Эпилог

Эпилог

Мой Сид — правитель Валенсии

Дози в одном из приступов «сидофобии» — более кратковременном, нежели другие, — заявил, что завоевание Валенсии не имело смысла. «Сид, — пишет Дози, — завоевал великолепный город, но что от этого выиграли испанцы? Отряды Сида захватили здесь большую добычу, но Испания не приобрела ничего, потому что арабы вернули себе Валенсию вскоре после смерти Родриго». Нелепость этого суждения представилась очевидной самому автору, коль скоро при подготовке второго издания своего труда он убрал эти слова.

Завоевание Валенсии было прежде всего воодушевляющим примером мужества и героизма. Это было самое необычайное предприятие, какое в Испании осуществил человек, не носящий королевской короны, — по словам Су-риты, ученейшего арагонского историка, который сверх того признает, что даже если бы король Кастилии, самый сильный в Испании, задействовал ради этого всю свою мощь, ему было бы очень трудно завоевать город, расположенный столь глубоко на мавританской территории и один из самых населенных. Мы теперь уже знаем, что Альфонс задействовал всю свою мощь и ничего не добился.

То, что придает деянию героический характер, наделяя его качествами высокого образца, — не успех и тем более не долговременность результатов. Герой является героем не потому, что его завоевания или созданное им оказываются устойчивыми. В этом его может превзойти какой-нибудь заурядный полководец или магистрат, которому выпало на долю осуществить действие, уже назревшее са мо по себе. Альфонс VI, Альвар Аньес, Бени-Гомесы, графы Генрих и Раймунд Бургундские, захватив Толедо и, несмотря на крупные неудачи, удержав его, добились более прочного успеха, нежели Сид; но, хоть все они были важнейшими деталями в сложном механизме государства, никто из них не смог сохраниться в памяти людей, кроме узкого круга эрудированных историков. А слава Сида оказалась громче, причем с того самого момента, когда этот официальный механизм отторг его. Изгнание, лишив рыцаря всякой королевской поддержки, тем самым полностью освободило его собственные силы, и эпическая поэзия получила возможность превознести в изгнаннике — как залог уверенности в ходе борьбы с врагом — необычайное личное мужество, проявившееся и в этом, и в других делах, чрезвычайно важных для нации. Вот почему Валенсию, хоть она и была потеряна после смерти героя, потомки назвали Валенсией Сида.

Герой ведет борьбу во имя чего-то, чего нельзя добиться быстро, всегда бросает вызов, постоянно вступает в конфликты, которых не может разрешить раз и навсегда, и оценивать его следует исключительно за энергичность и за то, что для людей, которые столкнутся с теми же конфликтами в будущем, он послужит знаменем. Его дело живет до тех пор, пока с героя берут пример. Самый выдающийся современник Сида, Папа Римский Григорий VII, умер в величайшем забвении, пережив крушение всех своих планов, и тем не менее он тоже был в своем роде героем — великим вдохновителем тех, кто продолжил его борьбу за реорганизацию христианства, борьбу, в которой он сам остался далеко не победителем.

После способности героя служить примером для подражания следует рассмотреть практические результаты его деятельности.

Несмотря на преждевременную смерть героя, последствия его завоевания имели величайшее значение. Вспомним, что ислам тогда вновь обрел чрезвычайное могущество: тюрки на Востоке разоряли владения императора Византии, захватывали его подданных и лишили его провинций, равных по площади всей Испании; берберы на Западе разоряли владения императора Испании и отражали его нападения. Обе оконечности Средиземного моря вновь подверглись агрессии, как во времена первой экспансии арабов, но из этого трудного положения Европу спасли на Западе — Сид, а на Востоке — крестоносцы: все они действовали совместно ради общей цели.

Гвиберт Ножанский сообщает, что папа Урбан II с беспокойством воспринял вести о вторжениях альморавидов в Испанию, и с учетом этого некоторые предполагают, что крестовые походы на Восток были первоначально задуманы как военная диверсия для ослабления африканской угрозы, запланированная Папой, не очень хорошо представлявшим состояние разобщенности, в каком пребывал мусульманский мир. Но, хоть эта гипотеза оказалась не совсем верной, бесспорно следующее: если тюрок интересовал только Восток, альморавиды долгие годы оставались угрозой, которая могла перехлестнуть Пиренеи, — так думали, когда в 1087 г. готовили большую французскую экспедицию и когда в 1089 г. сам Урбан II выдавал индульгенции для войны в Испании; понятно и то, что Сид, основав свое Валенсийское княжество среди земель, принадлежащих маврам, первым осуществил ту же идею, которую впоследствии реализовали крестоносцы, создав свои государства в Иерусалиме, Антиохии, Эдессе и Триполи.

