Испанский рецепт для русской каши

Испанский рецепт для русской каши

Как хорошо видно из материалов все той же следственной комиссии, менее всего русским дворянам хотелось повторения кошмаров пугачевского бунта или французской революции. Практически каждый из арестованных в ходе своих показаний, кажется, вполне искренне осуждал «ужасы» французской революции. Даже самый радикальный из лидеров декабризма Пестель говорил: «Ужасные происшествия, бывшие во Франции во время революции, заставляли меня искать средства к избежанию подобных».

Другой декабрист, Бестужев-Рюмин, настаивал на том же: «Не хотели мы возбуждать народ к возмущению… Мы желали, чтоб переворот был непродолжителен и некровопролитен».

Отсюда особый интерес в среде декабристов к испанскому опыту и фигуре подполковника Рафаэля Риего. Испанский офицер, незадолго до того поднявший мятеж в армии, сумел добиться ограничения власти Фердинанда VII, созыва парламента и принятия в стране конституции. Революция в Испании, которую удалось осуществить, опираясь на несколько военных частей, представлялась заговорщикам гораздо безопаснее общенародной французской революции. Сохранить порядок в солдатской массе, привыкшей исполнять приказы, декабристам-офицерам казалось проще.

Бескровность испанского военного переворота импонировала всем, однако многие не верили в то, что успех восстания, начавшегося далеко от Мадрида, в Андалусии, можно повторить в России. Весь предшествующий русский опыт дворцовых переворотов свидетельствовал, что лучше всего удар нанести в столице. Руководитель «южан» Пестель в своих показаниях объяснял:

…Приступая к… революции, надлежало произвести оную в Петербурге, яко средоточии всех властей и правлений; а наше дело в армии и в губерниях было бы признание, поддержание и содействие Петербургу.

Сменивший Пестеля в руководстве Южным обществом Сергей Муравьев-Апостол, наоборот, считал, что проще начать вдалеке от столичной власти, выбрав лишь удобный для этого момент. Он и его сторонники утверждали, что «первая масса, которая восстанет, увлечет за собою прочие и что посланные войска против нас к нам же и присоединятся». Русский подполковник, ссылаясь на пример испанского подполковника, убеждал, что «революция будет сделана военная… без малейшего кровопролития».

Дальнейшие события сложились так, что декабристам удалось опробовать обе модели. Причем в одинаковой степени неудачно. «Северяне», выйдя 14 декабря на Сенатскую площадь, не решились предпринять никаких активных действий, ограничившись своего рода манифестацией. А когда обескураженная власть совладала со своими нервами, мятежники без особых проблем были сметены картечью.

«Южане», действовавшие более решительно, даже предприняли попытку военного похода на Киев, но и их очень скоро разбили верные правительству войска.

О противостоянии на Сенатской площади известно намного больше, чем о южном бунте. Что и понятно: на фоне громкой канонады в центре столицы неразборчивое эхо стрельбы в далекой южной провинции было едва расслышано, а потому большинству современников и потомков представлялось менее важным.

Между тем именно «испанский» бунт, а не манифестация на Сенатской площади дает представление о том, что стало бы со страной, если бы декабристам повезло чуть больше. Ибо о манифестантах-«северянах» (в отсутствие реальных дел) можно судить, опираясь лишь на их слова и планы, в то время как о «южанах» можно говорить конкретнее, анализируя их действия и полученные результаты.

Южную эпопею можно условно разделить на два периода: подготовительный – «пестелевский» и заключительный – «муравьевский». И там, и тут легко увидеть грехи и пороки, которые будут присущи (хотя уже в несравнимо больших масштабах) грядущим поколениям русских революционеров.

О радикальных идеях предтечи русского социализма Павла Пестеля речь уже шла, но не менее радикальными являлись и его методы, вызывавшие у многих декабристов точно такое же отторжение, как и «Русская правда». Декабрист князь Трубецкой писал: «Образ действий Пестеля возбуждал не любовь к отечеству, но страсти, с нею несовместимые».

За этими словами кроется не только раздражение, вызванное диктаторскими замашками Пестеля, но и нечто большее: в ходе следствия «директора» Южного общества уличили как в политических, так и в уголовных преступлениях, в частности в шантаже и казнокрадстве. Он стал первым из отечественных революционеров, кто, избавившись от сомнений, твердо решил, что цель оправдывает средства.

