Выступления от имени кагалов и «еврейских обществ»

Выступления от имени кагалов и «еврейских обществ»

Позиция кагалов в период существования еврейской депутации при центральной власти представляет особый интерес. С одной стороны, депутаты избирались кагалами, вели с ними постоянную переписку и получали от них материальную поддержку. С другой стороны, в некоторых случаях кагалы выступали с собственными инициативами, не прибегая к посредничеству депутатов. После упразднения еврейской депутации именно кагалы выступили сторонниками ее возобновления. Менее ясной в данном случае предстает роль «еврейских обществ», точнее, менее ясно, какие именно группы подразумевались под этим названием в делопроизводственных документах.

Ситуация в 1812 г. в Вильно способствовала возбуждению у местных евреев надежд на изменение своего положения. В то время как городские власти Вильно поддерживали оккупировавших город французов, местные евреи оказывали активное содействие российской армии. 19 декабря 1812 г., через три недели после вступления российских войск в Вильно, члены виленского кагала Маркус Лейбович, Зальман Уриашович, Самуель Клячко, Лейба Вульфович и Файбыш Блиох обратились к генерал-фельдмаршалу М.И. Кутузову с прошением от имени кагала. Кагал жаловался на притеснения городской думы, продолжающей взимать наложенные французской администрацией денежные взносы. Кагальные спешили заверить военачальника в своей полной лояльности к российской власти: «Виленский кагал не уклоняется, по возможности, от всяких налогов и требований начальства в относимости войск», при этом для успешного содействия российским войскам необходимо, чтобы «члены кагальные для общего совета в оной [городской] думе присутствовали в равном числе»[1109] и пользовались городскими доходами наравне с думой. Таким образом, члены кагала использовали ситуацию военного времени, чтобы добиться полноценного представительства в городской думе, члены которой к тому же подорвали свой кредит в глазах российской администрации сотрудничеством с французами. К сожалению, на данный момент отсутствуют сведения о реакции Кутузова на выступление виленского кагала.

Еще более примечательно прошение кагала и еврейского «общества» города Вилкомира под Вильно виленскому военному губернатору А.М. Римскому-Корсакову 24 декабря 1812 г.: «Вилкомирский кагал и общество, быв до крайности притесняемы и разорены, пришли в бедное самое состояние и в нищету, так что уже не только не в состоянии выполнять требования, но уже намерены, оставя свой дом, скитаться по свету»[1110]. Обращает на себя внимание четкое разделение кагала и «общества» в начальных строках прошения, причем в дальнейшем тексте речь идет только о кагале и от имени кагала. Вилкомирский кагал рисовал яркую картину разорения и бедствий военного времени, в которой поведение российского командования немногим отличалось от деятельности французских захватчиков. В июне 1812 г. в Вилкомире квартировали 1-й отдельный корпус под командованием П.Х. Витгенштейна и 1-й кавалерийский корпус под командованием Ф.П. Уварова. Характерно, что названия корпусов в прошении кагала не приводятся, а звания их командиров неточно обозначаются как «генералы», тогда как в действительности каждый из них на тот момент имел чин генерал-лейтенанта. По их требованию вилкомирский кагал «должен был доставлять без заплаты мясо, водку и хлеб». Вступившие в том же месяце в город французские войска «ограбили евреев до последней рубахи»[1111]. Выбившие французов российские части заняли почти все еврейские дома под лазареты, отчего, предупреждал кагал, «может случиться зараза». От жалоб на притеснения со стороны подпоручика И.Б. Крузе и бургомистра, «безустанно» требовавших от кагала поставки лошадей и съестных припасов, кагал перешел к жалобам на еврейское население города: «Вилкомирские евреи ослушиваются и давать что-либо отказываются», в связи с чем просили губернатора «повелеть кому следует, вилкомирских евреев привести к повиновению кагалу и учредить оный на том же положении, что и виленский кагал»[1112], а также защитить кагал от притеснений местного начальства. 1 января 1813 г. в своем приказе упомянутому в прошении подпоручику Крузе Римский-Корсаков предписывал заставить вилкомирских евреев подчиниться своему кагалу, больных во избежание эпидемии свезти в одно или два просторных помещения, а городской ратуше объявить, чтобы при каких-либо чрезвычайных поборах с местного населения «делала раскладки не иначе как обще с депутатами со стороны еврейского кагала, которые вместе с членами ратуши подписывали б те раскладки»[1113]. Примечательно употребление слова «депутаты» по отношению к представителям кагала в ратуше, при том что именно в этот период широко прославились «депутаты еврейских кагалов» при Главной квартире. Были ли они известны виленскому губернатору, неясно. Что же касается поддержки губернатором притязаний кагала, очевидно, что кагал представлялся региональной администрации более лояльным к российской власти, нежели поляки-члены ратуши, сочувствовавшие французам[1114], на что не преминули указать в своем прошении и сами кагальные. Элементы «торга» в отношениях кагала с губернатором в данном случае прослеживаются особенно ярко.