Конечно, это княжество Сида было эфемерным и своего создателя пережило ненадолго; но эфемерными были и княжества на Востоке, а если они просуществовали немного дольше, так это потому, что крестоносцы опирались на поддержку всей Европы, тогда как Сид не имел поддержки даже со стороны своего короля Альфонса. Крестоносцы образовали свои государства в борьбе с мелкими эмиратами — меньшими, чем наши таифские, а как только против них выступила сплоченная держава, как это произошло во времена Саладина, они пади, и ни Ричард Львиное Сердце, ни Филипп Август во главе войск Англии, Франции, Германии не смогли вернуть себе власть в Иерусалиме и Эдессе. Сид же создал и отстоял дело своих рук в борьбе как с таифскими эмиратами, так и с огромной империей, находящейся на вершине могущества, с Юсуфом ибн Ташфи-ном, одним из величайших завоевателей в исламском мире.

Наконец, валенсийская сеньория Сида имела более непосредственное значение для Европы, послужив своего рода волнорезом для альморавидского прилива. Сам Ибн Бассам и «История Родриго» единодушно оценивают завоевание Валенсии Кампеадором как деяние, остановившее вторжение африканцев и помешавшее им достигнуть Лериды и Сарагосы — последних мусульманских рубежей того времени. Единство мнения арабского и латинского историков, оставшееся незамеченным, служит порукой точности этой оценки. Именно тогда натиск африканцев был самым неудержимым, и если бы они вышли в бассейн Эбро, то для Арагона и Барселоны, государств несравненно более слабых, чем Кастилия, настали бы гораздо худшие дни, нежели день Саграхаса. Угроза, которой Альфонс VI пугал французских сеньоров, — что, мол, захватчики перейдут Пиренеи, — могла стать реальностью. Не зная об этой угрозе короля Альфонса, немецкий историк В. Э. Юбер тем не менее придает завоеваниям Сида особое значение, расценивая их как дамбу против мусульманского наступления, грозившего не только Испании, но и Западной Европе. Приблизительно то же самое, должно быть, думали и современники, коль скоро в глубине Франции хроника, которую мы уже цитировали, зафиксировала смерть испанского героя, оценив ее как событие, взволновавшее оба мира — христианский и исламский: «В Испании, близ Валенсии, скончался граф Родриго, что исторгло величайшие стенания у христиан и принесло радость врагам-язычникам».

Итого: действия Сида в Валенсии спасли в кризисный момент Испанию, а может быть, и Южную Европу, дали христианам возможность подготовиться к борьбе с новой военной тактикой, созданной Юсуфом, и продержаться до тех пор, пока кочевники Сахары не отравились ядом оседлой цивилизации и не утратили природную силу.

Лицом к лицу с альморавидами

Иные осуждают отношения Сида с маврами, не понимая твердых правил его поведения. С мусульманами испанского происхождения Сид стремился сосуществовать, действуя по справедливости, щепетильно уважая их веру, обычаи, законы и собственность. Будучи знатоком не только христианского, но и мусульманского права, он, заседая в суде в Валенсии, разбирал тяжбы между побежденными. В выступлении перед валенсийскими маврами, которые сдались ему на милость победителя, Сид проявил крайнюю сдержанность; единственным выражением высокомерия по отношению к тем, кто покорился ему, было заявление, что он нравственно выше мавританских князей, истощающих народ непосильными поборами и распущенных в частной жизни: «Ведь если я сохраню право в Валенсии, Бог оставит ее мне, а если буду творить в ней зло, кичиться и кривить душой, — знаю, он ее у меня отберет». Даже Ибн Алькама, всегда столь недоброжелательный, признает, что с покоренными валенсийцами Сид «вел себя настолько справедливо и по закону», что ни у кого не возникло ни малейшей обиды ни на него, ни на его чиновников. Но испанские мавры открыли Гибралтарский пролив альморавидам, и по отношению к этому сговору Сид занял иную позицию, враждебную и решительную: война с захватчиками не может закончиться мирным сосуществованием с ними — а только изгнанием африканского агрессора. Всякий раз, когда испанские мавры вступали в союз с Юсуфом, Сид отказывался заключать с ними мир, пока они не порвут всякие отношения с чужеземцами.

