Глава III ПРОБЛЕМА РЕВОЛЮЦИОННОГО КЛАССА

Глава III ПРОБЛЕМА РЕВОЛЮЦИОННОГО КЛАССА

1. XX век: «отложенная» революция?

Идея о превращении «развитого индустриального общества» в «тоталитарное общество» и акцент на «тотальном» отрицании как способе его разрушения связаны у леворадикальных идеологов прежде всего с тезисом об «исчезновении» в этом обществе революционного «агента исторического процесса», о «дереволюционизации» рабочего класса. «В капиталистическом мире, – пишет автор «Одномерного человека», – они (буржуазия и пролетариат. – Э. Б.) до сих пор являются основными классами. Однако развитие капитализма привело к таким структурным и функциональным изменениям этих двух классов, что они, по-видимому, больше не являются носителями исторических преобразований. Скрытая заинтересованность в сохранении и совершенствовании существующих институтов примиряет эти ранее антагонистические классы во все увеличивающемся масштабе… Ввиду отсутствия носителей социальных перемен критика находит себе место лишь на очень высоком уровне абстракции» [66].

Тезис об «утрате» современным промышленным пролетариатом Запада революционной роли лежит в основе леворадикальной идеологии 50-60-х годов. Само возникновение движения «новых левых» во второй половине прошлого десятилетия было в известной мере порождено пессимистической оценкой определенной частью буржуазной интеллигенции революционной перспективы на Западе и неверием ее в рабочий класс как в силу, стремящуюся к радикальным преобразованиям и способную довести их до конца. Пессимистическая оценка роли американского рабочего класса получила отчетливое выражение уже во взглядах Райта Миллса, распространившего эту оценку на рабочий класс всех развитых стран.

«Я не совсем понимаю, – писал Райт Миллс в «Письме к новым левым» в 1960 г., – почему некоторые теоретики новых левых так упорно цепляются за идею о том, что именно «рабочий класс» передовых капиталистических стран и есть движущая сила исторического развития или даже самая главная движущая сила, – вопреки действительно убедительному историческому опыту, который теперь опровергает подобные надежды». Миллс, правда, оговаривается, что к этому вопросу необходимо подходить с должной осторожностью. «Конечно, мы не должны «списывать со счета» рабочий класс, но мы должны изучить всю эту проблему, и притом – совершенно заново. Там, где рабочий класс существует как историческая движущая сила, мы, конечно, должны сотрудничать с ним, но нам не следует рассматривать его как необходимый рычаг истории…»

Идею отрицания пролетариата как революционной силы разделяют и леворадикальные идеологи из стран Азии, Африки и Латинской Америки. Для них отрицание революционной роли пролетариата вообще, западноевропейского и североамериканского пролетариата прежде всего явилось не столько непосредственной реакцией на отсутствие индустриального рабочего класса в ряде освобождающихся стран, сколько моментом общего отрицания западноевропейской культуры. Самоутверждение угнетенных наций ассоциировалось в их сознании со всеобщим отрицанием угнетающих наций без какой бы то ни было внутренней классовой дифференциации последних

[Этот дух отрицания, характерный для леворадикальной идеологии, сформировавшейся в «третьем мире», был четко выражен (и, само собой разумеется, одобрен) Ж.-П. Сартром еще в конце 40-х годов: «Революционность негра состоит в отрицании, так как он должен сделать четкий выбор: чтобы создать свою истину, ему необходимо сначала уничтожить истину других» [67].].

Так, излагая теорию «угнетенных цветных народов» и противопоставляя «нации-пролетарии» «нациям-буржуа», некоторые идеологи из этих стран утверждали, что в новых исторических условиях миссия освобождения всего человечества ложится на «третий мир». А поскольку основную массу населения последнего составляет крестьянство, то именно оно, а не пролетариат и способно выступить в качестве ведущей революционной силы современности: «в колониальных странах революционны только крестьяне», поскольку им «нечего терять, а приобрести они могут все».

Само собой разумеется, что леворадикалы развитых капиталистических стран не могли ориентироваться на крестьянство в качестве революционной силы. Поэтому, говоря об «исчезновении» революционного пролетариата, они ставят вопрос о «силах отрицания» в иной плоскости.

В работах первой половины 60-х годов Маркузе дает еще неопределенный ответ на этот вопрос. Существуют ли «силы революционного отрицания» в современном обществе? Возможно, существуют, а возможно, и нет. «Одномерный человек», предупреждал Маркузе читателя своей книги, будет колебаться между двумя противоречивыми гипотезами: 1) что развитое индустриальное общество способно не допускать в течение обозримого будущего качественных изменений; 2) что существуют силы и тенденции, которые могут преодолеть это сдерживание и взорвать общество.