Случай, когда кагал Калиша был представлен Александру I во время заграничного похода российской армии, стал предметом «слухов и толков», распространившихся в Санкт-Петербурге в марте 1813 г. Как сообщал А.А. Аракчееву бывший глава особенной канцелярии Министерства полиции Я.И. де Санглен[1115], на тот момент «употреблявшийся» для разного рода «особых поручений», в петербургском обществе много говорили «о щедротах», которыми Александр I якобы осыпал евреев, «о лестном приеме некоторых из их членов в кабинете государя». Император якобы обсуждал с калишским кагалом не что иное, как план восстановления Иерусалимского храма. Особое удивление и возмущение вызывало то, что «от одного из них, кажется, по имени Бениамина, государь изволил принять благословение»[1116]. Последняя деталь, безусловно, имела место во время аудиенции, данной кагалу императором. Согласно традиции, еврею при виде нееврейского царя следовало произнести особое благословение[1117]. То, что для представленных императору членов кагала являлось простым выполнением правил поведения, воспринималось российской публикой как тревожный признак подозрительных перемен в мировоззрении императора. Петербургской полицией, встревоженной подобными «толками», было перехвачено и переведено письмо калишского кагала киевскому, в котором описывалась пресловутая аудиенция. Письмо, в котором Александр I, в частности, сравнивался с Александром Македонским, согласно еврейской традиции хорошо относившимся к евреям, казалось, не содержало ничего особенно подозрительного, однако Санглен счел нужным отметить, что, хотя демонстрация симпатий к евреям со стороны российского правительства необходима для установления «равновесия» в Западном крае, проводить эти меры следует так, «чтобы евреи не могли упираться на каких-либо явных обещаниях и документах»[1118]. Однако, как было показано выше, альянс российской власти и еврейской элиты в тот момент не ограничился только демонстрацией взаимных симпатий, как того желали многие из представителей российской бюрократии.

Следующее известное мне обращение кагала к центральной власти относится только к 1823 г. 1 июня 1823 г. гродненский кагал отправил прошение министру финансов Е.Ф. Канкрину. Предметом прошения была серьезная проблема, стоявшая перед многими еврейскими общинами: недоимки. Гродненский кагал пытался объяснить, что из большого еврейского населения Гродно[1119] «немаловажная часть по крайне бедному нынешнему состоянию евреев, рассеявшихся для снискания себе пропитания в неизвестные места, скитаются по миру, немалая часть умерло, оставшиеся в живых налицо суть по большей части престарелые, изувеченные, сироты и совсем бедные, питающиеся одним лишь подаянием, а не питающихся милостынею, едва могущих платить за себя подати, оставалась весьма малая часть, но ныне и те пришли в крайне бедное состояние»[1120]. Одной из причин экономического упадка в прошении называется передача винного откупа в руки шляхтича Витковского[1121] и связанное с этим разорение бывших владельцев винокуренных заводов. Далее следовали жалобы на произвол местных властей, применявших жестокие меры «по экзекутированию оных [недоимок] мучением кагальных и прочих обывателей-евреев в тюремном заключении и отобрание у тех, от коих вовсе не следовало за свои души уплаты, всего хозяйства»[1122], и повторная констатация обнищания основной части евреев и разорения богатых глав общины, в прежние годы якобы выплачивавших подати за бедняков. В связи со всеми этими трудностями «общество» (в данном случае, очевидно, тождественное кагалу) 11 ноября 1822 г., собравшись «в кагальный сборный дом, доброхотно согласилось и заключило между собою от побора с кошерной говядины по 3 гроша с фунта»[1123]. Предполагалось отдать этот сбор на откуп на публичных торгах, а из вырученной суммы выплатить недоимки. Постановление кагала (очевидно, специально составленная версия на русском языке) было представлено на утверждение губернатору, который демонстративно проигнорировал кагальные инициативы. Просьба же гродненского кагала к министру финансов состояла из трех пунктов: отсрочки недоимок и освобождения от пени; исключения из ревизских списков умерших и без вести пропавших; утверждения предложенного кагалом нового сбора и защиты гродненских кагальных «от гибельных чрез строжайшие экзекуции последствий»[1124].