Как замечает историк Оксана Киянская, Пестель, в силу служебных обязанностей участвовавший в расследовании фактов коррупции в армии, полученные доказательства от начальства предпочитал скрывать, чтобы использовать их для шантажа. Выяснено, например, что Пестель держал на крючке командира 7-го пехотного корпуса генерал-лейтенанта Рудзевича. Киянская пишет:

Письма Рудзевича, полные откровенных признаний, [Пестель] хранил тщательно, не уничтожив их даже перед арестом. Письма эти могли стать страшным оружием против генерала – в том, конечно, случае, если бы Рудзевич в решающий момент отказался помогать заговорщикам.

Не менее впечатляют и документы, касающиеся казнокрадства. Вопрос о том, из каких источников финансировать свое движение, декабристы обсуждали неоднократно. Михаил Орлов предлагал, например, заняться изготовлением фальшивых денег, но эту идею большинство с возмущением отвергло. Бестужев-Рюмин подал идею использовать полковые кассы, на что другой декабрист, Тизенгаузен, командир Полтавского полка, заявил, что готов пожертвовать для освобождения отечества даже платьями жены, но казнокрадом не станет.

Пестель в подобных дискуссиях не участвовал, предпочитая действовать. Сын бывшего сибирского генерал-губернатора оплачивал революционную работу за счет средств, выделенных казной на пошив «летних и зимних панталон» для нижних чинов Вятского полка, которым Павел Пестель командовал. Ревизия, проведенная в полку после ареста начальника, установила недостачу в огромную по тем временам сумму – 60 тысяч рублей ассигнациями.

Сергей Муравьев-Апостол славился среди товарищей своим твердым «древнеримским характером», благородством и моральной чистоплотностью. Представить себе, чтобы Муравьев-Апостол занимался махинациями с солдатскими панталонами, просто невозможно.

Пестель прославился в армии как любитель солдатской муштры и палочной расправы. Муравьев-Апостол своих солдат искренне любил, а при виде экзекуций, несмотря на славное боевое прошлое, по свидетельству очевидцев, нередко падал в обморок.

Тем не менее сама логика политической драки, в которую ввязался подполковник Черниговского пехотного полка, расквартированного тогда в маленьком украинском городке Василькове, заставила и его идти на компромисс с совестью. Причем высокие моральные принципы пришлось приспосабливать к «революционной целесообразности», как и Пестелю, задолго до мятежа, например, налаживая связи с солдатской массой.

Посредниками между лидерами декабристов и солдатами нередко служили бывшие офицеры, разжалованные в рядовые. В годы правления Александра I подобная форма наказания применялась часто, а потому почти в каждом полку среди солдат можно было найти бывших офицеров. В отличие от последующих времен, когда офицерского звания нередко лишали за вольнодумство, при Александре Павловиче таким способом наказывали отнюдь не за политику. Стандартный набор провинностей в этом случае составляли растраты казенного имущества, пьяные драки, оскорбление начальства и невыполнение приказов.

Для гвардейской элиты, к которой принадлежал Муравьев-Апостол, это был, конечно, второсортный, не лучший по качеству, зато очень удобный в работе материал: все это были люди обиженные на власть и готовые рискнуть головой, чтобы изменить свою судьбу. Как установило следствие, почти все разжалованные офицеры Черниговского полка числились среди друзей подполковника. Очевидно, что неожиданное сближение с разжалованными офицерами Муравьева-Апостола, известного своей замкнутостью и особой щепетильностью в выборе друзей, строилось не на сочувствии к товарищам, а на революционном расчете.

Вспыхнувший мятеж сразу же поставил перед «русским Риего» целый ряд несравнимо более сложных моральных задач, справиться с которыми он не смог. Бунт начался с безобразной сцены избиения полкового командира Густава Гебеля, когда тот, выполняя полученный приказ, попытался задержать братьев Сергея и Матвея Муравьевых. Под стражей братья находились недолго: их без особых проблем тут же освободила группа верных им офицеров.

Ситуацию в полку арест тем не менее взорвал. «Освободители», хотя им и не оказали никакого сопротивления, начали жестоко избивать своего полкового командира. Четверо вооруженных штыками мужчин долго и беспощадно били одного безоружного. Как показывают свидетели, к ним, выскочив в окно, присоединился и разгоряченный начавшимися «революционными событиями» Сергей Муравьев-Апостол.

Сухие данные официального медицинского освидетельствования таковы: Гебель «получил 14 штыковых ран, а именно: на голове 4 раны, во внутреннем углу глаза одна, на груди одна, на левом плече одна, на брюхе три раны, на спине 4 раны. Сверх того перелом в лучевой кости правой руки». Только чудом Гебель остался жить.