Что же это за гипотетические силы? Это «аутсайдеры», т. е. социальные группы, «неинтегрированные» в систему госмонополистического капитализма, отбросы «общества изобилия», не разделяющие интегрирующих «ложных» потребностей. К этим силам Маркузе причислял национальные меньшинства, население гетто, безработных – словом, всех тех, кто, по его мнению, имеет основания быть недовольным существующими в капиталистическом обществе порядками. «…Под консервативной народной базой, – писал Маркузе, – лежит слой отверженных и аутсайдеров, эксплуатируемых и преследуемых, тех, кто не работает и не может иметь работу. Они существуют за пределами демократического процесса; их жизнь есть наиболее непосредственное и наиболее реальное воплощение необходимости ликвидации нетерпимых условий и институтов. Таким образом, их оппозиция революционна, даже если их сознание не является таковым… это элементарная сила, которая нарушает правила игры и, таким образом, обнажает нечестный характер этой игры. Тот факт, что они начинают отказываться от участия в игре, быть может, является фактом, который знаменует начало конца периода»

[68: Заметим, что Маркузе не был единственным социологом, обратившим внимание на деклассированные слои как единственную «не-интегрированную» силу капиталистического общества. Аналогичную позицию мы обнаруживаем, например, у Л. Кроули и Дж. Кроули, видевших в этих слоях основную движущую силу антикапиталистической революции – «новый» революционный класс, характеризующийся общностью интересов и общим отрицательным отношением к существующему обществу (см. 69).].

Впрочем, это была лишь слабая надежда, и сам Маркузе не был уверен, что национальные меньшинства, люмпен-пролетарии и безработные действительно способны «взорвать» существующую систему. Единственно, в чем он не сомневался (и что уже в середине 60-х годов прочно связывало его с «новыми левыми»), так это в том, что искать «силы отрицания» нужно только на «периферии системы». Однако, пока эти силы не были найдены, вопрос об «агенте исторического действия» повисал в воздухе, и революция оставалась, по его мнению, «отложенной».

Студенческие волнения, охватившие мир во второй половине 60-х годов, усиливающееся проявление недовольства растущей бюрократизацией и милитаризацией буржуазного общества со стороны интеллигенции, казалось, давали наконец ключ к решению проблемы. В «Политическом предисловии 1966 года» к «Эросу и цивилизации», а затем в предисловии к французскому изданию «Одномерного человека» (1967 г.) Маркузе говорит уже о студенческой молодежи и об интеллигенции как о силах, обладающих революционным потенциалом и требующих внимательного отношения к себе со стороны «теоретиков» революции.

Эта ориентация на интеллигенцию и студенчество получает дальнейшее подтверждение в таких работах Маркузе, как «Конец утопии» (1967 г.), «Пересмотр концепции революции» (доклад на симпозиуме ЮНЕСКО, посвященном 150-летию со дня рождения Маркса, 1968 г.), «Очерк об освобождении» (1969 г.). Именно в этих работах Маркузе формулирует свою так называемую «новую концепцию революции», точнее, даже две взаимосвязанные концепции: концепцию мировой революции, где он ставит вопрос о процессах, протекающих в «третьем мире», и об их взаимосвязи с динамикой социальных изменений в «развитых индустриальных странах», и концепцию революции применительно к самим развитым странам.

Маркузе дает высокую оценку исторической роли радикального студенчества и примыкающей к нему интеллигенции. Они «детонатор», «катализатор» революции в «развитом индустриальном обществе», ее движущая сила, они «пробуждают» пролетариат и ведут его за собой. Более того, по его мнению, они способны начать антикапиталистическую революцию без пролетариата. Но способны ли студенты и интеллигенция, начав революцию, довести ее до конца?

В конце 1968 г. Маркузе давал на этот вопрос отрицательный ответ. «Меня постоянно спрашивали, считаю ли я, что студенческое движение как таковое представляет революционную силу. На этот вопрос… я бы ответил отрицательно. Я никогда не говорил и не думал, что студенческое движение может заменить пролетариат или рабочий класс как революционную силу. Об этом вообще не может быть и речи… оно… способно выступать как некая разновидность авангарда, прежде всего, конечно, в просветительском смысле, но также и в политической практике… Но сами по себе, изолированные, они не представляют никакой революционной силы. Только в совместной деятельности как теоретической, так и практической, в упорнейшем труде совместно с рабочим классом эта группа может действительно стать революционной силой» [70]. Годом позже, в «Очерке об освобождении», Маркузе не только подтверждает эту позицию, но и делает многообещающие на первый взгляд заявления о роли рабочего класса. «Радикальное преобразование общественной системы все еще зависит от класса, который составляет человеческую базу процесса производства. В развитых капиталистических странах это индустриальный рабочий класс» [71].

Не означает ли это, что Маркузе пересматривает свою прежнюю оценку роли рабочего класса и обнаруживает в нем действительную революционную силу? Нет, не означает: «проблема» рабочего класса в «развитом индустриальном обществе» остается, по его мнению, «неразрешенной». «В царстве корпоративного капитализма, – пишет он, – два исторических фактора преобразования, субъективный и объективный, не совпадают: они превалируют в различных и даже антагонистических группах. Объективный фактор, т. е. человеческая база процесса производства, который воспроизводит утвердившееся общество, существует в лице индустриального рабочего класса, как человеческого источника и резервуара эксплуатации; субъективный фактор, т. е. политическое сознание, существует в лице нонконформистской молодой интеллигенции» [72]. Поэтому рабочий класс может быть назван «революционным» лишь в потенции, но реально он уже не является таковым; более того, с точки зрения своей реальной функции «рабочий класс в период стабилизации принимает на себя выполнение стабилизирующей, консервативной функции» [73].