Самым показательным эпизодом, где проявились оба этих принципа поведения Сида, был переворот в Валенсии, сопровождавшийся убийством эмира аль-Кадира, подчинявшегося христианину, и передачей города альморавидам. Своей торжественной клятвой Кампеадор возвел осаду Валенсии в ранг правосудной кары за цареубийство и похода во имя изгнания африканских захватчиков. Так обращение к принципу справедливости и интересам Испании придало крупнейшему военному предприятию героя характер борьбы во имя идеала. Когда альморавиды были изгнаны из города, первое, что Сид предложил сдавшимся валенсийцам, — честное сосуществование. Но так как после этого побежденные вновь начали интриговать с африканцами, Сид перестал благоволить к горожанам. Кампеадор просто повел себя с побежденными по-другому, но «сидофобы» этот естественный поступок расценивают как произвол, утверждая, что последний и лежал в основе его большой политики.

В борьбе с этим непримиримым врагом особо проявился и военный гений героя.

Ибн Бассам точно определяет необыкновенный характер, присущий победам Сида: «Знаменам Родриго — прокляни его Бог! — благоприятствовала победа… и с небольшим числом воинов он истреблял многочисленные армии». Нагляднее всего это высочайшее искусство управления малыми силами, это техническое превосходство Кампеадора над всеми остальными стало заметно благодаря появлению новой и непревзойденной боевой тактики с использованием больших людских масс, тактики, которую привез Юсуф, приведя в Испанию своих альморавидов. В то время все князья, кастильские, леонские и бургундские, сражавшиеся на нашей земле в авангарде, двадцать три года постоянно терпели поражения — при Саграхасе, Альмодоваре, Хаэне, Лиссабоне, Консуэгре, Малагоне, Уклесе; они потеряли территории Лиссабона, Сантарена, Куэнки, Уклеса, Ока-ньи, Калатравы; один только Сид устоял в непосредственном столкновении с этой новой тактикой, только он разбил и взял в плен войска сахарских вождей при Куарте и при Байрене, только он сковал страхом Юсуфа в Африке и заставил Абу Бекра отступить, не доводя дело до схватки, только он отвоевал у альморавидов Валенсию, Альменару и Мурвьедро. Уже одно это сравнение явно обнаруживает гений Сида, стратегия которого никогда не давала сбоев.

Героическая энергия

В этих великих столкновениях с альморавидами Сид особо проявил себя в качестве преподавателя храбрости (catedratico de valentia), как его назвал в своей апофтегме Хуан Руфо, задолго предвосхитив выражение учитель энергии, отнесенное к Наполеону,53 но которое можно было бы отнести и к завоевателю Валенсии. Во всех жизнеописаниях Сила рассказывается, что герой лично принимал участие во всех своих предприятиях. На поле боя он подвергал серьезнейшей опасности свое тело, а в делах управления брал на себя целый набор обязанностей.

Благодаря удивительному напряжению сил ему удалось справиться со сложнейшими проблемами Леванта, над которыми безуспешно бились император, Альвар Аньес, монархи Арагона, Сарагосы, Дении и граф Барселоны. Отвергнув тщетные притязания всех остальных, Сид установил свой протекторат над вожделенной для многих и раздробленной левантийской областью и удержал его, проявив величайшую стойкость; то, что он с таким трудом создавал, дважды уничтожалось, и оба раза груз проблем казался неподъемным: в первый раз это было связано с завистливым гневом Альфонса, во второй — с поползновениями Юсуфа, но оба раза Сид терпеливо все восстанавливал.

