Первая беседа патриарха Фотия по случаю нашествия россов

Первая беседа патриарха Фотия по случаю нашествия россов

(Выражение «по случаю нашествия россов» является оригинальным заглавием бесед, а не добавлено П. Успенским.)

В первом разделе среди риторики мы находим: «И как не терпеть нам страшных бед, когда мы убийственно рассчитались с теми, которые должны были нам что-то малое, ничтожное». Здесь явное указание, подкрепляемое и дальнейшим, что какие-то руссы были убиты в Константинополе из-за ничтожного долга. Из выражения «должны были нам» трудно понять, были ли убитые русские должны грекам частным лицам, или были должниками греческого государства.

Далее: «Не миловали ближних: напротив, как только избавлялись от тяготевших над нами устрашений и опасностей, поступали с ними гораздо суровее, не помышляя ни о множестве и тяжести собственных долгов, ни о прощении их Спасителем, и не оставляя сорабам малейшего долга, которого и сравнить нельзя с нашими долгами. Многие и великие из нас получали свободу (из плена) по человеколюбию: а мы немногих молотильщиков бесчеловечно сделали своими рабами».

И в этом отрывке явно сквозит упрек Фотия соотечественникам за бесчеловечность в отношении руссов. К сожалению, он говорит намеками, ибо говорит о фактах, в то время всем известных. Он указывает на неблагородство поведения греков: сами они, даже знатного происхождения, получали свободу из плена просто по человеколюбию, а когда молотильщики хлеба (очевидно, руссы) оказались несостоятельными должниками, — греки превратили их в рабов.

Во втором отделе мы находим: «Да теперь я не вижу и пользы от слез. Ибо, когда перед нашими глазами мечи врагов обагряются кровью единоплеменников наших, и когда мы, видя это, вместо помощи им, бездействуем, потому что не знаем, что и делать»… Отсюда следует, что Царьград был в полной растерянности и не оказал населению пригородов никакой помощи.

Далее имеется замечательный, но совершенно непонятный нам из-за незнания событий отрывок: «Почему ты (подразумевается вообще грек) острое копье друзей своих презирал, как малокрепкое, а на естественное сродство плевал, и вспомогательные союзы расторгал, как бешеный, как озорник и бесчеловечный человек?»

В этом отрывке ясно, что речь идет о чем-то общегосударственном, и недаром П. Успенский толкует место об остром копье друзей, как указание на недоучитывание силы руссов, бывших дотоле друзьями Византии.

Вполне возможно, что и выражение «вспомогательные союзы» также относится к руссам, договор с которыми греки расторгли. К сожалению, выражение «естественное сродство» остается темным, и возможно, из-за несовершенства перевода Успенского.

В третьем отделе беседы нет ничего для нас интересного.

В четвертом мы находим: «Горько мне от того, что я дожил до таких несчастий; от того, что мы сделались поношением соседей наших, подражнением и поруганием окружающих нас; от того, что поход этих варваров схитрен был так, что и молва не успела оповестить нас, дабы мог кто-либо подумать о безопасности, и мы услышали о них уже тогда, когда увидели их, хотя и отделяли нас от них столькие страны и народоначальства, судоходные реки и пристанищные моря. Горько мне от того, что я вижу народ жестокий и борзый, смело окружающий наш город и расхищающий предместья его. Он разоряет и губит все: нивы, жилища, пажити, стада, женщин, детей, старцев, юношей, всех сражая мечем, никого не милуя, ничего не щадя. Погибель всеобща. Он, как саранча на ниве и как ржавчина на винограде, или страшнее, как жгучий зной, тифон, наводнение, или не знаю, что и сказать, явился в стране нашей и сгубил жителей ее».

Из этого отрывка исчерпывающе ясно, что нападение руссов было не грабежом, а в первую очередь колоссальным погромом. (И не насмешка ли судьбы, что руссы появились на сцене истории прежде всего как погромщики, недаром русское слово «погром» вошло, кажется, во все европейские языки.)

В бешенстве, в неудержимой жажде мести руссы били, жгли и уничтожали все живое и представляющее ценность (подробности ниже).

(Кстати, какой урок морали и солидарности дает нам прошлое — тогда за гибель всего нескольких соплеменников поднимался весь народ, образуя могучий кулак, борющийся за справедливость, — ныне целые нации отдаются на поругание только ради трусливого сбережения относительно спокойного «сегодня».)