Таким образом, признание Маркузе рабочего класса в качестве «потенциальной революционной силы» никак не смягчает его отрицания роли пролетариата как реальной силы революции, ибо реализация потенциала представляется Маркузе весьма и весьма сомнительной. С другой стороны, его оговорки относительно «детонирующей», «катализирующей» функции интеллигенции (студенчества в том числе) тоже не меняют скептического отношения к революции. Ведь если пролетариат, как считает Маркузе, ничего не может сделать без интеллигенции и студенчества, поскольку ему «не хватает революционного сознания», то и студенчество и интеллигенция ничего не могут сделать без пролетариата: даже «начав» революцию, они не в состоянии ее завершить; а союз между пролетариатом и интеллигенцией, который позволил бы соединить объективный и субъективный факторы революции, – «далекая мечта». Где же новый «агент революционного действия»?

Ответ Маркузе на этот вопрос говорит сам за себя. «Там, где традиционный рабочий класс перестает быть «могильщиком» капитализма (т. е. в развитых капиталистических странах. – Э. Б.), выполнение этой функции остается, так сказать, временно отложенным, и политические усилия, направленные на изменения, остаются «пробными», подготовительными, не только во временном, но также и в структурном смысле. Это означает, что «адресаты», равно как и непосредственные цели и обстоятельства действий, будут определяться скорее изменяющейся ситуацией, нежели теоретически хорошо фундированной и разработанной стратегией. В то же время этот детерминизм – прямое следствие силы системы и диффузии оппозиции – подразумевает перенесение акцента на субъективный фактор; развитие сознания и потребностей приобретает первостепенное значение… В историческом плане мы снова переживаем период просвещения, предшествующий материальному изменению, – период воспитания, но воспитания, которое обращено в практику: демонстрацию, конфронтацию, восстание» [74].

«Новая» концепция революции оказывается, таким образом, сведенной к старой концепции просветительства, сопряженного со стихийными «пробами», интеллектуальным мятежом, словом, все с тем же «Великим Отказом», призывом к которому Маркузе завершает «Одномерного человека». В этой связи нелишне будет отметить, что некоторые высказывания Маркузе дают основания для обвинения его в «элитарном», «аристократическом» подходе к трудящейся массе. Масса (рабочий класс в том числе) для Маркузе всегда объект манипуляций, она всегда позволяет себя обманывать, она упивается возможностью реализации навязанных ей извне «ложных» потребностей, будучи не в состоянии отличить их от потребностей «истинных». Словом, она не в состоянии сама разобраться в собственных проблемах и нуждается – «пока», «к сожалению», – в духовном пастыре в лице радикального меньшинства. Эти элитарно-аристократические мотивы коренятся прежде всего в философских воззрениях «социального критика». Если его внимание к «аутсайдерам» как носителям революционного фермента было связано не столько с социологическим анализом социальной реальности «индустриального общества», сколько с «философией отрицания», «негативной диалектикой», то его ориентация на интеллектуалов – с идущей от Гегеля оценкой положения «разума», социальной формой объективизации которого выступает слой интеллектуалов. Подобно тому как у Гегеля разум предвосхищает цели развития, у Маркузе интеллектуалы обладают способностью заранее познавать истинные цели и интересы как собственные, так и чужие [75].

Отрицая революционную роль пролетариата развитых капиталистических стран и выражая сомнение в силе внутренних «аутсайдеров», западные леворадикальные идеологи пытаются найти опору в «третьем мире», тем более что последний выступает: в роли поставщика различного рода теорий революционного действия, в том числе и леворадикальных, перекликающихся по ряду пунктов с концепциями Маркузе, Сартра и других западных идеологов левого радикализма.

Такая «перекличка» объясняется близостью типов сознания западных леворадикалов и представителей непролетарских слоев «третьего мира», озабоченных проблемой национального самоутверждения и говорящих от имени «слишком большого меньшинства», которое служит объектом эксплуатации и подавления со стороны «развитых наций». Близость мироощущений объединяет леворадикальных идеологов Запада и «третьего мира» в их отрицании «развитого общества», как противоречащего идеалам гуманизма; в отрицании революционной роли рабочего класса; в критическом отношении к науке и технике и возведении в культ экономической слаборазвитости; в ориентации на молодежь и «аутсайдеров», как активную и «бескомпромиссную» революционную силу. И те и другие отрицают принципиальное различие между развитыми капиталистическими и социалистическими странами, объединяя их под общей крышей «развитого индустриального общества» или «богатых наций», противостоящих «бедным нациям», «нациям-пролетариям».

Правда, устами западноевропейского леворадикала говорит человек, «уставший» от «цивилизации», а устами афро-азиатских леворадикальных идеологов – люди, уставшие от ожидания «цивилизации», т. е. того дня, когда их страны могли бы приблизиться по уровню производства и потребления к развитым странам. Но в данном случае это различие несущественно: крайности сходятся в отрицании технического и технологического прогресса, в неприятии «западной» реальности, как «охлаждающей» «революционный пыл».