Кампеадор кажется неразумным, когда один, без поддержки какой-либо государственной организации, подступает к Валенсии — без средств, даже без дневного запаса провизии, исполненный решимости вернуть себе власть, которой его лишили во второй раз, и на сей раз ему противостоит такой враг, которого не смогли одолеть сильнейшие государства Испании; Сид в одиночку намерен сделать то, чего не сумел сделать христианский император, и сделать это в противоборстве с императором мусульманским. Этот октябрьский день 1092 года увидел проявление высшего героизма. Твердая воля одолела капризную фортуну с ее резкими перепадами настроения, пригвоздила ее своевольное колесо к месту, и сметающий все, сокрушительный бег времени словно замер.

Лучшую похвалу сверхчеловеческой энергии Сида дает Ибн Бассам. Со страстным восхищением, смешанным с ненавистью, он пишет через десять лет после смерти героя: «Могущество этого тирана давило все сильнее; тяжелым бременем оно легло на прибрежные районы и на горные плато, вселяя страх в души и тех, кто был рядом, и тех, кто находился далеко. Его неуемное честолюбие, его неистовая жажда власти наполняли сердца ужасом. Однако неизменная и разумная энергичность, мужественная твердость характера и геройская отвага делали этого человека — бич своего времени — чудом среди величайших чудес Бога».

Так враг-мусульманин — подобно Мандзони в оде, посвященной Наполеону, — благоговейно склоняет голову перед глубоким следом созидательного духа, который Господь запечатлел в этом герое.54

Никакой пророк не принимается в своем отечестве55

В начале своей деятельности Сид полностью посвятил себя политической жизни и борьбе за удовлетворение претензий Кастилии к Леону и Наварре. Он определил исход кризисного момента испанской истории: благодаря победам Сида как альфереса Санчо II политическая гегемония, ранее традиционно принадлежавшая Леону, перешла к Кастилии.

Король Санчо и его альферес были замечательной парой: король воплощал смелое честолюбие, вассал — умеренность и удачу. Оба намеревались перекроить карту Испании по своему вкусу. И хотя история есть в огромной мере порождение коллективного начала и лишь в малой — индивидуального, мы имеем полное право предположить: если бы эту удачливую пару не разбило убийство в Саморе, вторжение из Африки было бы остановлено и Реконкиста закончилась бы намного раньше.

Но в результате предательского убийства Санчо II и изгнания его альфереса единство Кастилии и ее Кампеадора было разорвано. Разорвано по тяжкой вине Альфонса VI, как отчетливо видели современники и как сформулировала в знаменитой похвале изгнаннику старинная «Песнь»:

Честной он вассал, да сеньором обижен.

(Стих 20)

Однако виноват в этом не только лично монарх. Когда леонский король взошел на трон Кастилии, кастильское общество приняло сторону сильного и отшатнулось от Сида, более не желая признавать достоинств изгнанника.

Непонятый и отторгнутый, Кампеадор был вынужден покинуть Кастилию и проявлять активность в отдаленных землях; он искал поддержку в иностранных королевствах, где с трудом обрел союзников — сначала графа Барселонского, а потом короля Арагона: каталонцы и арагонцы, поначалу настроенные враждебно, все-таки оценили героя раньше кастильцев Альфонса.

Это перемещение сферы деятельности Сида и области, где он стал известен, отражено в литературе. Дюмериль и Мила давно заметили, что первая известная песня, повествующая о Сиде, «Песнь о Кампеадоре (Carmen Campidoctoris)», написанная по-латыни сафической строфой, имеет не кастильское, а каталонское происхождение. Позже я (безотносительно к «Саrmen») доказал, что второй поэтический документ, «Песнь о моем Сиде», тоже был написан на территории, которая в то время называлась Кастилией, но в эстремадуре, то есть в пограничной области, в земле Мединасели, причем поэтом, который даже говорил не так, как кастильцы из Бургоса, — вплоть до того, что он иначе произносил дифтонг ие. Теперь, изучая исторические источники информации о Сиде (помимо двух вышеуказанных), я с удивлением обнаружил, что первый исторический текст, посвященный Сиду, «Истории Родриго», тоже происходит не из старинной Кастилии — области, жителей которой автор обвиняет в зависти к герою и непонимании его, — а из районов, пограничных с Сарагосой и Леридой, то есть из тех мест, где Сид действовал во второй половине жизни.

