Глава II ДМИТРИИ И ПАПЫ 1604–1606 гг

Глава II

ДМИТРИИ И ПАПЫ 1604–1606 гг

I

Дипломатические миссии

Никогда не надо забывать, что политика пап по отношению к царям всегда вдохновлялась идеей единения церквей.

Вспомним послание Сикста IV к Ивану III, Григория XIII к Ивану Грозному, инструкции Бонумбра, донесения Поссевина. Через все века проходит традиционная нить программы, которая никогда не меняет своего основного направления. Однако дело не двигалось с места. Павел V попробовал шагнуть вперед.

Странная вещь, никто как-то не замечал, что вопрос о Дмитрии оставался открытым в Риме до июня 1605 г. У Климента VIII не было времени, а, может быть, и желания разбираться в нем. На первые авансы Дмитрия, т. е. на его смиренное письмо от 24 апреля 1604 г., папа ответил уже известным милостивым посланием, где, намеренно избегая политики, ограничивался стереотипно-благочестивыми фразами. Но не того добивался Дмитрий. Он не прочь был следовать за папой по пути аскетизма; он охотно распространялся о своих «духовных утешениях»; он заявлял о своей преданности святому престолу и о готовности повергнуть к его подножию свою юность, здоровье и самую жизнь. Но ему хотелось получить за все это награду в виде реальной поддержки со стороны папы. Поэтому его письмо от 30 июля проникнуто одновременно и благочестием, и чисто мирскими помыслами. Климент VIII оставил это обращение без ответа. Можно истолковать такое молчание как угодно. Духовником и другом папы был знаменитый историк кардинал Бароний. Может быть, это он оберегал Климента от досадных разочарований. Может быть, его шокировала одна двусмысленная фраза, вырвавшаяся у Дмитрия. Излагая свои просьбы, неофит благодарил папу за помощь, которую тот ему «предложил». Это значило перепутать роли. Проситель забылся и навязывал свои действия первосвященнику. Как бы то ни было, Климент VIII уже не обмолвился ни единым словом до самой своей смерти, последовавшей в марте 1605 г.

Тотчас же собрался конклав, и между французской и испанской партиями разгорелась отчаянная борьба. Победа французов оказалась слишком мимолетной. Пребывание на папском престоле кардинала, избранного на семидесятом году жизни под именем Льва XI, длилось только 27 дней. Однако в новом конклаве, столь же бурном, Франции опять удалось провести своего кандидата. 16 мая 1605 г. Камилл Боргезе стал преемником Медичи и принял имя Павла V.

Новый папа был красивый, статный мужчина эффектной внешности. Его находили сравнительно молодым — ему было только пятьдесят два года. Утонченная изысканность его манер не мешала ему быть упорным защитником своих прав и суровым ревнителем закона. Лев XI не слишком часто появлялся в римском обществе: он довольствовался тесным кругом своих приближенных и друзей. Великий герцог Тосканский ничего хорошего не ждал от такого папы в будущем. Он считал его недостаточно подготовленным для своей высокой роли. Венецианский посланник Агостино Нани был менее проницателен. Не предчувствуя появления знаменитого интердикта, он выражал Льву XI пожелания прожить «годы Петра» на благо христианства. Папа был человеком сильного телосложения и имел превосходное здоровье; порой ему докучал лишь ревматизм в левом предплечье. Он много гулял и принимал пищу дважды в день. Все это сулило долгую жизнь, о чем подробно извещал Дожа.

Избирательный период приостановил, как это всегда бывало, всякие дела в Ватикане. Кардинал дю Перрон, сам бывший в числе избирателей, писал французскому королю Генриху IV: «Из-за кончины папы здесь отложены все очередные вопросы; вся жизнь сосредоточилась в конклаве». Забыт был и царь московский. Никто не думал о нем, пока папский престол оставался незанятым. Зато сейчас же после своего избрания Павел V поспешил выяснить себе это темное дело. Еще будучи кардиналом, он слышал в римской курии разговоры о претенденте. В руках его были депеши Рангони и письма отцов иезуитов. Римское общество живо интересовалось этим необыкновенным государем, и кардинал Сан-Джорджио в следующих словах резюмировал зарождающиеся надежды своих соотечественников: «Благодаря Дмитрию мы посмеемся, а турки заплачут». Поэтому уже 4 июня кардинал Валенти поручает Рангони навести подробнейшие справки о личности Дмитрия; пусть он позондирует общественное мнение и главным образом разузнает об отношении к этому вопросу со стороны короля. «Чем полнее и точнее будет расследование, — говорит он, — тем угоднее то будет Его Святейшеству». 16 июля отправляется новая настойчивая депеша, на этот раз шифрованная. Валенти только что узнал о смерти Бориса Годунова. Успехи Дмитрия приобретают почти чудесный характер, и святому отцу желательно быть осведомленным обо всем как можно скорее: его тревожит мысль о будущем. Если вся страна признает нового государя, что надо сделать, «дабы утвердить его в католической вере и сохранить его преданность святому престолу»? Рангони предложено поразмыслить по этому вопросу.

И так как нунций медлил со своим ответом, Павел V сам отправил грамоту к Дмитрию 12 июля 1605 г. Очевидно, он был менее недоверчив, чем Климент VIII, и не обладал его сдержанностью. Ему казалось, что надо, наконец, подать признаки жизни и обеспечить за собой симпатии новообращенного.

Наконец, в последних числах того же месяца была получена столь желанная депеша Рангони. Помеченная 2 июля 1605 г., она была адресована папе и заключала двадцать семь страниц большого формата. Нунций только и ждал случая, чтобы выдвинуть своего протеже: приказание папы приходилось ему как нельзя более кстати. Относительно происхождения Дмитрия Рангони воспроизводил полностью приведенное выше донесение князя Адама Вишневецкого.