Другим моментом, определившим пристальное внимание леворадикалов к Азии, Африке и Латинской Америке, стали развернувшиеся в этих регионах социально-политические процессы, в которых «новые левые» и их пастыри увидели реальное воплощение ими самими провозглашенных лозунгов и зримый путь к построению «нового» общества. «Новых левых» привлек социальный динамизм «третьего мира», так контрастировавший с кажущимся застоем буржуазного Запада. Именно этот динамизм и ввел в искушение жаждущих немедленной и коренной социальной ломки западных нонконформистов, решивших, что «центр революционных бурь переместился на Восток». Этот динамизм, характерный для всякого общества, вступающего в полосу ломки веками складывавшихся институтов и отношений и поисков пути дальнейшего развития, скрывал от бунтарей, что развивающиеся под леворадикальными лозунгами национально-освободительные движения еще далеки от реального осуществления провозглашенного ими «гуманистического социализма», что степень социальной активности и степень революционности далеко не всегда могут совпадать.

«Новых левых» дезориентировала контрастность «третьего мира» и «Запада» (бедность – богатство, стихийность – организованность, активность – пассивность, опора на человека – ориентация на технику), создававшая у них впечатление, что там, за пределами «индустриального мира», рождается как раз то, что отрицает ненавистный им «истеблишмент», то, за что борются они сами. Это было зачастую искренней верой, хотя многим из леворадикальных идеологов Западной Европы и США можно было бы адресовать слова, брошенные некогда Р. Ароном одному из сочувствовавших «Востоку» западных философов: «он готов восторгаться Востоком, но при этом продолжать жить на Западе».

Выступая как мировой «аутсайдер», «третий мир» отличался от «аутсайдеров» развитых индустриальных стран прежде всего тем, что он обладал значительно большим экономическим и политическим потенциалом, опытом борьбы, и это, казалось бы, давало надежду леворадикалам на возможность обнаружения искомого «агента революционного действия» в «зоне бурь». Именно так и полагали идеологи, призывавшие развернуть партизанские войны в Азии, Африке, Латинской Америке, «окружить мировой город мировой деревней» и «задушить империализм в его цитадели».

Маркузе тоже ищет революционного вдохновения и теоретических откровений в «третьем мире». Он также противопоставляет развитые страны странам, еще не достигнувшим высокого уровня технико-экономической зрелости, полагая, что именно последнее обстоятельство открывает перед ними возможность построения нового общества. Однако пессимизм Маркузе и здесь удерживает его от завышенной оценки роли национально-освободительного движения в мировом революционном процессе. Как верно отмечалось в литературе, «вопреки многим другим леворадикальным идеологам, которые считают, что центр борьбы против капитализма переместился в «третий мир», он (Маркузе. – Э. Б.) выступает против существующей «очень сильной тенденции рассматривать национально-освободительное движение в качестве главной, если не единственной, революционной силы современности» [76]. «Фронты национального освобождения, – пишет Маркузе, – угрожают жизненным границам империализма; они служат не только материальным, но и идеологическим катализатором изменений… в этом идеологическом отношении внешняя революция также стала существенной частью оппозиции внутри капиталистических монополий. Однако, – оговаривается Маркузе, – сила примера и идеологическая мощь внешней революции может принести плоды в том случае, если внутренняя структура и сплоченность капиталистической системы начнут распадаться. Цепь эксплуатации должна быть разорвана в ее наиболее сильном звене» [77].

Внешний «аутсайдер» обнаруживает, таким образом, в конечном счете такое же бессилие, как и «аутсайдер» внутренний. Надежды оказываются иллюзорными, а революция – «отложенной»…

Пессимистический вывод, к которому приходит Маркузе, предопределяется не только его нигилистическим отношением к пролетариату капиталистических стран, но и одним из коренных пороков его концепции мировой революции – игнорированием мировой социалистической системы, которая «является решающей силой в антиимпериалистической борьбе» [78] и которая вместе с международным рабочим движением выполняет в мировом масштабе ту же роль, что и национальные отряды рабочего класса в рамках отдельных капиталистических стран. Маркузе искусственно расчленяет мировую социалистическую систему, относя страны, еще не достигшие высокого уровня экономического развития, к так называемым «бедным нациям», а развитые социалистические страны, прежде всего Советский Союз, – к «богатым нациям» вместе со странами развитого капитала. В результате этой операции развитие мирового революционного процесса оказывается сведенным к борьбе «богатых» («нереволюционных») и «бедных» («революционных») наций, что характерно для концепции, которую в ее основных моментах проповедуют и сторонники теории «конвергенции» из числа западных буржуазных идеологов и особенно рьяно маоисты и которая не имеет ничего общего с действительным ходом борьбы классов на международной арене. Маркузе использует тот реальный факт, что мировая социалистическая система формируется неравномерно (так как неравномерно развивается капитализм, в недрах которого вызревают предпосылки социализма), а эта неравномерность неизбежно порождает и различие форм борьбы, которую ведут социалистические страны против мирового капитализма, и различие форм организации общественной жизни в этих странах. Но, переоценивая «имущественную» характеристику, он не хочет видеть объединяющей социалистические страны общности социальных отношений и институтов. «Имущественный» базис, игравший решающую роль в условиях существования локальных государственных образований и недостаточного развития связей между странами, сам по себе не может «нейтрализовать» или коренным образом деформировать характер общественных отношений. Материально-техническая и политическая интеграция, идейное единство создают возможность «компенсации» отсутствующих в той или иной конкретной стране материальных факторов социального прогресса благодаря наличию последних в других странах и интернациональному обмену услугами, в организации которого определяющая роль принадлежит уже характеру общественных отношений. Таким образом, ход мирового революционного процесса определяется не «противостоянием» «бедных» и «богатых» наций, не борьбой «мировой деревни» против «мирового города», а борьбой объединенных сил мировой социалистической системы, международного коммунистического и рабочего движения и национально-освободительного движения против сил империализма. Всякая попытка умаления роли международного рабочего класса и мировой социалистической системы, всякая попытка противопоставления национально-освободительного движения борьбе рабочего класса объективно способствует разобщению сил, ведущих борьбу за освобождение человечества от гнета капитала.