Отсюда весьма очевидно вытекает важное соображение: первый и самый активный очаг восхищения Сидом находился не в Бургосе, а намного дальше, в землях Сарагосы и в той местности, которую позже назвали Каталонией, то есть на границах Леванта, которые Сид защищал и охранял в последние годы жизни. В эти годы Кастилия, место первых подвигов Родриго, старалась подладиться к властному характеру императора, и бургосцы, не отличавшиеся достаточной гибкостью, как Мартин Антолинес, были вынуждены оставить родину вместе с Сидом. Таким образом, Бургос, официальный Бургос, осознал, что его сын — герой, лишь услышав его восхваления извне. Древняя истина, что в своем отечестве никого не признают пророком, пока его не увековечат за границей, не имеет иных исключений, кроме случая пророков местного масштаба, домашних знаменитостей, конечно, до чрезвычайности славных у себя в стране, но не за ее пределами.

Альфонс VI и Сид

Главный виновник непризнания Сида, Альфонс VI, наносил тем самым немалый вред самому себе. Мы уже видели, какие неудачи его преследовали в ходе борьбы с альморавидами при жизни изгнанника. После смерти последнего папа Пасхалий II письменно выразил в 1100 г. Альфонсу сочувствие в связи с победами африканцев; в том же году Генрих Бургундский, зять Альфонса, потерпел тяжелое поражение при Малагоне, а в 1108 г. под Уклесом разгромили Гарсию Ордоньеса.

В этой катастрофе «заклятый недруг» Сида Гарсия Ордоньес, которому Альфонс всегда оказывал все официальные почести и который всегда демонстрировал крайнюю заурядность и бездарность, погиб, а вместе с ним и единственный отпрыск Альфонса мужского пола, сын мавританки Зайды. В результате этого поражения были потеряны Уклес, Уэте, Оканья, Куэнка — все земли, переданные Альфонсу мавританкой Зайдой, теперь оказались под властью альморавидов, в пику которым Мутамид в свое время уступил эти крепости, когда его невестка нашла убежище у Альфонса. Король умер от горя через год после смерти единственного сына.

Конечно, Альфонс был не из тех королей, чьим единственным фиктивным достоинством является высшая должность и которые для своих подданных в их повседневной жизни составляют лишь бесполезное бремя; он в сражениях не щадил своей крови и крови единственного сына, и этого для нас достаточно, чтобы понять, до какой степени он испытывал благородное чувство ответственности, которую налагал его сан. Как правитель он показал себя решительным продолжателем дела обновления Испании, дела, которое начали его отец и дед, как рыцарь был неутомимым воителем, как светский человек имел полный комплект счастливых качеств, позволяющих ему всегда оставаться любимцем фортуны и вызывать симпатии многих; громкие цареубийства в Кастилии и в Наварре, ошибки эмира Толедо, позднее и бесполезное раскаяние эмиров Севильи и Бадахоса, разочаровавшихся в альморавидах, — все это оказалось очень на руку Альфонсу. Но, с другой стороны, поскольку в детстве Альфонс был любимцем родителей и сестер, которые его до крайности переоценивали, он вырос эгоистом, себялюбцем. Так, он высокомерно вел себя с андалусскими эмирами и настолько третировал их, что это их подтолкнуло просить вмешательства альмо-равидов, не раз проявлял неблагодарность по отношению к своим постоянным союзникам — королям Арагона и в довершение всего отличался обычным пороком правителей, лишенных великодушия: ради своего удобства и по небрежению они всегда возвышают бездарностей — как во дворцах, где имеются гаремы, так и в тех, где держат камарилью. Альфонс предпочитал людей неспособных, и бойня при Уклесе стала для него последней, но не единственной расплатой за неумную антипатию к Сиду, всегда непобедимому, и за пристрастие к Гарсии Ордоньесу, всегда терпящему поражения.