Пролог бунта сыграл немалую, если не решающую роль во всех последующих событиях. С одной стороны, он заставил Муравьева действовать. На следствии подполковник объяснял: «…Видев ответственность, к коей подвергли себя за меня четыре офицера, я положил, не отлагая времени, начать возмущение».

С другой стороны, столь грязное начало в борьбе за кристально чистое дело деморализовало вождя. Муравьеву-Апостолу, похоже, стало не просто стыдно. (Он несколько раз порывался ехать к Гебелю, чтобы извиниться, а затем послал к его жене с уверениями, что ей самой и детям ничего не грозит.) Подполковник, кажется, впервые по-настоящему осознал, как трудно будет контролировать того демона, что декабристы по неосторожности могут разбудить – и в себе самих, и в своих подчиненных. Если уж сам «римлянин» не смог совладать с собой в ходе первого же столкновения, то что говорить о других?

Избиение командира полка тут же изменило психологический климат и в солдатской среде. Формально после Гебеля подполковник Муравьев-Апостол являлся старшим по званию и должности, но чин значил уже немного. Он и другие офицеры полка стали в глазах солдат мятежниками, а следовательно, их распоряжения перестали быть законными. Идти за офицерами или нет, являлось теперь делом добровольным. Чтобы в такой ситуации вести за собой солдат, одного приказа уже не хватало, требовались иные аргументы. И здесь лидер «южан» оказался изобретательнее «северян».

В своей работе с нижними чинами «северяне» обошлись обманом, заявив солдатам, что Николай жаждет отнять престол у старшего брата Константина, которому в Варшаве уже принесена официальная присяга. (Выводя людей на Сенатскую площадь, лидеры декабристов прекрасно знали, что Константин отказался от трона.)

Солдаты, убежденные в том, что стоят за настоящего «батюшку-царя», на площади искренне кричали: «Да здравствует Константин и его жена Конституция!», нисколько не сомневаясь в том, что так зовут новую императрицу. Имя Конституция, подсказанное офицерами, для русского уха звучало, правда, несколько непривычно, но в народе знали, что Константин вторым браком женат на польке, так что этот нюанс ни солдат, ни наблюдавшую за событиями толпу столичных обывателей не смущал.

Муравьев-Апостол поначалу попытался избежать обмана и заговорил с солдатами не на политическом, а на церковном языке. Как ему казалось, этот язык более доступен и убедителен для простого русского человека. Тридцать первого декабря 1825 года во время молебна на площади города Василькова по приказу нового начальства полковой священник прочел собравшимся так называемый «Православный катехизис» – сочинение Сергея Муравьева-Апостола и Михаила Бестужева-Рюмина.

Всерьез считать «Православный катехизис» богословским трудом не стоит, хотя и такие оценки среди русских историков встречаются. «Катехизис» ставил перед собой вполне очевидную задачу: откорректировать привычную для сознания тогдашнего русского солдата «властную вертикаль» (Бог – царь – офицер), убрав из этой триады ненужное с точки зрения республиканца среднее звено. Если бы затея удалась, то ложь о противостоянии Константина и Николая стала бы уже излишней, а дисциплина в полку могла бы быть восстановлена на принципиально иной, революционной основе.

Если говорить о форме, то документ действительно построен на библейских текстах. Если же говорить о его идейной начинке, то он базируется на учении Руссо о «естественных правах человека» и «общественном договоре». Муравьев и Бестужев опираются в основном на 8-ю главу Книги Царств, в которой Господь гневается на израильтян, просящих у него царя, и вместе с Библией делают вывод: «Избрание Царей противно воле Божией, яко един наш Царь должен быть Иисус Христос».

Все бы ничего, но библейский текст, как отмечают исследователи, декабристами-богословами был изрядно препарирован. Оксана Киянская пишет:

Авторы «Катехизиса» цитируют Библию весьма свободно: из текста выбрасываются «лишние», не относящиеся к делу слова… Ничего не говорится о том, что, несмотря на свой гнев, Господь все же «избирает» в цари крестьянина Саула, а пророк Самуил «помазывает» его на царство. Когда же Саул нарушает божественную волю, пророк произносит слова, убийственные для авторов «Катехизиса»: «Послушание лучше жертвы и повиновение лучше тука овнов, ибо непокорность есть такой же грех, что волшебство, и противление то же, что идолопоклонство» (Книга 1 Царств. 15.22). Естественно, Муравьев и Бестужев-Рюмин очень хорошо знали все это.