Это донесение приобрело официальный характер: король Сигизмунд познакомил с ним сенаторов, оно же циркулировало в придворных сферах. Поэтому и нунций принимает его без всяких оговорок. Его доверие не имеет границ: в этой страшной истории ничто не поражает и не шокирует Рангони. Его личные сношения с Дмитрием начались в апреле 1604 г. Начиная с этого времени, нунций уже говорит, как очевидец. Он рассказывает о прибытии претендента в Краков, о свидании его с королем, об отречении от православия и о приезде московского посольства. Сведения о выступлении в поход и о военных успехах Дмитрия Рангони черпает из писем отцов иезуитов. Все это уже известно читателю; мы пользовались теми же источниками, что и Рангони; конечно, мы не пренебрегали при этом и самим Рангони.

Но внешней победы еще недостаточно для утверждения законных прав. В государстве с наследственной властью право на престол дается только рождением. Что же нужно было думать и что действительно думали в Польше о Дмитрии? Был ли он настоящим сыном Ивана IV; являлся ли он бесспорным наследником царей? Вот в чем заключалась вся суть вопроса; но Рангони не разрешает его. В польском обществе, говорит он, существуют два мнения. Во главе скептиков стоят Замойский и Януш Острожский; однако их взгляд на Дмитрия внушен эгоизмом и личными интересами. Большинство шляхты, в том числе краковский воевода, высказываются в пользу Дмитрия. Что же касается короля — он осыпал претендента милостями и подарками; он горячо сочувствует царевичу; он готов принять его послов. Утверждают, что, в случае необходимости, Сигизмунд поднимет за него оружие. Следует ли из этого, что в глазах короля Дмитрий является законным царем московским? Нунций лишь намекает на это; от категорического ответа он уклоняется. Он предпочитает настойчиво указывать на благородный и прямой характер юного государя. Какая пылкость, какое благочестивое рвение! Ведь Дмитрий готов пойти против турок; ведь он собирается провозгласить в Москве унию.

За эту депешу Рангони удостоился получить 23 июля весьма милостивую благодарность. Донесение нунция имело решающее влияние на ход событий: отныне политика папы по отношению к Дмитрию определилась. Собственно говоря, святой престол не узнал от Рангони ничего нового. Но его сообщение являлось полным перечнем фактов, подкрепленным защитительной речью в пользу Дмитрия. Капитальным недостатком депеши был ее чрезмерный оптимизм. Вспомним речи, произнесенные в сейме; вспомним неуверенные умолчания самого Сигизмунда. Сопоставив все это с утверждениями Рангони, мы увидим, насколько нунций далек был от истины. Эта дипломатическая неосторожность была тем более прискорбна, чем менее Ватикан склонен был ее заподозрить.

У папы должно было сложиться такое впечатление, будто Дмитрий воплощает в себе идеал московского царя, о каком давно мечтают в Риме. Он — ревностный католик; он — сторонник унии; предан святому престолу и враждебно настроен к исламу. Кроме того, у него существует дружба с Польшей, и король Сигизмунд признает его — по крайней мере фактически — настоящим государем. Какая блестящая будущность! Павел V увлекся мыслью о религиозном просвещении славян. Для этой цели был предпринят целый ряд мер. Завязалась живая корреспонденция с Москвой; затем предполагался обмен посольствами. За дело принялись, не мешкая. При этом постарались заручиться помощью со всех сторон.

Уже 4 августа папа пробует оказать воздействие одновременно на несколько лиц. В особых посланиях он обращается к королю польскому, к кардиналу Мацейовскому, к воеводе Мнишеку. Павел V поглощен одной идеей: он хочет поддержать Дмитрия, чтобы воспользоваться этим орудием, ниспосланным свыше, и ввести в России католичество. Поэтому, одобряя все, сделанное до сих пор, он предлагает удвоить усилия: пусть король всей своей силой помогает царю; пусть кардинал воспламеняет его веру, а воевода постоянно руководит им…

Сигизмунд III. Король польский.

Тогда в скором времени в Москве можно будет провозгласить соединение церквей. Уже подумывали о посылке в Москву представителя папского престола: и здесь инициатива принадлежала самому папе. 5 августа составляется, на всякий случай, верительная грамота на имя графа Александра Рангони. Но об этом пункте надо было предварительно условиться с нунцием.

В принципе Рангони был заранее согласен на все комбинации, намечаемые в интересах нового царя. С того самого дня, когда Дмитрий пал к его ногам, нунций проникся к нему особым расположением: мало того, он возлагал на него самые светлые надежды. Новообращенный очень умело поддерживал их; он любил открывать свое сердце духовному отцу. Между ними шла переписка. Дмитрий — или тот, чья рука водила его пером, — владел назидательным стилем и искусством таинственных намеков. Среди рассказов о сражениях он нередко начинает исповедывать свою веру или проявлять порывы религиозного рвения. Он толкует то о Проведении, то о дьяволе; разумеется, нунцию предоставляется защищать своего ученика от козней злого духа. Однако среди благочестивых метафор слышатся мотивы иного рода: Дмитрий взывает о защите против Замойского и Януша Острожского; он просит ходатайствовать за него перед папою, королем и сенаторами. И нунций принимал близко к сердцу нужды своего корреспондента. Горячей предупредительностью он старался искупить ледяную сдержанность Климента VIII. Политика Павла V лучше согласовалась с видами нунция. Конечно, он поспешил одобрить как самую идею посольства, так и выбор уполномоченного лица.