Это предпочтение, которое Альфонс VI испытывал к послушной бездари, вкупе с неприязнью к герою не объясняется до конца ни ловкими интригами графа Нахеры (если они были), ни вероятными изъянами и природными свойствами биварского инфансона. Хороший правитель должен был бы скорее сдерживать или терпеть подобные недостатки, чем игнорировать непобедимого полководца, тем более что вассал всегда и неизменно демонстрировал покорность суверену, как единодушно утверждают Ибн Алькама, «История Родриго» и «Песнь». Главное объяснение этой антипатии Альфонса — непонимание, зависть, за которые его порицают три других документа того же времени. Подобная завистливость выглядит непостижимой в короле, который по праву мог быть удовлетворен собственными достоинствами — настолько высокими, что поверхностный наблюдатель мог бы поставить его выше героя — объекта зависти; но причины, по которым в столь великом короле законное чувство гордости своим превосходством могло быть омрачено досадой из-за своей неполноценности, действительно существовали. Оценим его долгое царствование, разделив на три периода.

1. 1065–1072. Семь лет слабой активности, по истечении которых Альфонс, несколько раз побежденный своим братом Санчо и Сидом, потерял трон. «Комментарий к истории Силоса» утверждает, что это Альфонс из зависти к брату развязал братоубийственные войны и что брата убили по его наущению. Официальная история сообщает, что Альфонс в ущерб Санчо не выполнил условий, согласованных перед битвой при Льянтаде, а после обманом захватил другого своего брата Гарсию и восемнадцать лет держал в заточении, обеспечив себе власть над королевствами, разобщенными отцом. Подобные действия обличают человека властного, идущего напролом, и эти черты характера ярко проявятся во втором периоде.

2. 1072–1086. Четырнадцать лет императорского величия. Избавившись от Санчо и Гарсии, завладев их землями, Альфонс смог осуществлять непрерывное и успешное воздействие на таифские государства, заслуженно увенчавшееся взятием Толедо. Из этой удачливой деятельности он систематически исключает Сида, сначала обрекая его на бездействие, потом изгнав, потом загнав в угол и унизив в изгнании; причиной этому была зависть, как дружно утверждают «Песнь о Кампеадоре» и «История Родриго». Впрочем, превращая в качестве императора таифских эмиров в своих вассалов, Альфонс отнюдь не выступал как инициатор и никаких культурных новшеств не вводил; он был в чистом виде продолжателем дела отца и брата, продолжателем самым усердным, но неоригинальным — он не увидел ничего сверх того, что видел его отец. Копытами своего коня он триумфально попирал песок Гибралтарского пролива, но не догадался бросить взгляд на Африку. Не ведая о силе, породившей в то время мусульманскую реакцию в Азии и Африке, он, ужесточив налоговую систему отца и брата, довел мавров до отчаяния, а когда в Альхесирасе возникла африканская угроза, которой для Фернандо I не существовало, не сумел найти решений, каких требовала новая ситуация. Если бы он так упорно не отказывался восхищаться чужими заслугами, если бы приложил усилия, чтобы возложить охрану пролива на Сида, тот бы удержался там еще успешнее, чем в Валенсии, аль-моравиды никогда бы не переправились в Испанию, а Реконкиста завершилась бы успехом через недолгое время.

3. 1086–1109. Двадцать три года поражений от альморавидов, двадцать три года, о которых молчат официальные хронисты. Этот период, более долгий, чем два других вместе взятые, показал, что Альфонс не сумел приспособиться к новым особенностям борьбы ислама и христианства, которые возникли в результате африканского нашествия. Терпя поражение за поражением, он оставил все земли Толедского эмирата к югу от Тахо, а также территории вокруг Лиссабона и Сантарена. Это не неспособность, а просто отсутствие подавляющего превосходства: ведь столь же непобедимыми альморавиды были для Альвара Аньеса, для обоих бургундских зятьев короля и для остальных полководцев. Один только Сид проявил прозорливость и изобретательность, только он нашел новые военные и политические приемы, чтобы победить и устрашить альморавидов, чтобы завоевать новые земли и удержать их, и эти удачные методы войны и управления, изобретенные в то время Сидом, позже применили Альфонс I Арагонский и Раймунд Беренгер Барселонский.

