова сделано в такой обобщенной и бесстрастной форме в стиле Пимена из «Бориса Годунова», что оно теряет значительную долю своего действительного веса. Одно дело сказать описательно: «рукою исторического летописца управлял», а другое (что и следовало сказать): «русские летописцы записывали события часто весьма тенденциозно, поэтому относиться к летописям следует чрезвычайно критически и только после тщательного перекрестного допроса всех источников можно чему-то верить». На деле речь идет не о деталях исследования, а о самом методе исследования. Этого Шахматов в должной степени не подчеркнул, а в работах своих (признаваемых некоторыми его поклонниками «гениальными») допустил ряд крупнейших методологических ошибок и в первую очередь доминирование фантазии и домыслов над фактами.

Не следует думать, что взгляды Шахматова не нашли последователей — Д. С. Лихачев в книге своей «Русские летописи и их культурно-историческое значение», 1947 г., во многом солидаризуется с Шахматовым. На с. 188 он прямо заявляет: «Примеры тенденциозной переработки летописца Переяславля Русского легко могли бы быть увеличены». О тенденциозности и «политичности» летописей Д. С. Лихачев говорит в указанной книге неоднократно. Однако это ему не мешает воспевать дифирамбы русской летописи. Да, в русской летописи есть и некоторые положительные черты, но зато сколько отрицательных!

Итак, о беспристрастии русской летописи говорить нельзя, посмотрим, можно ли говорить о спокойствии, бесстрастии русского летописца.

В Комиссионном списке Новгородской летописи под 1186 годом мы находим:

«В тоже лето выгнаша новгородцы князя Мьстислава Давыдовица, и послаша ко Всеволоду в Владимирь по Ярослава по Володимирица, и вниде в Новгород, и седе на столе ноября в 20».

В Троицкой летописи под тем же годом находим: «В се же лето выгнаша Новгородцы Ярослава Володимерича, а Давыдовича Мьстислава пояша к собе княжити Нову-городу; так бе их обычяи блядиных детий».

Из этой цитаты видно, что летописец пылал гневом, описывая это событие. Его ругань не своего рода «fa?on de parler» тогдашнего времени, а акция, каравшаяся «Русской правдой» самым жестоким образом. За употребление этой ругани налагалась высочайшая материальная кара в зависимости от социального положения оскорбленной. Вина наказывалась наравне с умыканием, избиением или изнасилованием девицы.

Отсюда ясно, каково было спокойствие и бесстрастие летописца: он вышел совершенно из равновесия и прибег к крепчайшей базарной ругани. Его душевное состояние видно из сравнения двух приведенных выше отрывков: в одном был изгнан Мстислав, а приглашен Ярослав, в другом, наоборот, Ярослав был прогнан, а Мстислав приглашен! Излагать подобные ляпсусы русской летописи не имеет здесь смысла.

Из всего вышеизложенного вытекает одно: историк должен руководствоваться антитезой пушкинского утверждения, именно: «История народа принадлежит ученому историку, а не поэту». Тенденциозность русской летописи нельзя упускать из виду ни на мгновение, иначе работа историка будет совершенно бесполезна и ложна по выводам. Только тщательное критическое сравнение всех списков, всех летописей, всех источников, поддержанное железной логикой, может решить задачу.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.