Но отъезд графа Александра несколько замедлился. Однако сношении с Москвой продолжались иным способом. Частным секретарем Рангони был аббат Луиджи Пратиссоли. Его-то он и отправил к царю. Эта скромная личность никому не внушала подозрений; понятно, его миссия могла пройти незамеченной. Зачем Пратиссоли ехал в Кремль, трудно сказать. Официальные депеши о нем совершенно не упоминают; его командировка была секретной. Не предстояло ли ему скромно намекнуть на кардинальскую шляпу, которую Дмитрий должен в скором времени испросить для нунция — своего покровителя? Может быть, мы напрасно возводим на Рангони этот поклеп. Письмо, которое вез с собой Пратиссоли, ничего прямо не говорило, но тон его был весьма знаменателен. Перед нами — предвкушение полной победы, плохо прикрытое личиной монашеского смирения.

Нунций не писал Дмитрию со времени его коронования. Долго сдерживаемый восторг, наконец, прорывается целым потоком слов: Рангони рассуждает и о неисповедимых путях, и о таинственных предначертаниях, и о божественной справедливости, и о милости неба. Отправленные с аббатом подарки внушают пославшего их духовные сравнения. Пусть Дмитрий получит крест, ибо Христос был истинным вождем московского похода. Освященные четки, по-итальянски называемые короной, принадлежат ему по праву, как победителю. Латинская библия откроет ему лучезарные горизонты: не избранник ли он Всевышнего, подобно величайшим ветхозаветным царям? И как Давид и Израиль, он будет счастлив, доколе останется верен своей миссии. Отеческая заботливость нунция простирается еще дальше: он когда-то подарил Дмитрию икону Мадонны, почитаемой в Реджио, и перстень с ее именем. Он узнал, что эти вещи затерялись, и вот посылает царю снова точно такие же, сопровождая их самыми трогательными наставлениями. Между различными афоризмами проскальзывает серьезное напоминание о соединении церквей: Дмитрий сам обещает совершить это дело; он дал слово перед Господом; от этого зависят слава и мир его царствования. Однако же торопиться ни в чем не надо, необходимо действовать с осторожностью и лишь после зрелого размышления. Что же касается политических советов, то их можно резюмировать в двух пожеланиях: пусть Дмитрий сохранит дружеские отношения с Польшей и с сыновней доверчивостью вручит свою судьбу новоизбранному папе.

Говорить таким языком может только человек, вполне убежденный. Если это письмо и не доказывает большой проницательности Рангони, оно, по крайней мере, свидетельствует в пользу его полнейшей искренности и доверия к своему ученику. Прием, оказанный посланцу Рангони, еще более укрепил это доверие. Пратиссоли не мог нахвалиться своим пребыванием в Москве. Около 16 октября царь принял присланные ему дары; в знак особого своего удовлетворения он сам ответил аббату милостивыми словами. За этим последовали другие знаки внимания. Иезуиты через Бучинского просили позволения показать Пратиссоли столицу. Дмитрий дал им больше, нежели они просили. Он поместил аббата у них в доме, и тот получил полную свободу выходить, когда ему угодно, бывать всюду и принимать у себя, кого захочет. Обычай изолировать дипломатов был еще в ходу, но на этот раз стеснения подобного рода не применялись. В начале ноября Дмитрий пригласил к себе итальянского аббата, польского посланника Гонсевского и обоих иезуитов: странная компания за столом царя! Пратиссоли покинул Москву 22 декабря, обремененный великолепными подарками. Он вез Рангони самые хорошие вести. Конечно, после этого нунций менее всего склонен был изменить своим московским симпатиям. В этом вскоре пришлось убедиться одному из царских наперсников, отправленных в Краков.

Достигнув высших почестей, Дмитрий в затруднительную минуту воспользовался правами «искреннего друга» нунция и отрядил к нему Бучинского с письмом, помеченным 15 ноября 1605 г. Два обстоятельства, в которых Рангони мог быть ему полезен, тревожили царя. Прежде всего он предвидел затруднения, которые могли возникнуть для польки, ставшей царицей в православной стране. Но он надеялся, что папское разрешение уладит дело. Если Марине будет позволено причаститься в день коронования из рук патриарха Игнатия, а затем посещать русские церкви и поститься по средам, никто не станет требовать большего. С другой стороны, всякий раз, как Дмитрий касался области внешней политики, поляки восставали против его титулов и тем парализовывали всю его энергию. Он величал себя царем милостью Божьей и Цесарем; когда же Сигизмунд III именовал его попросту великим князем, он обижался и взывал против этого нового Мардохея. И вот Ян Бучинский явился в Краков, чтобы излить перед нунцием огорчения царя. Протестант с князем римской церкви занялись обсуждением обоих вопросов. Однако они не пришли ни к какому практическому заключению.

В бумагах Рангони сохранился след этих переговоров. Там имеется особая записка по поводу императорского титула. Она не помечена определенным числом и не носит никакой подписи; однако ее пронизывает специфический дух эпохи: идеи ее стары; новы лишь смелость автора и сама форма. Какой-нибудь лукавый легист священной империи прибег бы точно к таким же приемам, защищая интересы Фридриха Барбаруссы; и он не мог бы лучше использовать византийские предания. Дмитрий, оказывается, исходит из двух принципов: выше себя он ставит только Бога. Он считает себя верховным законодателем своего государства — чем-то вроде воплощенного закона. Затем он утверждает, что государи вольны присваивать какие угодно титулы. Начав с этого, он уже ни перед чем не останавливается. История Рима оправдывает в ее глазах свободу в выборе любого звания; а величие царского сана освещает для него самые высокие притязания. Московская держава так же обширна, как Ассирия, Мидия и Персия; опа так же могуча, как Рим. Можно ли отказать главе ее в наименовании, даваемом татарским ханам? Позволительно ли отрицать за ними право на ту честь, которой легионы награждали победоносных вождей? Ведь существуют положительные постановления, подтвержденные грамотами, признанные императорами и папами; они освящают титулы московских государей. Если предки Дмитрия ими не пользовались, то только по своей простоте, а давности для подобных нрав не существует. Дмитрий мимоходом упрекает поляков за то, что у людей выпрашивали венец, даруемый свыше. Наконец, после других экскурсов в область истории, он надменно заключает: «Получив милостью самого Бога императорское достоинство, почему не будем мы владеть тем, на что имеем полное право?»