В этом делении долгого царствования Альфонса на три части его слава завоевателя Толедо заполняет центральное полотно триптиха, но на боковых картинах более всего выделяются фигуры Санчо II и Сида. Убийство одного и изгнание другого и были условием возникновения этой славы. Так что зависть императора к двум этим лицам, о которой сообщают упомянутые тексты, занимает среди чувств Альфонса не ничтожно малое, а довольно заметное место. В основе сильной личности этого выдающегося и энергичного человека лежал не разумный эгоизм, который сдерживал бы альтруистические поползновения, но патологический эгоцентризм, отчего чужие успехи его всегда удручали. Такое себялюбие не мешало ему, когда нужно было иметь дело всего лишь с разобщенными таифскими эмиратами, но стало роковым, когда благодаря поддержке африканцев мусульмане вновь воспрянули духом. Оказав предпочтение Гарсии Ордоньесу перед Кампеадором, он в сорок шесть лет и до семидесяти обрек себя на бесполезное прозябание. Высокомерное и необдуманное угнетение им мавров привело к вторжению альморавидов, а его завистливость лишила его помощи единственного человека, который этих альморавидов умел побеждать.

В целом император Альфонс был незаурядным монархом, но поскольку он решил, что не сможет быть великим, пока не удалит от себя других великих, а прежде всего потому, что изгнал Сида, тот выдвинулся на первый план, и боковая фигура триптиха засверкала ярче, чем центральная. Вот почему «История Испании», составленная по повелению Мудрого Короля,56 посвятила Сиду вчетверо больше места, чем Альфонсу VI. На пьедестале великого королевства Альфонс выглядит великим, но его личных достоинств недостаточно, чтобы сравниться с Родриго, который даже в изгнании и опале возвышается над ним.

Триумф Сида над завистниками

Одной из основных тем, к которым обращались современники, прославлявшие Сида, была враждебность и завистливость некоторых графов. «Песнь о Кампеадоре», поэма, написанная при жизни героя, посвящена победам Родриго в сражениях с графами, «спорах с графами (comitum lites)», — наваррским, кастильским, барселонским; основной сюжет песен о Сиде в «Поэме о завоевании Альмерии», написанной через пятьдесят лет после смерти Си-да, — тоже победа над графами: «покорил графов (comites domuit)». «Песнь о Кампеадоре», «История Родриго» и «Песнь о моем Сиде» все препятствия, которые чинились герою, начиная с изгнания, объясняют завистью магнатов, «великих при дворе (maiores curiae)», «завистливых кастильцев (castellani invidentes)», «злых местурерос».

Изгнание Сида представляет собой нередкий случай нарушения социального единства. Наконец-то появляется превосходный и необходимый всем человек, однако центр, где ему бы следовало действовать, его отторгает. Испания произвела на свет по-настоящему непобедимого полководца, но его силу подрывало противодействие графов Нахеры, Оки, Карриона; ему не удалось объединиться с графами Барселонскими ради покорения Леванта, и он не сумел убедить императора Леона избрать его и тем самым избежать бедствий Саграхаса, Хаэна, Консуэгры и Лиссабона.

В Испании подобная дезорганизация встречается чаще, чем в других странах, потому что для народов Пиренейского полуострова характерны недопонимание значения солидарности, завистливость со стороны тех, кто чувствует себя приниженным, и чванство со стороны тех, кто считает себя выше других. Уже Страбон характеризовал иберов как людей высокомерных, неуклюжих в качестве союзников, более необщительных, чем сами эллины. Но, несмотря на проявление этого всегдашнего коллективного порока, случай Сида — пример, внушающий оптимизм.

Да, в этом случае зависть как подрывное начало в обществе показала величайшее могущество. Сиду завидовали многие из равных ему, вплоть до родственников; завидовали ему и те, кто при дворе имел более высокое положение, вплоть до самого императора. Они отвергали его с ощутимой яростью, даже во вред себе, о чем свидетельствуют тяжелые поражения. Понятно, что слово «зависть», столь часто используемое латинским историком, подразумевает и полное непонимание истинных ценностей: «castellani invidentes».57 Всякий, кто неспособен вникнуть в суть дела или пожертвовать собой, чтобы дать дорогу лучшему впереди хорошего или посредственного, — in-vidente, человек, который плохо видит: таков завистник, ставящий заслоны излучению энергии, таков император, слишком уверенный, что любое дело можно поручить любому, не желающий делать различие между Родриго и Гарсией Ордоньесом и ради удобства предпочитающий людей, которые меньше выделяются, таков и граф Нахеры, оттесняющий того, кто лучше, чем он.