Заслуживает внимания риторика прошения: красочные описания бедствий гродненских евреев, которые «томятся голодом, питаются подаянием», униженное обращение кагальных, в данном случае позиционирующих себя как выразителей интересов «общества», к министру: «Гродненское еврейское общество из великих скорбей своих повергаясь посредством кагальных членов к стопам Вашего Высокопревосходительства», – и заключительные строки, взывающие уже не к «казенным интересам», а к милосердию: «Cей новый опыт излияния помилования толикого числа бедных евреев удостоится от Всевышнего Творца возмездия продолжением Вашего Высокопревосходительства вожделенному здравию при всех благ в бесчисленные лета»[1125].

О подписавших прошение членах гродненского кагала – Эфроиме Давиде Ефремовиче, Мовше Шехнировиче, Давиде Гершуни, Янкеле Левенсоне и Шмуле Перлисе – известно немного. Мовша Шехнирович, а также родственники (или, возможно, однофамильцы) Гершуни, Левенсона и Перлиса были главами гродненского еврейского погребального общества (хевра кадиша). Их злоупотребления и вымогательства в 1825 г. заставили местных евреев обратиться с жалобой к губернским властям[1126]. Совмещение, как в случае с М. Шехнировичем, функций члена кагала и главы хевры кадиши было редким, но иногда встречавшимся явлением[1127].

В августе 1823 г. министр финансов отказал гродненскому кагалу в требуемой отсрочке недоимок, а просьба об исключении из ревизских списков умерших и пропавших без вести была передана на рассмотрение сначала в департамент государственного казначейства, затем в департамент разных податей и сборов Министерства финансов. Остальные содержавшиеся в прошении требования и предложения были просто проигнорированы. Рассмотрение прошения (а возможно, нескольких прошений гродненского кагала, из которых сохранилось лишь процитированное выше) было объединено с решением по поводу аналогичной просьбы виленского кагала[1128]. Но если гродненский кагал, по всей видимости, к 1824 г. оставил свои бесплодные попытки повлиять на власть, то виленский кагал действовал более настойчиво.

В 1820 г. виленский кагал решил учредить дополнительный сбор с продажи кошерных продуктов, чтобы покрыть задолженности кагала и уплатить подати государству. Но так как кагал не имел права самостоятельно устанавливать какие-либо сборы, вопрос был передан на рассмотрение литовскому военному губернатору, а затем министру духовных дел и народного просвещения А.Н. Голицыну. В 1823–1824 гг. виленский кагал отправлял аналогичные предложения в Министерство финансов. Однако никакого ответа на свои просьбы кагал не получил и в феврале 1825 г. «собрал в кагальную избу здешнее еврейское общество из купцов и первенствующих обывателей, которое при многократном внимательном рассуждении и совещании, актом своим 26 февраля состоявшимся постановило: просить начальство о скорейшем приведении в действие учрежденного обществом на сей предмет сбора, утвердить предположенные на то разные средства и способы, в том акте описанные, а также учинение раскладки понедельно»[1129]. Предназначенная для внешних властей русскоязычная версия постановления[1130] была представлена полицмейстеру, вице-губернатору, в виленскую казенную палату и литовскому военному губернатору. При этом полицмейстеру достался подлинник, украшенный подписями 117 представителей еврейской элиты города, тогда как вышестоящие лица и учреждения должны были довольствоваться заверенными копиями. Обращают на себя внимание структура и язык документа, явно копирующие российскую делопроизводственную документацию: «1825 года февраля 26 дня в общем собрании виленского еврейского общества из первенствующих обывателей, приглашенных здешним кагалом в кагальную избу для совершения по предмету накопившейся на еврейском обществе значительной суммы недоимок государственных податей, докладывано…»[1131], использование формулы «слушали… положили…». Для успешного диалога с властью членам кагала необходимо было усвоить ее язык. Другой интересный момент – проект включения российского чиновника в структуру кагала в качестве кассира или «екзекутора», к тому же подкрепленный ссылкой на якобы имевшие место в других городах черты оседлости прецеденты:

На сей предмет, сходно существующему в других губернских городах порядку, избрать некоторого благонадежного чиновника или дворянина за кассира, или екзекутора, который бы особо занимался собиранием тех ратовок[1132], по имеющемуся составить и вручить ему именному списку с тем, что собранные деньги имеет еженедельно вносить в уездное казначейство на счет казенных податей, на еврейском обществе числящихся, и представить кагалу квитанции оного, а буде кто из платящих ратовок не внесет оных чрез 4 недели, то сей кассир или екзекутор прямо от себя имеет тотчас показать его виленской городской полиции для понуждения[1133].