2. Интеллигенция и студенчество: авангард или союзник?

Интерес Маркузе, Миллса и других западных идеологов левого радикализма к интеллигенции непосредственно проистекал из пессимистической оценки ими революционной роли рабочего класса. Вместе с тем он был связан и с некоторыми реальными тенденциями, характерными для современного капиталистического общества.

Борьба вокруг проблемы интеллигенции, развернувшаяся сейчас в буржуазной социологии, определяется в конечном счете тем, что в современном капиталистическом обществе происходят процессы, накладывающие определенный отпечаток на его классовую структуру, функции социальных классов и групп и их роль в обществе. К числу этих процессов относятся: постепенное превращение науки в непосредственную производительную силу; изменение соотношения между умственным и физическим трудом в процессе общественного производства; создание своего рода «индустрии культуры», призванной осуществлять целенаправленное формирование сознания и психики. Происходит изменение положения и роли интеллигенции, ее места в системе общественного производства.

Функционируя в рамках промышленного общества, интеллигенция (прежде всего гуманитарная) раньше оставалась в массе своей непосредственно не втянутой в систему производства капитала. Такое положение обеспечивало ей относительную свободу, ту самую свободу, которая позволяла сочетать нерасчлененные в то время функции творца, хранителя и воспроизводителя знания (своего рода «память» общества) и «чувствилища» общества (своего рода общественную «совесть»). Последняя функция специально подчеркивалась В. И. Лениным: «…интеллигенция потому и называется интеллигенцией, что всего сознательнее, всего решительнее и всего точнее отражает и выражает развитие классовых интересов и политических группировок во всем обществе» [79].

Стоя в стороне от индустриально организованного производства и в то же время являясь хозяином орудий своего труда, интеллигент был не отчужден от того индивидуально-кустарного производства, которое составляло основное содержание его общественно полезной деятельности. Он от начала до конца контролировал все его «технологические» звенья и сам же выступал в роли продавца созданного им продукта. Поскольку последний делался в основном как бы «по велению души», то осуществляемый интеллигентом процесс производства выступал как творчество, огражденное от действия внешних механизмов его регулирования.

«В большинстве случаев, – отмечал К. Маркс, имея в виду научное и художественное творчество, – здесь дело ограничивается переходной к капиталистическому производству формой, заключающейся в том, что люди, занятые различными видами научного и художественного производства, ремесленники или же мастера своего дела, работают на совокупный торговый капитал книготорговцев, – отношение, не имеющее ничего общего с капиталистическим способом производства в собственном смысле слова и еще не подчиненное ему даже формально. То обстоятельство, что именно в этих переходных формах эксплуатация труда достигает наивысшей степени, нисколько не меняет существа дела» [80]. Тот факт, что интеллигент мог быть безжалостно ограблен предпринимателем, с которым в итоге вынужден был вступать в отношения купли – продажи; что его неотчужденность не выходила за рамки индивидуально-кустарного производства и моментально испарялась при вступлении в контакт с рынком; что его «свободная» деятельность в конечном счете опосредствовалась механизмом спроса – предложения на капиталистическом рынке товаров духовного производства – все это обычно оставалось незамеченным интеллигентом. Характер эксплуатации интеллигента скрывал от последнего противоречивое положение его как «свободного художника» и эксплуатируемого работника. В этих условиях разрыв между состоянием сознания и бытия интеллигента не мог достичь такого критического уровня, который бы позволил массе работников умственного труда выступать против господства капиталистических отношений.

Отсюда проистекало и типичное для интеллигента чувство элитарной исключительности, порою бросавшее его – «во имя правды» – на баррикаду, но чаще всего делавшее значительную часть интеллигенции «страшно далекой от народа» и толкавшее ее на снисходительное услужение «верхним десяти тысячам» и защиту существующей системы общественных отношений либо молчаливое принятие ее.

Эту ситуацию, характерную для XIX в., Маркузе догматически переносит на современное развитое буржуазное общество, подчас не замечая того, что сейчас в положении интеллигенции произошли серьезные сдвиги.