Вот из какого арсенала Бучинскпй извлек свое оружие. По несчастью, оно оказалось не совсем пригодным, чтобы сразить Рангони. Представитель святого престола никак не мог отрешиться от классического представления об императоре, как о прирожденном покровителе церкви, получающем венец свой из рук папы. Поэтому никогда и не возникало серьезного вопроса о том, чтобы возложить на плечи Дмитрия императорскую порфиру. Другое дело титул короля или царя: он был не так недоступен. И Рангони, хорошо знавший двор Сигизмунда, сделал несколько попыток позондировать здесь почву. Но король был слишком неподатлив. Иногда он как будто и колебался; однако решение вопроса он неизменно откладывал до сейма, не желая посягать на его права.

Разрешения, испрашиваемые для Марины, беспокоили нунция еще больше, нежели громкие титулы Дмитрия. Уступки на этой почве были, казалось, невозможны; однако и лишняя строгость представлялась неуместной. Как выйти из затруднения? Рангони становился на защиту религиозной свободы; он указывал на прецеденты, ссылался на брак княжны Софьи с Василием I. Но какое же заключение вытекало из всех этих аргументов? Наконец, нунций принужден был признать себя некомпетентным. Ему оставалось лишь положиться на благоразумие царя и решение папы.

Уклончивые заявления нунция пришли в Москву очень поздно. Ответ Рангони на письмо от 15 ноября 1605 г. помечен 3 февраля 1606. Между тем Дмитрий уже вступил в прямые сношения с Павлом V. Еще в первые свои свидания с Рангони он толковал о чрезвычайном посольстве в Риме; впрочем, потом он согласен был примириться и с более скромной формой. В день венчания на царство иезуитам было сообщено, что один из них будет отправлен в Рим. К этому известию они отнеслись довольно сдержанно. Целые месяцы протекли затем в полном молчании, и можно было подумать, что проект канул в воду. Не тут-то было. Если царь и не прочь был забыть о соединении церквей, он отнюдь не оставлял мысли об образовании антиоттоманской лиги. Это дало бы ему возможность сыграть в Европе известную роль. Об этом-то плане, вышедшем отчасти из моды на Западе и положенном под спуд, и желал он беседовать с папой устами посла. Роль такого посредника выпала на долю отца Андрея, этого неисправимого оптимиста, чуждого всяких сомнений. Он выехал из Москвы в первых числах января 1606 г., снабженный латинскими инструкциями с подписью на видном месте: Demetrius Imperator. Приводим содержание этого документа.

«Наставление, данное для памяти отцу Андрею Лавицкому, члену братства Иисуса, для святейшего владыки государя Павла V, первосвященника, 18 декабря 1605 г.

1. Прежде всего он объявит Его Святейшеству о нашем намерении предпринять войну против турок и ради этого заключить союзы с некоторыми христианскими государями. Он будет просить, чтобы властью Его Святейшества было оказано давление на светлейшего Императора Римского, дабы он не слагал легко оружия и не забывал о турецкой войне, а напротив, заключил с нами против турок союз или лигу.

2. Да способствует Его Святейшество заключению подобного же союза и священного единения со светлейшим королем и Королевством Польским.

3. Он будет просить Его Святейшество, чтобы, приняв во внимание намерения наши и Светлейшего Императора Римского относительно сей угодной Богу войны, Его Святейшество сообщил о них сейму Королевства Польского, где будут и наши официальные послы, и это до роспуска сейма.

4. Он укажет Его Святейшеству, что для этой цели мы решили отправить в возможно скором времени нашего посла к светлейшему Императору Римскому. Он должен просить, чтобы у Его Святейшества было также какое-нибудь лицо при Императоре для ведения переговоров от лица Его Святейшества по тому же делу. Если же лицо это прибудет раньше нашего посла, пусть оно его дожидается.

5. Он заметит Его Святейшеству, что между нами и светлейшим Королем Польским существует некоторая распря по поводу императорского титула, от которого мы легко не откажемся, ибо владеем им по полному праву. Он попросит Его Святейшество принять это во внимание и быть нам судьей.

6. Хотя Его Святейшеству лучше нас известно, каковы заслуги перед святой и священной римской и католической Церковью почтенного и достоуважаемого Отца во Христе, синьора Клавдио Рангони, Епископа и Князя Реджио, апостольского нунция при светлейшем Короле Польском; однако же, так как нам лично известны усердие и бдительность Его Преосвященства в защите Святого Престола, он должен просить у Его Святейшества от Имени нашего о даровании кардинальского сана достоуважаемому Клавдио Рангони, упомянутому выше. Ибо ничто не может быть для нас более угодным, благодаря расположению нашему к Его Преосвященству, как если усилиями нашими будет ему даровано заслуженное им достоинство».

Кроме этого главного документа, отец Андрей вез с собой послания к папе и нунцию Рангони охранную грамоту и письмо Яна Папроцкого. Этот «доверенный камергер» государя, посвященный в его тайны и сам католик, хвалил Павлу V Дмитрия. По его словам, царь весьма предан церкви и иезуитам.