Но у Сида это завистливое непонимание не вызвало ни уныния, ни злобы. Став изгнанником, он не искал мести, хоть бы и дозволенной законом, и даже не удалился в шатры бездействия, как Ахилл, другой эллинский герой, когда им пренебрегли; он также, в отличие от Ахилла, не желал беды тем, кто его недооценил. Совсем напротив: Сид несколько раз приходил на помощь королю, изгнавшему его, а поскольку земляки упорно его не принимали, посвятил себя самостоятельной деятельности — единственному прибежищу изгоя: он действовал в одном направлении с теми, кто им пренебрег, вопреки их желанию, однако свою деятельность, подобно сокровищу, перенес в удаленное место, недоступное для древоточца и вора.

Презираемый графами Карриона, Нахеры, Барселоны как более низкородный, Сид возвел благородство дел на более высокую ступень, чем благородство происхождения; он искал необходимой ему дружественной и энергичной поддержки у изгнанников, оказавшихся в еще худшем положении, искал ее в братском чувстве к той массе незнатных людей, что окружала его, и в своей любви к простому народу дошел до изысканной учтивости, будучи столь же вежлив со своим поваром, сколь предан и тверд перед лицом враждебно настроенного императора. Окруженный этими людьми, он и совершал свои подвиги, а когда завоеванные им земли уже составили королевство, он преподнес его своему несправедливому суверену, признав «верховенство своего короля дона Альфонса». Когда Сид направляется в толедскую долину, чтобы примириться с королем, и унижается перед ним, если верить описаниям этой сцены, которой старинные поэты отдавали предпочтение как первостепенно важной, он совершает свой самый героический подвиг — убивает в себе дикий индивидуализм. Утвердив вопреки завистникам свою власть великими победами, он не превозносится, исполнившись эгоистической презрительности, а добровольно смиряется перед недостойным человеком, не понимающим его, ибо признает то высшее бытие, которое индивидуум, сколь бы выдающимся он ни был, должен обрести в составе общества, и страстно желает обрести его. Очень далекий от мысли, что вся окружающая жизнь не имеет иной цели, кроме подготовки к приходу сверхчеловека, он чувствует, что самая сильная личность — ничто без народа, ради которого она живет. Народ в своей целостности, включающей великих и малых, в своей исторической длительности является той сферой, из которой произрастает героизм и где он обретает бессмертие. Самые древние песни о завистливых графах, как и старинная «История Родриго», сообщают нам, как в конечном счете Кампеадор достигает признания и дружбы одного за другим двух графов Барселонских, первоначально побежденных, как достигает согласия и самого эффективного союза также с двумя арагонскими королями, прежде враждебными, наконец, как обретает благосклонное понимание и решительную поддержку своего императора, и можно уверенно предположить, что после того, как он стал другом короля, его друзьями стали и царедворцы из группировки Гарсии Ордоньеса. Итак, сколь медленным и нелегким был путь к победе над противниками, столь же полной была сама эта победа.

Заключение

Стараясь опереться на суждения современников, мы обнаружили в уже упоминавшейся «Поэме об Альмерии» краткое отступление, где приводится мнение о непобедимом Кампеадоре, которое люди того времени сформировали на основе его эпической славы, и указываются два направления, на которых он расходовал свою несокрушимую энергию, — покорение мавров и покорение враждебных графов:

Сам Родерик, часто называемый «моим Сидом», которого воспевают, ибо враги никогда не одолевают его, который покорил мавров, покорил также наших графов…

Здесь Сид поначалу превозносится за неслыханные победы над альморавидами, а потом — как благородный победитель завистливой знати, для чего потребовался героизм не меньший, чем для полевых сражений.

История, полностью подтвержденная документами, и поэзия того времени единодушно делают особый упор на этой двояком аспекте деятельности Сида, в эпоху величайших кризисов — как внутри страны, так и внешних — установившего вместе с Санчо II на полуострове гегемонию Кастилии в борьбе с наследственным верховенством Леона, поставившего благородство дел выше благородства крови, укротившего окружающую его завистливость, добившись для осуществления своего валенсийского предприятия сотрудничества всех христианских государей против общих врагов, и остановившего сокрушительное нашествие африканских агрессоров, утвердив верховенство европейской Испании над исламской.

Вот что за подвиги Сид содеял.

На этом рассказ наш пришел к завершенью.

(Стих 3729–3730)