Непосредственное вторжение науки в промышленное производство, в сферу обслуживания, в организацию административного делопроизводства потребовало вовлечения в эти отрасли лиц, занятых умственным трудом. Недостаточность чисто экономических рычагов воздействия на трудовую массу с целью поддержания существующих отношений господства-подчинения привела к созданию разветвленной «индустрии культуры» (реклама, пресса, кино, телевидение, радио, «массовая» литература и т. п.), организованной по новейшим образцам промышленного производства и обслуживаемой лицами, традиционно причисляемыми к интеллигенции. А это не могло не повлечь за собой не только «массовизации» некогда узкой прослойки интеллигенции и превращения ее во все разрастающуюся группу, но и внутренней дифференциации самой этой группы, изменения характера труда интеллигента.

«Неангажированный» художник, «вольно парящий над обществом», все более становится анахронизмом, поскольку капиталистические отношения распространяются на те сферы труда, где прежде господствовали, по словам Маркса, «переходные к капиталистическому производству формы». Процесс превращения знания в непосредственную производительную силу ведет к возрастанию социальной дифференциации интеллигенции: одна ее часть вливается в ряды буржуазии или непосредственно примыкает к ней, другая – значительно большая по объему – вовлекается непосредственно в сферу производства прибавочной стоимости, подвергается эксплуатации со стороны капиталистов и по своему положению все более приближается к рабочему классу. Это относится прежде всего к интеллигенции, труд которой не только создает прибавочную стоимость, но вместе с тем в условиях идеологического манипулирования выступает как необходимая предпосылка производства прибавочной стоимости промышленным пролетариатом.

В этой ситуации интеллигент, переставший быть разновидностью кустаря-одиночки, лишившийся «орудий своего труда» и в конце концов утративший право распоряжения собственной деятельностью, объективно с точки зрения своего социального бытия приближается к положению рабочего класса. Из представителя узкой корпорации «свободных художников» интеллигент становится рядовым служащим крупной капиталистической корпорации, наемным тружеником, работающим по строгому заказу, который подчас совершенно не отвечает его внутренним побуждениям, выполняющим узкие функции и совершенно утратившим привилегию контроля над создаваемым им продуктом. «Все это в значительной мере меняет отношение интеллигенции к капиталистическому строю, сближает ее интересы с интересами рабочего класса» [81].

Вместе с тем сближение интеллигента, вовлеченного в процесс производства капитала, по своему положению с пролетариатом далеко не сразу находит адекватное отражение в сознании основной массы эксплуатируемых интеллектуалов. Размываемая как целое интеллигенция в значительной своей части (как та, которая по своему объективному бытию непосредственно примыкает к буржуазии, так и та, которая примыкает к пролетариату) продолжает мыслить категориями группового сознания. Отсюда и разрыв между реальным социальным бытием интеллигенции, приближающим ее к рабочему классу, и состоянием ее сознания, нередко отдаляющим ее от пролетариата.

Именно этот разрыв определяет противоречивость социального поведения этой части интеллигенции. Подпадая под непосредственную власть капитала, она выступает против системы капиталистических отношений, которая лишает ее традиционного «вольного» статуса, а вместе с ним и тех привилегий, которыми она располагала как группа, связанная с «переходной к капиталистическому производству формой». При этом объективно, хочет она этого или нет, ее действия далеко выходят за рамки «интеллигентского недовольства» и сближаются с позицией рабочего класса, с его требованиями. Изменение социального статуса и социальной функции работников умственного труда, игнорируемое Маркузе, делает совершенно необоснованным противопоставление интеллигенции, как силы «революционной», и пролетариата, как силы якобы «контрреволюционной». Социальная активность эксплуатируемой интеллигенции не отрицает, а, напротив, подтверждает марксистский тезис о пролетариате как революционном классе, как субъекте исторического процесса.

Вместе с тем разрыв между социальным бытием и состоянием сознания этой интеллигенции ограничивает в условиях буржуазного общества ее роль как самостоятельной революционной силы, сужает классовое содержание ее требований, предостерегая от явно неверного вывода, будто «традиционный» промышленный пролетариат «полностью» и «окончательно» передал свои революционные функции новым категориям эксплуатируемых тружеников.

Новые черты бытия интеллигенции развитого капиталистического общества во многом характерны и для нынешнего студенчества, как будущей интеллигенции. За последние годы студенчество как социальная группа претерпело существенные изменения.

Прежде всего бросается в глаза рост численности учащихся высшей школы (в два и более раз за последнее десятилетие). При этом кривая роста студенческой массы в большинстве стран продолжает идти вверх.

Но увеличение численности студенчества неизбежно влечет за собой изменение его качественных характеристик. Демократизируется состав студентов. Поскольку потребности в росте студенческой массы уже не могут быть удовлетворены за счет выходцев из рядов буржуазии, правящему классу волей-неволей приходится приоткрывать двери университетов для представителей различных слоев и классов общества. Говоря о французских студентах, Жорж Коньо отмечал, что «они уже не являются, как это было прежде, почти исключительно выходцами из крупнобуржуазного меньшинства. Правда, дети рабочих не составляют среди них высокого процента… Тем не менее большинство студентов являются выходцами из средних слоев, мелкой и средней буржуазии. Наследники крупных династий теперь теряются среди сыновей мелких предпринимателей, технических специалистов, ремесленников, торговцев, государственных служащих, лиц свободных профессий и т. д.» [82] Увеличение численности студенчества влечет за собой два весьма серьезных последствия: 1) «отцы» не в состоянии экономически обеспечить будущее своих «детей»; 2) класс буржуазии не в состоянии поглотить не только всех, но даже сколько-нибудь значительную часть выпускников высшей школы, ибо потребность в высококвалифицированной рабочей силе растет значительно быстрее, чем число вакантных «командных постов» во всех сферах материального и духовного производства. В результате студенчество утрачивает некогда прочную связь с буржуазными слоями, из которых оно в основном рекрутировалось и куда снова возвращалось по окончании университета. Теперь молодежь после завершения образования пополняет в той или иной мере все классы и слои, в том числе и ряды безработных.