Сведений об аналогичном включении российского чиновника в структуру кагала в других городах (на что ссылается в данном прошении виленский кагал) пока не обнаружено. В любом случае, это очень важный акт взаимоотношений евреев с местной властью, требующий дальнейшего рассмотрения в контексте материалов региональных архивов.

Дальнейшая история «прожекта» членов виленского кагала заслуживает хотя бы краткого изложения. В августе 1825 г. министру финансов Е.Ф. Канкрину подали прошение от имени кагала выступившие в качестве заверителей упомянутого выше постановления Элиаш Гершуни (Герсон) и Г.М. Иохельсон, а также некоторые другие лица. Они требовали утверждения своего прожекта, заявляя, что в противном случае «удовлетворить казну в податях не имеется и не предвидится возможности»[1134]. Они также отмечали вполне легальное существование аналогичных сборов в других городах с еврейским населением. Автором текста прошения был некий «виленский мещанин» Иосель Зелигман. Не исключено, что он же был составителем русскоязычных версий постановлений кагала. Прошение вместе с сопутствующей документацией было передано на рассмотрение Четвертому еврейскому комитету. Дальнейшая судьба этой законодательной инициативы виленского кагала неизвестна.

Помимо уже отмеченного умелого использования шаблонов российской бюрократической практики представителями имевшей совершенно иной характер власти – кагала, обращает на себя внимание и тот факт, что при наличии (до 11 сентября 1825 г.) такого официального совещательного органа при центральной власти, как еврейская депутация, члены виленского кагала предпочитали отстаивать свои интересы самостоятельно, не обращаясь к посредничеству еврейских депутатов.

В связи с выселением евреев из сельской местности генерал-губернатор Н.Н. Хованский в 1823 г. организовал особый комитет. Известно, что в этот комитет подавали прошения некие «поверенные от евреев», однако их требования были отклонены[1135]. Новая возможность отстоять свои требования представилась евреям в связи с поездкой Александра I в Таганрог осенью 1825 г. Во время проезда императора через Городок, Невель и Велиж местным евреям удалось передать императору прошения от имени «еврейских обществ».

В последнем случае сохранились воспоминания о том, как именно происходила подача прошения: Александр I, возвращаясь с парада на Покровском поле, при въезде на высокий деревянный мост через речку Велижку был встречен поджидавшей его группой представителей местного еврейского населения с купцом Шмеркой Берлиным, бывшим бургомистром Шмеркой Аронсоном и ратманом Евзиком Цетлиным во главе. Здесь же находились и все почти прочие евреи, недавно только выселенные насильно из деревни в город. Один из них (по преданию, Нота Прудков) вскочил на подножку экипажа, держа в руках прошение – жалобу на действия Хованского. Государь слегка отстранился, и прошение принял сидевший рядом с ним начальник Главного штаба барон [И.И.] Дибич. Конвоировавшие государя казаки оттеснили толпу просителей, и экипаж поехал далее[1136].

По преданию, император с улыбкой заметил встречавшему его Хованскому: «Твои приятели меня только что атаковали!»[1137]

Прошение «городецкого еврейского общества», датированное 3 сентября 1825 г., начинается со своеобразного выражения верноподданнических чувств: «Верноподданные Российского государства на веки вечные обязаны запечатлеть в недрах сердец своих чувствование о источнике истекаемых милостей от своего всещедрого монарха, и паче еврейский народ белорусского края, переселенный из уездов в города и местечки»[1138]. Евреи Городка выражали свое желание приобщиться к земледелию, в связи с чем просили предоставить им ссуду из казны на льготных условиях, отменить ограничения на аренду у помещиков земель, мельниц и фабрик, позволить «заводить местечки» на казенных землях и освободить беднейшую часть евреев Городка от уплаты податей[1139]. Прошение подписали 22 человека, из которых четверо носили фамилию Войхановский и, очевидно, являлись близкими родственниками, двое – фамилию Шмулаковский и еще трое – фамилию Долзанский. Это свидетельствует о том, что власть в еврейской общине Городка была, по всей видимости, сосредоточена в руках трех семейных кланов.