Опуская «лишние» с их точки зрения фрагменты Библии, декабристы-богословы заполняют возникшие бреши идеями Руссо. «Бог создал нас всех равными» – повторяют они вслед за французским философом. Следовательно, «русскому народу и русскому воинству» надо немедленно «раскаяться в долгом раболепии», ибо «без свободы нет счастья». И, наконец, закономерный вывод, ради которого, собственно говоря, и был написан и зачитан на площади в Василькове революционно-богословский манифест: поскольку цари «похитили» у народа свободу, народ имеет право «ополчиться всем вместе против тиранства и восстановить веру и свободу в России».

Попытка авторов «катехизиса» доказать солдатам, что закону Божьему ближе правление без царей, чем с царями, провалилась. Трактат вызвал больше интереса у историков, чем у тех, для кого он предназначался. Полкового священника солдаты вежливо выслушали, но аргументы Руссо не восприняли.

Поскольку ожидаемой идейной революции не произошло, лидеру «южан» пришлось возвратиться к тому, с чего начали «северяне», – к разговорам о верности присяге, принесенной Константину Павловичу. Прибывший в это время в полк младший из братьев Муравьевых – прапорщик Ипполит был представлен солдатам в качестве курьера от нового императора, который якобы приказывал полку идти к нему в Варшаву.

Но «сказка о Константине», как и красочные рассказы Муравьева об испанской эпопее подполковника Риего, полк уже интересовали мало. Некоторый интерес у солдат вызывала лишь ложная информация о том, что к мятежу уже якобы присоединились и другие части, а главным образом вдохновляли деньги из полковой кассы, которые лидер «южан» раздавал нижним чинам. Все неуклонно шло не к аккуратной и бескровной военной революции, а к классическому на Руси бунту.

Советские историки потратили немало сил на создание мифа, утверждая, что:

…солдаты Черниговского полка, присоединившиеся к восстанию, на всем его протяжении проявили замечательную революционную выдержку и готовность на любые жертвы во имя грядущего торжества свободы.

Многочисленные свидетельства очевидцев, рассказывающие о пьяных драках, изнасилованиях и грабежах окрестных мирных жителей, учиненных революционным полком, заставляют сделать совершенно иной вывод.

После подавления мятежа полиция еще долго собирала материалы не о политических, а об уголовных преступлениях, совершенных солдатами. Один из трактирщиков, например, заявил об украденных у него «360 ведрах водки». Полиция, потрясенная приведенной цифрой, поначалу усомнилась в показаниях потерпевшего, но затем свидетели все объяснили: «Водки и прочих питий действительно в указанном количестве вышло потому, что солдаты не столько оных [ведер] выпили, сколько разлили на пол».

Впрочем, и выпили достаточно. Под пьяную руку грабили всех и забирали все: от сапог и девичьих сережек до икон. Когда сразу же после подавления бунта дивизионный командир объезжал несчастный Васильковский уезд, в одной из деревень его встретила «…толпа крестьян с палками, которые, увидев красный воротник, полагали, что он был Черниговского полка… [крестьяне] бежали к нему навстречу, крича: „Грабители!“».

Так и не сумев переубедить крестьян, дивизионный командир бежал.

Контроль над солдатами Муравьев-Апостол утерял, а потому неудивительно, что при первом же столкновении с правительственными войсками мятежники бежали. Особое изумление у победителей вызвали собранные на поле боя ружья, находившиеся в столь дурном состоянии, что не могли стрелять. Архивы сохранили и просто анекдотичные случаи, их можно объяснить только беспробудным пьянством. Один из свидетелей утверждает: «Два [карабина] были заряжены очень странным образом: один был заряжен наоборот – пулей внизу, а порохом сверху, а другой вместо заряда имел кусок сальной свечки».

Революционная деятельность самого Муравьева-Апостола закончилась классически для русской истории. Повторив судьбу вольных казачьих атаманов Пугачева и Разина, подполковник был сдан властям своими же солдатами.

Военный следователь граф Георгий Ностиц докладывал в Петербург:

Раненный в голову картечью, Сергей Муравьев схватил было брошенное знамя, но, заметив приближение к себе гусарского унтер-офицера, бросился к своей лошади, которую держал под уздцы пехотинец. Последний, вонзив штык в брюхо лошади, проговорил: «Вы нам наварили каши, кушайте с нами».

Украинская «каша», хотя и была заварена Муравьевым-Апостолом строго по испанскому рецепту, не удалась. Подвели ингредиенты.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.