31 января отцы ордена св. Варвары и их друзья были чрезвычайно взволнованы появлением отца Андрея. Он прибыл в поповском наряде, просторной, развевающейся рясе с широкими рукавами, бородатый и длинноволосый, с византийским крестом на шее. Рассказы его возбуждали живейший интерес.

4 февраля Савицкий имел продолжительный разговор с Сигизмундом III. Что происходило между ними? Никто не знает этого. Но посланец Дмитрия вышел из дворца тем же энтузиастом, каким и вошел в него. Затем он выехал из Кракова в сопровождении отца Станислава Криского. Дороги были ужасные, перегоны большие, случались досадные задержки. Наконец, около 18 марта они были в Риме, и папа дал им аудиенцию.

Павел V ждал этой встречи с живейшим нетерпением. В разгар его борьбы с Венецией дело Дмитрия служило ему приятным отдохновением. В то время, как дож Леонардо Донато нападал на церковь, навлекал отлучение на республику и изгонял иезуитов, царь московский открывал им двери своего государства и оказывал святому престолу лестные знаки внимания. Какой неожиданным контраст! Перед глазами паны было письмо Дмитрия от 30 июля 1604 г., оставленное без ответа Климентом VIII. Павла V оно приводило в восхищение. История этого неофита казалась ему чудесной, его миссия — провиденциальной, а преданность царя святому престолу сулила так много! Если понадобится, пылкая полячка сумеет удержать супруга на стезе истины. 7 января 1606 года Марина написала папе письмо, преисполненное благочестия. Когда святые ангелы доведут ее до Москвы, у нее не будет другой мысли, как о соединении церквей. Пусть только папа приказывает, а она сдержит свое слово. Сандомирскнй воевода и кардинал Мацейовский утверждали го же самое. Павел V счел момент благоприятным для отправления в Россию епископов. Он уже предложил Дмитрию то, о чем некогда Пий V говорил Ивану Грозному. Теперь ему хотелось как можно скорее привести свое намерение в исполнение.

Отцу Андрею не приходилось, конечно, разрушать иллюзии, которыми он сам увлекался. Много раз призывали его в Ватикан для продолжительных и интимных бесед. Здесь он изображал папе положение вещей и возможные надежды на будущее. Относительно всемогущества царя в делах веры, а также относительно покорности Москвы у него не было и тени сомнения. Отец Андрей воочию видел избрание патриарха; он наблюдал все низкопоклонство русского духовенства; мнение его было составлено. Отсюда сам собой вытекал дальнейший вывод. Необходимо создать новую форму цезарепапизма. Для этого нужно окружить Дмитрия хорошими католиками; подозрительных людей лучше к нему не допускать; и пусть осуществляются данные в Кракове обещания. Таким же простым способом решался и вопрос о титулах: отец Андрей обещал прислать документы, которые рассеют всякие сомнения. Его горячие и искренние речи действовали на папу. Далекая мечта о католической России вызывала на глаза Павла слезы. Он так привязался к иезуиту, что чуть не оставил его в Риме, и согласился отпустить его лишь с тем условием, что тот скоро вернется.

Результаты миссии были изложены в особой записке и в целой серии писем. Кардинал Сципион Боргезе редактировал первую. Племянник папы и его первый министр жил в мире идей и чувств, ничем не напоминавших Кремль. Это была избранная натура, пленительный характер, delizie di Roma, как про него говорили. Боргезе сумел создать знаменитую виллу, носящую его имя; он верил в возвышенные чувства и принимал близко к сердцу славу папского престола. Своей записке он придал оригинальную форму: уполномоченный Дмитрия перед папой заменен здесь уполномоченным папы перед Дмитрием.

По правде сказать, все текущие вопросы были уже почти исчерпаны. Еще 4 марта, в ответ на депеши Рангони, к нунцию были отправлены резолюции папы относительно войны с турками, королевского титула и даже желаемых разрешений для Марины. Оставалось лишь подтвердить все это и кстати выразить Дмитрию благоволение. Кардинал Боргезе внес в свою записку тень иронии. Упоминая об антиоттоманском крестовом походе, о котором говорили с таким жаром в Москве, он писал: «Пускай царь первый выступит на арену; пусть он увлечет за собой Европу и покроет себя бессмертной славой — папские дипломаты охотно придут ему на помощь при дворах Австрии и Польши». Что же касается распри с Сигизмундом по поводу титула, она предоставлялась решению святого престола и рассматривалась как несогласие чисто личного характера.

Ограничиваясь этими поощрениями, записка сопровождает их неясными обещаниями. В сущности, Павел V готов был сделать крупный шаг вперед. Правда, в обращении к Дмитрию он еще придерживался скромного vir nobilis et dominus, сдобренного ласковым dilectissimus filius. Однако он усердно искал способа ввести Дмитрия в семью королей. Такое решение вопроса примиряло московские требования с польской ревностью: в Кремле будет не император, а король папской милостью.

Только об одном пункте хранит Сципион Боргезе зловещее молчание: о Рангони и возведении его в сан кардинала он не обмолвился ни словом. Отваживаясь на подобную просьбу, Дмитрий допустил бестактность. Он посягнул на права Сигизмунда, не подозревая, быть может, о том, какие затруднения создавались таким образом. Но, вместо того, чтобы дать ему разъяснения, в Ватикане предпочли промолчать и выместить все на Рангони. Было замечено, что он утомился и нуждается в отдыхе. 3 июня он узнал из депеши, что его преемник, новый нунций, уже назначен. Эта внезапная отставка слишком походила на опалу.