Такая ситуация вызывает, как уже отмечалось ранее, у значительной части студенчества конфликт между «ожиданиями», связанными с прежним социальным статусом, и реальной перспективой, стоящей перед выпускниками высшей школы, конфликт, являющийся одной из причин «бунта» учащейся молодежи.

Подобно «бунту» интеллигенции, «бунт» студенчества выступает как отрицание ожидающего его наиболее вероятного существования, приближающего его к положению пролетария. Студент не может с полной гарантией ни стать буржуа, ни даже остаться буржуа, когда он таковым является, волею обстоятельств он должен превратиться в наемного работника, но студент не желает такого превращения и потому выступает против этих обстоятельств. Правда, они не всегда идентифицируются им с системой капиталистических отношений, принимая порой более «узкое» выражение и вызывая протест против порядков в буржуазных университетах.

[Точка зрения о том, что студенты (или молодежь в целом) превращаются в особый революционный класс получила определенное распространение среди «новых левых». Суть ее выражена в работах Дж. и М. Роунтри. «…Отчуждение труда молодежи, – утверждают они, – способствовало превращению ее в класс… Молодежь поэтому образует новый пролетариат, подвергается обнищанию и может стать новым революционным классом. Этот новый класс не является люмпен-пролетариатом… Он находится в положении классического пролетариата, положение которого ухудшается… Он не обязательно беднейшая группа. Необходимо помнить, что чей-либо революционный потенциал определен не нищетой, но ролью в производстве. И эта революционная роль, в прошлом принадлежавшая рабочему классу, ныне выпала на долю молодежи» [83].]

Бунтующее студенчество вопреки тому, что утверждают некоторые идеологи «новых левых», не является воплощением ни новой революционной силы, будто бы заменяющей рабочий класс [84], ни «нового человека» – символа грядущего общества. Но оно воплощает и выражает некоторые тенденции общественного развития. Студенты вплоть до недавнего времени представляли собой сравнительно небольшую привилегированную корпорацию, имевшую свои четкие границы и в целом стоявшую в стороне от трудящихся классов. Общность группового бытия, зафиксированная в категории «студенчество», распространялась не только на сравнительно короткий период жизни каждого из сменяющих друг друга поколений, но и на сравнительно небольшую часть этих поколений, попадавшую на университетскую скамью. Сегодня в условиях расширения потока информации возрастает необходимость постоянного и систематического обновления знания как условия функционирования современного производства и условия функционирования трудящихся как производительной силы. Теперь каждое поколение, и притом во все возрастающей его части, будет вынуждено под непосредственным давлением общественного производства постоянно обновлять полученные ранее знания, снова и снова садясь за парту, т. е. превращаясь время от времени в «студентов». Поэтому уже сегодня «студенческие» потребности объективно начинают воспроизводить потребности широких слоев трудящихся развитого капиталистического общества. В этом – революционная сторона студенческих выступлений и студенческих требований, которая создает объективные предпосылки для сближения студентов и рабочего класса, на необходимость которого указывал Ф. Энгельс. «Пусть ваши усилия, – писал Энгельс в 1893 г., обращаясь к Международному конгрессу студентов-социалистов, – приведут к развитию среди студентов сознания того, что именно из их рядов должен выйти тот пролетариат умственного труда, который призван плечом к плечу и в одних рядах со своими братьями рабочими, занятыми физическим трудом, сыграть значительную роль в надвигающейся революции» К Энгельс связывает революционную роль студенчества (как будущей интеллигенции) с ролью знания, носителями которого выступают интеллигенты, и подчеркивает неразрывную связь освобождения труда с овладением культурой, как предпосылкой успешного осуществления революции. «Буржуазным революциям прошлого от университетов требовались только адвокаты, как лучшее сырье, из которого формировались их политические деятели; для освобождения рабочего класса понадобятся, кроме того, врачи, инженеры, химики, агрономы и другие специалисты, ибо дело идет о том, чтобы овладеть управлением не только политической машиной, но и всем общественным производством…» [85]