Отметим также факт, интересный для истории виноградарства: уже тысячу лет назад «ржавчина» — болезнь винограда — была бичом этой культуры: бедствие от набега руссов сравнивается с результатом действия ржавчины.

В пятом отделе Фотий, между прочим, говорит: «Где теперь царь христолюбивый? Где военные станы? Где оружия, машины, военные советы и приготовления? Не других ли варваров нашествие передвинуло и привлекло все это? Государь давно трудится за границею, и с ним бедствует воинство его: а нас губит явное истребление и убийство, одних уже постигшее, а других постигающее.

«Этот скифский, жестокий и варварский народ, выскочив из-за самых Пропилеев города («Пропилеи — загородные ворота в виде наших триумфальных», примечание Успенского), как дикий вепрь расположился около него. Кто же за нас выйдет на брань? Кто выстроится против врагов, когда никого у нас нет, а мы отовсюду стеснены?»

Этот отрывок совершенно убивает легенду о том, что царь был в Царьграде или вернулся в него (сказано ясно — «государь давно трудится за границей», значит, его отделяет от Царьграда большое расстояние).

Далее, слово «государь», а не «государи», дает чрезвычайно ценное указание на то, что поход был до коронования Василия Македонца Михаилом III в соимператоры.

Наконец, что особенно важно, Фотий прямо называет напавших народом скифским. Никогда скандинавов скифами не называли, а вот руссов — сколько угодно.

«О, град-царь! — далее взывает Фотий. — Какие беды столпились вокруг тебя! И твоих утробных чад, и твои красивые предместья до самой Крепости, и пристани моря, распределенные жребием по обычаю варваров, поядают меч и огонь».

Здесь интересны два указания: 1) что руссы не только убивали и грабили, но и жгли, — явный признак озлобления и, следовательно, мести, 2) Фотий знал о том, что «варвары» делили свою добычу жребием (очевидно, это был тогдашний обычай), либо все же был кто-то, осведомлявший, что делается за стенами города.

«Приди ко мне, — далее взывал Фотий, — сострадательнейший из пророков, и оплачь со мною Иерусалим, не тот древний матероград одного народа, разросшегося от одного корня в двенадцать племен, но град всей вселенной, какую только озаряет христианская вера, град древний, прекрасный, обширный, блестящий, многонаселенный и роскошный: оплачь со мною этот Иерусалим, еще не взятый и не падший в прах, но уже близкий к погибели и расшатываемый подкапывающими его».

Из последних слов видно, что руссы вели подкоп под стены, намереваясь проникнуть в город. В дальнейшем мы найдем указание, что они одновременно насыпали и вал под стенами, чтобы через него получить доступ в самый Царьград; это указывает, что руссы вели правильную осаду города.

«О, град, царь едва не всей вселенной! Какое воинство ругается над тобою, как над рабою! — необученное и набранное из рабов!»

Интересно, что даже патриарх не может скрыть своего греческого презрения по отношению к необученным рабам-славянам.

«О, град, украшенный добычами многих народов! Что за народ вздумал взять тебя в добычу? О, град, воздвигший многие победные памятники после поражений ратей Европы, Азии и Ливии! Как это устремила на тебя копье рука варварская и черная, и поднялась, чтобы поставить памятник победы над тобою? Ибо все идет у тебя худо, что и необоримая сила твоя умалилась, как у больного отчаянно, и слабый и ничтожный неприятель смотрит на тебя сурово, пытает на тебе крепость руки своей, и хочет нажить себе славное имя.

О, царица городов царствующих! Многих союзников ты избавляла от опасностей, и многих преклонявших колена защищала оружием: а теперь сама ты обречена на истребление, и лишена помощников».

И здесь в речи Фотия чувствуется какой-то намек, нам неясный, на то, что Византия осталась без союзников, очевидно, по своей же вине. Повидимому, недоброжелательство их по отношению к Византии и позволило руссам напасть на Царьград как гром среди ясного неба.

Седьмой и восьмой отделы посвящены риторике и проповедничеству и ничего интересного для нас в себе не заключают.

Остается добавить, что эту речь Фотий говорил в переполненном людьми храме в момент, когда руссы уже свирепствовали в предместьях.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.