Но не в записке с ее официальным клеймом, а в письмах Павла V к Мнишекам следует искать интимный тон, более точный отголосок бесед папы с отцом Андреем. Здесь владыка предоставляет слово отцу и пастырю. Наместник Христа забывает политику и думает только об уловлении душ. Как мы уже указывали, обоюдного договора у папы с Дмитрием не было: помощь Павла отнюдь не являлась для претендента условленной наградой. Дмитрий сам говорил, что он желает соединения церквей; он сам давал всякие обещания. Поэтому папа и обращается к сердечным чувствам царя. Ссылаясь на письмо от 30 июля 1604 г., он не намекает, хотя бы издалека, па договор. Его идеалы выше; вдохновляется он совсем иным. Ему бы хотелось видеть у Дмитрия честолюбие Константина. Исходя из убеждения, что царь в Кремле всемогущ, он предлагает подчинить русский народ святому престолу и восстановить церковное единство в его первоначальном виде. Впрочем, с этих высот Павел снисходит и к мелочам; он заботливо предостерегает Дмитрия против протестантов. Пусть трон царя окружают не еретики, а благочестивые и разумные люди. Папа говорит открыто и ясно. Но еще точнее он выражает свою мысль в письмах к сандомирскому воеводе и к Марине. Он настойчиво рекомендует им Братство Иисуса и указывает на дарования отца Андрея. Здесь ясно выражаются стремления Рима. Папа не скрывает своих планов, он хочет отстранить схизматиков, выдвинуть иезуитов, провозгласить единение церквей. Вот, что он задумал, вот каковы его цели.

В то время как в Ватикане редактировались эти послания, отец Андрей в кругу своих близких готовился к торжественному акту. 2 апреля в храме Gesu он произнес 4 формулы нового своего посвящения перед отцом Аквавивой. Правда, не все правила были здесь соблюдены: между прочим, посвящаемый не имел звания доктора теологии. Но вместо ученых степеней отцу Андрею зачислились его апостольские заслуги. А через неделю он уже снова спешит в Москву. В Реканати его задерживает приступ лихорадки. Лекарством ему служит паломничество в Лоретту. Он идет туда пешком, влекомый непреодолимой силой; в этом святилище он проводит дивные часы. Его взоры неизменно обращены на север: его мужество возгорается при виде московской нивы, уже готовой к жатве; вера его в Дмитрия непоколебима. Почему нет у нас перед глазами письма, отправленного отцом Андреем из Лоретты? Почему не имеем мы того подробного рапорта, который он собирался послать из Болоньи папе и отцу Аквавиве?! «Я напишу, — говорил он, — все, что знаю о „нашем“ Дмитрии». Эти два документа потеряны для потомства. Взамен их мы располагаем грамотой, отправленной 5 апреля 1606 г. Павлом V; она относится к московским католикам, которых не коснулись юбилейные милости предшествующего года. Отец Андрей должен был огласить в Москве папское послание. Однако ему не суждено было увидеть Белокаменную.

Приблизительно через три месяца после отца Андрея прибыл в Рим Александр Рангони. Он возвращался из Москвы и был в восторге от своих успехов. Как мы помним, его верительные грамоты были помечены 5 августа 1605 г. В сентябре нунций занял полторы тысячи венгерских червонцев, чтобы покрыть путевые издержки; а 2 октября его племянник пустился в дорогу в сопровождении кармелитов-миссионеров, о которых речь будет ниже. Этот отъезд вызвал резкое осуждение со стороны кардинала Боргезе. Рангони сам указывал раньше на противодействие со стороны короля и Мнишека; он уведомлял Ватикан об отсрочке путешествия и все-таки послал своего племянника в Москву как раз в то время, когда в Риме менее всего этого ожидали. Подобное поведение могло разгневать Сигизмунда. Ватикан заволновался; приказ за приказом летели вслед послу. Он вышел из затруднения, сделав продолжительную остановку в Смоленске. Только около 19 февраля, когда волнение несколько улеглось, он явился в Кремль.

Рангони не мог прийти в себя от изумления при виде прежнего изгнанника, преобразившегося в царя, осыпанного бриллиантами, окруженного боярами и епископами. Дмитрий нес легко бремя своего величия; он царил над окружающими; он с достоинством играл свою роль. Торжественная аудиенция, данная князю Александру, ознаменовалась некоторой неловкостью на почве этикета. Когда князь заявил, что привез письмо от папы, Дмитрий протянул за грамотой руку. Но один из присутствующих предупредил его и принял послание. Этой уловкой он думал возвеличить родину: таким образом, письмо папы приравнивалось к грамотам царским, которые вручались обыкновенно подчиненным лицам. Словом, равновесие было восстановлено… Из осторожности и дабы не шокировать русских, римский посол, носивший, по-видимому, сутану, был избавлен от присутствия на официальном пиру. Дмитрий только просил его принять «в сердечной своей радости» те кушанья, которые будут ему посланы с царского стола.

Действительно, не успел Рангони вернуться домой, как ему принесли огромное количество яств и напитков. Посуда отличалась поразительной роскошью; чары были огромные и поражали оригинальной отделкой; но ничто из присланного не пленило бы гастронома. Впрочем, Дмитрию было не до того. Ему показалось, что лицо его прежнего друга было печально, и он боялся, что обстановка их свидания произвела на него неблагоприятное впечатление. Двое придворных явились, чтобы уладить дело и предупредить возможность недоразумений. Внешняя холодность и чопорность соблюдались, по их словам, только ради москвичей. Приходилось считаться с их предрассудками и даже прибегать для этого к некоторым хитростям. Так, например, титулы папы, все перечисленные по-латыни, передавались по-русски лаконичными словами: первосвященник римской церкви. Дмитрий не удовольствовался этими извинениями. Он велел позвать к себе отца Николая под предлогом каких-то разъяснений и в беседе с ним весьма лестно отзывался о папе, о краковском нунции и графе Александре. Он хорошо выбрал посредника — речи его были переданы кому следует.