Конечно, процесс приобщения студенчества к революционному движению происходит сложными путями: не только вследствие внутренней неоднородности студенчества, но и в силу наличия разрыва между его сознанием и бытием. Рабочие нередко проявляют недоверие к студентам, видя в них «папенькиных сынков», не вкусивших горького хлеба наемного рабства. Студенты же, в свою очередь, превращаясь в наемных тружеников, еще лишены пролетарского сознания. Устанавливая общность своей судьбы с судьбой наемного рабочего, студент начинает теснее связывать собственное освобождение с революционно-освободительным движением рабочего класса. И в этом, быть может, состоит один из самых примечательных сдвигов в его сознании. Но, связывая свою судьбу с рабочими и вместе с тем стремясь преодолеть нежелательное для него «пролетарское положение», в котором ему предстоит оказаться, студент (в лице своих идеологов) нередко ожидает от рабочего действий, согласующихся со своим собственным представлением о «революционном пролетариате». Это представление, однако, не является для него ни результатом научного анализа тенденций развития пролетариата в современном обществе, ни даже выражением некоего выношенного в его голове идеала пролетария. Для бунтующего студента идеалом революционера является сам бунтующий студент, как якобы «новый» и социально активный пролетарий. Поэтому все, что в политическом поведении рабочего класса не соответствует его собственной модели поведения, бунтующий студент отвергает не только как «нереволюционное», но даже как «непролетарское». Подобная ориентация леворадикального студенчества не может не препятствовать установлению его политического союза с рабочим классом. «Связь между движением интеллигенции и движением рабочего класса в собственном смысле слова, – отмечает Жорж Коньо, – является естественной и необходимой… студенческое движение имеет перспективы лишь в том случае, если оно врастет, разумеется сохраняя определенную степень самостоятельности, в общую стратегию классовой борьбы при гегемонии рабочего класса; иначе говоря, оно не должно считать себя заменой авангардной рабочей партии, оно не может и не должно играть раскольническую роль и противопоставлять себя рабочему движению, ибо в этом случае оно будет играть на руку капиталистической системе» [86].

Маркузе не случайно считает проблему «агента исторического действия» «отложенной» и в конечном счете оценивает роль интеллигенции и студенчества столь же пессимистически, как и роль рабочего класса. Иной вывод и невозможен, если не видеть, что в современных условиях «агент исторического действия» включает все непосредственно эксплуатируемые капиталом социальные группы, ядром которых выступает промышленный пролетариат.

Рост антикапиталистической активности определенной части интеллигенции и студенчества в развитых капиталистических странах вовсе не свидетельствует о том, что в историческом плане они вытесняют, заменяют рабочий класс. Напротив, эта активность служит новым подтверждением углубления противоречий между капиталом и трудом. Исторический опыт подтверждает, что «в цитаделях капитализма рабочий класс… является главной движущей и мобилизующей силой революционной борьбы, всего демократического антиимпериалистического движения» [87]. Как отмечалось XXIV съездом КПСС, рабочий класс, выступая ныне в качестве ведущей силы в антимонополистической борьбе, «все больше становится центром притяжения всех трудящихся слоев населения. Крупные выступления рабочего класса, трудящихся масс являются предвестниками новых классовых боев, которые могут привести к фундаментальным общественным преобразованиям, к установлению власти рабочего класса в союзе с другими слоями трудящихся» [88].

3. Диалектика «возвышения потребностей» и революционность рабочего класса

Как уже говорилось выше, Миллс, Маркузе и другие идеологи «новых левых», делая вывод об «утрате» пролетариатом революционности, связывают ее не с изменением его положения в системе капиталистического производства, а с изменениями в сфере потребностей, влияющими в конечном счете, с их точки зрения, на сознание рабочего и мешающими ему осознать свое истинное положение в обществе. Ход их рассуждений таков. В условиях технически высокоразвитого общества господствующий класс получает возможность, опираясь на развитую систему «средств контроля» (телевидение, кино, радио, реклама, пресса), формировать сознание трудящихся по определенным, выгодным для него стереотипам, навязывать им «ложные», «буржуазные» потребности и в конечном счете нивелировать потребности классов-антагонистов, а тем самым и «интегрировать» пролетариат в систему государственно-монополистического капитализма. «…Там, где разрыв в потреблении все еще широк, – заявляет Маркузе, – где капиталистическая культура еще не проникла в каждый дом или хижину, система стабилизирующих потребностей имеет свои пределы: бьющий в глаза контраст между привилегированным классом и эксплуатируемыми ведет к радикализации непривилегированных. Так обстоит дело с населением гетто и безработными в Соединенных Штатах; так же обстоит дело и с трудящимися классами в более отсталых капиталистических странах» [89]. Но пролетариат развитых капиталистических стран, тут же добавляет Маркузе, находится в совершенно ином положении, ибо разрыв между потребностями пролетариата и буржуазии значительно сократился, если вовсе не сошел на нет. Удовлетворение материальных потребностей, некогда революционизировавших рабочий класс, плюс внедрение в его сознание «ложных» потребностей, «дереволюционизировало» рабочий класс и отбросило его назад, на стадию «класса в себе». Ибо «большинство организованных трудящихся разделяет стабилизирующие контрреволюционные потребности средних классов, о чем свидетельствует их поведение как потребителей материальных и духовных товаров, их эмоциональное отвращение против нонконформистской интеллигенции» [90]. Отсюда делается такой «радикальный» вывод: необходимо полностью порвать с нынешними потребностями, как «ложными», и сформировать (в полном отрыве от ныне существующих потребностей) качественно новые потребности, которые служили бы уже не целям «интеграции» трудящихся в систему капитализма, а целям «трансцендирования», т. е. выведения их за пределы существующей системы общественных отношений.