Члены «невельского еврейского общества», сетуя на отсутствие возможностей свободно торговать и то, что для других профессий «надобны знания, которые приобретать ушли лета наши, и уже остается сие потомству»[1140], также желали обратиться к земледелию. В прошении особенно подчеркивается, что его авторы – «коренные жители» Невеля, разорившиеся из-за своей помощи переселенным из окрестных деревень евреям. Просители также жаловались, что за пределы черты оседлости «их не пущают, здесь по проселочным дорогам искать работы не позволяют, а по большим редко оные случаются, в наступающее зимнее время вовсе таковых не будет и останемся с одною бедностию, голодом и теснотою»[1141]. Требования были те же, что и у «еврейского общества» Городка: налоговые льготы, ссуды от казны и содействие при аренде помещичьих земель. Подписали прошение 24 человека, все с разными фамилиями, что, возможно, указывает на б?льшую «демократичность» невельской общины по сравнению с ситуацией в Городке.

В прошении «велижского еврейского общества», о драматических обстоятельствах передачи которого императору говорилось выше, также содержалась критика тяжелых последствий переселений и жалобы на губернское начальство, запрещающее евреям даже временное пребывание на помещичьих землях, возбраняющее купцам-евреям, сплавляющим лес по Двине, нанимать велижских евреев и даже препятствующее переселенным в Велиж из сельской местности евреям возвращаться за оставленным имуществом. Просители заявляли, что могут надеяться только на императорскую милость, «ибо от губернского начальства и учрежденных ими комитетов малейших средств к облегчению не предвидим»[1142]. В тексте прошения авторы – Мошка Тялов и Берка Пельснер – называли себя «поверенными от еврейского общества города Велижа», в подписи они фигурируют как «кагальные члены». Любопытно, что ни Тялов, ни Пельснер не упоминаются в процитированных выше воспоминаниях ни как податели прошения, ни как представители местной еврейской элиты, встречавшей императора в Велиже. Ни Тялов, ни Пельснер не проходили по печально знаменитому Велижскому делу, жертвами которого стали упоминавшиеся выше семейства Берлиных, Аронсонов и Цетлиных[1143]. Вероятно, фабрикация велижского процесса, осуществлявшаяся под непосредственным руководством Хованского, была связана с реакцией на компрометирующую его как губернатора активность местных евреев и с их жалобами на губернское начальство.

Все три прошения были переданы на рассмотрение тому же Хованскому, который изложил свое мнение по поводу их содержания в своем отношении Четвертому еврейскому комитету от 4 ноября 1825 г. Генерал-губернатор заявил, что податели всеподданнейших прошений требовали того же, что и поверенные от евреев, обращавшиеся в комитет при губернском правлении, и так как по рассмотрении просьб этих поверенных «комитет счел невозможным удовлетворить оные»[1144], то и по отношению к прошениям обществ следует поступить так же. Комитет полностью одобрил эти выводы[1145].

В 1826 г. минский, виленский и гродненский кагалы обратились к Еврейскому комитету с ходатайствами о возобновлении еврейской депутации, которые послужили поводом к рассмотрению комитетом вопроса о результатах деятельности еврейских депутатов за 1802–1825 гг.[1146], а в 1827 г. с такими же предложениями снова выступил гродненский кагал. Сами прошения не сохранились, и мы можем судить о них по кратким тенденциозным изложениям, принадлежащим перу секретарей комитета. В первом случае прошения фигурируют в делопроизводственных документах и как «прошения кагалов», и как «прошения старшин кагалов минского, виленского и гродненского от имени еврейского народа»[1147]. Во втором случае на «просьбу членов гродненского еврейского кагала по оному же предмету»[1148] последовало встречное предложение членов комитета – кагалам предлагалось высказать свои соображения по поводу еврейской реформы в записках, которые они должны будут прислать в комитет, а не «посредством выборов из числа кагальных членов»[1149]. Отметим, что выражение «еврейские депутаты» в документе не употребляется. Впрочем, эти инициативы, так же как и примечательная записка виленского кагала от 9 ноября 1833 г.[1150], находятся за хронологическими рамками данного исследования.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.