Царь не без умысла рассыпался в любезностях. Ему предстояло сделать некоторые интимные сообщения и высказать кое-какие просьбы. В Москве его удручало одиночество: он задыхался в стенах Кремля. Европа и Восток манили его. Но лишь только царь собирался приняться за дело, он ощущал недостаток в подходящих людях; у него почти не было помощников. Дмитрию пришло в голову, что Рим мог бы ему доставить желаемых сотрудников. Граф Александр и должен был служить посредником в этом деле.

Более всего царь озабочен был постановкой военного дела и дипломатии. Он просил у папы людей образованных, надежных, опытных и безукоризненно нравственных. Главные должности в государстве будут розданы этим иностранцам сообразно их достоинствам. Одни сделаются секретарями и советниками государя. Под носом невежд-москвичей им будут доверены самые секретные и сложные поручения. Другие займутся военным делом. Им предстоит возвести крепости, построить машины, обзавестись оружием и обмундированием. Чтобы устранить подозрения в латинстве, все новоприбывшие должны быть мирянами. Хотя они и будут присланы папой, они должны всем внушать мысль, что явились сами.

Как бы в оплату за это, Дмитрий намеревался снарядить в Рим торжественное посольство. В глазах православных этот шаг мог бы найти оправдание в том, что папе принадлежал почин: он первый прислал в Москву своего официального представителя. В то же время с помощью папы могли сразу завязаться дипломатические сношения между Кремлем и иностранными державами — Священной Империей, Францией, даже Испанией. Совершенно случайному обстоятельству, скажем мимоходом, Пиренейский полуостров был обязан этой чести. Один португальский миссионер, состоявший на испанской службе, во время своих путешествий очутился в Москве. Звали его Николай де Мелло: он принадлежал к монашескому ордену св. Августина. После двадцатилетней проповеди в Индии он возвращался в Мадрид через Персию и Россию. Его сопровождал молодой индусский принц. Эти путешественники показались полиции Годунова подозрительными. Их заковали в цепи и отправили на Белое море, в Соловецкий монастырь. Лишь только известие об этом самоуправстве дошло до Дмитрия, он приказал привезти в Москву обоих. К сожалению, они не успели приехать вовремя, чтобы вступить с царем в переговоры. Однако Николай де Мелло был предупрежден, что его ожидает миссия к Филиппу III Испанскому.

Племянник нунция внимательно выслушал излияния царя; все его желания он почтительно принял к сведению и вообще вел себя так, что, кроме самого лестного, ничего сказать о нем было нельзя. Понятно, что Дмитрий осыпал его похвалами в письме к Павлу V, которое вручил Рангони перед его отъездом. Письмо это дышало сыновним почтением и благодарностью. Царь дал князю поручения конфиденциального характера к королю Польши. Он обещал папе, что будет почитать Сигизмунда, как отца, и предоставлял святому престолу решение возникшей между ними распри.

29 марта Александр Рангони и отец Каспар Савицкий встретились. Иезуит, полный надежд, направлялся в Москву, сопровождая воеводу Мнишека и Марину. Что касается князя, то он уносил с собой из Кремля самые светлые воспоминания. В конце июня, побывав в Кракове, Рангони был уже у ног папы и делал ему свой доклад. Он особенно настаивал на отправке сведущих людей, о которых просил Дмитрий. По его словам, таким образом открывался широкий путь для римской пропаганды — путь, который надлежало преградить еретикам. Надвигалась опасность. Бучинский и Казановский уже задумывали посольство в Лондон, чтобы завербовать там инженеров англиканской веры. Им горячо помогали молодые англичанки, которым удалось устроиться в Москве. Они желали, чтобы их семьи и родина воспользовались благоприятным моментом. Доклад Рангони получил одобрение, и автор его был назначен камергером при папском дворе.

Теперь Ватикан мог считать себя вполне осведомленным и знал, какие прежде всего следует принять меры. Горячий сторонник Дмитрия, Поссевин, в это время еще расширил и дополнил планы папы. Он прибыл из Венеции, где разыгрывалась буря. Попытки унять ее были напрасны. Павел V удостоил иезуита аудиенции. Здесь тотчас же разговор зашел о Дмитрии и, в частности, о титулах, которые он себе присваивает. Автор Moskovia, бывший некогда представителем Григория XIII при дворе Ивана IV, был прекрасно знаком с этим предметом в силу своих прежних обязанностей. Он дал устные объяснения папе по этому поводу и представил ему записку. Несмотря на происшедшие за это время перемены, он продолжал считать свою систему наилучшей. В конце концов, она сводилась к двум всемогущим началам — просвещению и свободе. Открывать школы, где бы учились вместе католики и православные; возбуждать соревнование, посылать молодежь за границу; распространять массу книг; добиться права проповеди, церковной службы и совершения таинств; словом, отвоевать себе место в России — вот каковы были задачи Поссевина. Он учитывал заранее податливость Дмитрия и влияние Марины, не слишком интересуясь средой, где предстояло действовать. Для него, как и для отца Андрея, москвичи были пластическим материалом, готовым, подобно расплавленному металлу, принять какую угодно форму. Не было никого, кто бы сказал обоим, что из недр этой, по-видимому, инертной массы выйдут со временем Аввакумы и неукротимые сектанты. При обмене посольствами, которые старались установить почву для переговоров, одно лишь дело было вполне выяснено и доведено до конца, к равному удовольствию обеих сторон. Курия уже давно желала обеспечить персидским миссионерам свободный проезд через Москву. Хотя, уступая настояниям Поссевина, Иван IV и разрешил некоторые льготы в этом смысле, — они оставались мертвой буквой. Несомненно, Николай де Мелло даже и не подозревал об их существовании. Не воспользовались ими и Миранда с Костою, хотя, впрочем, они были хорошо приняты Годуновым. Монахи-кармелиты, которым поручено было организовать персидскую миссию, также не вспомнили об этих привилегиях, когда выехали в Москву в 1604 г.

Этих миссионеров была всего горсточка: отец Павел Симон, из генуэзской фамилии Риварола, отцы Иоанн, Фаддей и Винцент, брат Иоанн и один испанский дворянин, Франциск Риадолид Перальта. Климент VIII снабдил их грамотой, помеченной 30 июня 1604 г.; она была адресована царю Федору, которого с 1598 года уже не было в живых. В первых числах декабря 1604 г. путешественники достигли русской границы около Невеля. У них были рекомендации от Сигизмунда III и Льва Сапеги; их сопровождали поляки, причем миссионеры выдавали себя за посольских капелланов. Все это было очень некстати ввиду вооруженного вторжения Дмитрия при предполагаемом соучастии Польши. Конечно, монахов не замедлили задержать и отправить обратно. Вернувшись в Варшаву, они принялись придумывать новые комбинации. Но вдруг известные события совершенно неожиданно разрешили их затруднения. 21 июля 1605 г. папа прислал им грамоту к Дмитрию; одновременно с этим кардинал Сан-Джорджио, ведавший персидской миссией, начал восторженно расхваливать им нового царя.

Действительно, с этих пор все пошло, как по маслу. Миссионеры выехали вместе с Александром Рангони. Они благополучно перебрались через границу, пожили в Смоленске на государев счет и, наконец, были весьма милостиво приняты в Кремле. Кармелиты поселились в одном помещении с иезуитами. Благоволение Дмитрия доходило до того, что он даже хотел оставить их в России. Здесь они могли бы строить свои монастыри, оказывать благотворное влияние на русское монашество и пропагандировать идею единения церквей. Но долг призывал миссионеров в другие края. Поэтому в марте они пустились в дальнейший путь. Дмитрий постарался облегчить им путешествие; между прочим, он вручил им письмо к «своему брату», царю персидскому. Он также уведомил папу обо всем происшедшем, выражая радость, что мог сделать ему приятное. Еще никогда католические миссионеры не встречали в Москве такого радушного гостеприимства, никогда их еще так не ласкали. Отныне двери в Азию будут для них широко открыты. Можно легко себе представить, какое впечатление произвело в Риме известие о такой перемене.

Таким образом, все складывалось так, чтобы укрепить мнение, которое папа составил себе о Дмитрии. Ничто, казалось, не нарушало установившейся гармонии. Краковский нунций и польские магнаты, капелланы и кармелиты — все славили московского государя согласным хором. Любезные письма царя располагали в его пользу; по-видимому, дело у него не расходилось со словом. Военная прогулка от Самбора до Кремля делала совершенно излишними всякие иные доказательства его царственного происхождения. Разве мог бы незаконный государь так быстро завоевать расположение народа? Павел V был глубоко поражен. Он ждал, что в России начнется новая эра. Все симпатии его склонялись в сторону Дмитрия. Однако лишь дело коснулось принципа — папа оказался непоколебим.

II

Дмитрий и св. Инквизиция

Под сенью Ватикана, близ ворот Кавалледжиери, прячась за колоннадами Бернини, стоит скромное обиталище римской и всемирной Инквизиции. В XVII веке это судилище уже утратило свой мрачный характер. Теперь оно являлось лишь церковным трибуналом. Состоя из кардиналов и богословов, под председательством папы, оно обязано было блюсти нерушимость и интересы католической веры. В его компетенцию также входили дела об отречении государей и другие подобные вопросы. Московский царь трижды выступал перед римскими инквизиторами. Правда, он не являлся сюда самолично; в Риме рассматривались только его письма.

Уже первое послание Дмитрия от 24 апреля 1604 г., бывшее настоящим исповеданием его веры, поступило в распоряжение Инквизиции. На обороте латинского перевода этого письма Климент VIII, очевидно, отказавшись от своего скептицизма, начертал дышащие доверием слова: Ne ringratiamo Dio grandemente, ne daremo voto almeno nella Congregatione del Santo-Officio.[26]

Однако дело Дмитрия осложнялось некоторыми затруднениями. Немедленно после своего отречения от православной веры царевич выразил два желания, о которых было упомянуто выше. Первое из них было немедленно удовлетворено. Силой своей власти Рангони освободил Дмитрия от соблюдения поста. Что же касается другого вопроса, то нунций обещал навести справки в Риме; его компетенция оказывалась недостаточной: дело шло о принятии святых тайн из рук православного патриарха в день венчания на царство.

Желание Дмитрия как можно точнее выполнить все указанные формы не могло не радовать Рим. Кардинал Сан-Джорджио, которому и теперь были поручены дипломатические сношения, видел в этом доказательство сердечной чистоты царевича; понятно, он с надеждой смотрел в будущее. Тем не менее пришлось представить дело на рассмотрение Инквизиционного судилища и его суровых членов. Затруднить их оно не могло. Эти люди были неуязвимы в знании закона, да налицо имелись и прецеденты. Не далее как в 1593 году отцы инквизиторы отклонили подобную просьбу Сигизмунда III. Королю предстояло сделаться шведским государем при условии, что корона Вазы возложена на его чело протестантом. В следующем году, когда дело уже было сделано, строгие блюстители католической веры согласились закрыть глаза на прошлое из сострадания к королю. Зато королева Анна, из дома Габсбургов, которая наотрез отказалась от подобного компромисса, была удостоена самых горячих восхвалений.