Глава 28 РЕПЕТИЦИЯ И ПАРАЛЛЕЛЬНЫЕ УБИЙСТВА

Глава 28

РЕПЕТИЦИЯ И ПАРАЛЛЕЛЬНЫЕ УБИЙСТВА

Полигоном для отработки техники убийств стал губернский город Пермь, где проживал в гостинице «Королевские номера» (названных так по имени хозяина, купца Королева) младший брат царя – великий князь Михаил Александрович Романов.

Нужно упомянуть еще упрек Бруцкуса в адрес Соколова – что «убийству Михаила Романова, крайне таинственному, разъяснения которого мучительно требует совесть», следователь посвятил две страницы.

Великий князь, по описаниям современников, кажется мне идеальным образцом конституционного монарха. Человек не властолюбивый, не склонный хватать рычаги реальной власти, но духовно независимый, порядочный и лично смелый – он мог послужить своей стране символом национального бытия и государственной совести, каким должен быть монарх в XX веке.

Вот эпизоды его короткой биографии: полюбив женщину, на которой не мог жениться по обычаям своего рода – разведенную и не аристократку, Михаил Романов, за четверть века до своего английского племянника Эдуарда VIII, добровольно отказался от привилегий высочайшего сана ради брака по любви. Николай наказал его самым суровым для эпохи XX века наказанием для ослушника ритуала династического брака: Михаилу было запрещено возвращаться в Росиию из-за границы, где он обвенчался, а его имущество секвестировали в казну.

Выручила война: Михаил разрешили отправиться на фронт во главе кавалерийской Туземной (Дикой) дивизии. В конном строю он ходил в атаку и, по ходатайству командования, вопреки воле брата, получил после сражений Георгиевский крест.

Отречение старшего брата в его, а не Алексея пользу застигло Михаила врасплох: он психологически не был готов к принятию власти. В столице не нашлось ни одной роты, способной защитить его права на трон от мятежно-разгульных толп. Тогда он подписал – но не отречение, как многие до сих пор думают, а согласие занять трон, но при условии: пусть призовет на царство Всероссийское Учредительное собрание.

После октября 1917 года он продолжал жить во дворце в Гатчине. Подруга его жены, княгиня Воронцова-Дашкова, вспоминала, что Михаилу Романову друзья трижды предлагали бежать за границу. Великий князь отказался, посвятив мужа княгини в секрет: комиссар Гатчины, большевик Семен Рошаль, обещал организовать побег, если вдруг возникнет серьезная опасность. Но в январе Рошаля самого расстреляли монархисты, а великому князю в марте 1918 года Петроградский совет (Зиновьев и Урицкий) приказал выехать на жительство в Пермь.

Эта формулировка означала, что его не ограничивают в Перми в правах: выдали так называемые «охранные грамоты» за подписью Вл. Бонч-Бруевича, первого шефа ленинской спецслужбы (брата Михаила Бонч-Бруевича), и Соломона Урицкого, главы ПетроЧК.

В Пермь позволили взять с собой друга и секретаря, англичанина Николая (Брайана) Джонсона, «роллс-ройс» с шофером Боруновым и камердинера Василия Челышева.

О дальнейших событиях Марк Касвинов пишет так:

«Его вольготная жизнь в центре города, в роскошных номерах гостиницы «Королевская» на Сибирской улице, с секретарем, поваром, шофером, при личном «роллс-ройсе», возмущала рабочих. Многие открыто выражали негодование. На заводских собраниях и митингах слышались требования: «Отправить Михаила в тюрьму, казнить его». С митинга на Мотовилихинском заводе поступила в Пермский совет резолюция: если органы власти не посадят Романова под замок, «население само с ним разделается».

Так оно и случилось. («Здесь он и пропал», – писал в подобных случаях другой автор, Николай Соколов. – М. X.)

В ночь на 13 июня 1918 года в гостиницу «Королевская» пришла группа неизвестных. Они увели с собой Михаила, вывезли за город и в шести километрах от Мотовилихи, за нефтяными складами Нобеля, в зарослях кустарника, расстреляли».

Историк предлагает нам поверить, что рабочие Перми и Мотовилихи (там находился крупнейший в России пушечный завод), увидев, что брат царя живет в роскошной гостинице (в Перми – в тех номерах, где жили и руководители местной ЧК), только за это решили его убить. Пришли и убили. Правда, он не упоминает, что, видимо, за ту же роскошную жизнь убили секретаря, шофера, а потом и камердинера великого князя.

Сегодняшний историк (Борис Беленкин) называет по именам троих соучастников убийства: «Рядом постоянно вертелся Иван Беляев, по прозвищу Ванька-Замазай. Замазай обладал недюжинными актерскими способностями: переодевания (то моряком, то купцом, то еще кем-нибудь) с гримированием были его слабостью. Постоянно наблюдал за объектом Василий Иванченко».

Главой же «акта пролетарской мести» явился 29-летний председатель Мотовилихинского совета Гавриил Мясников.

Как показал следователю свидетель, «группа предъявила комиссару номеров ордер от ЧК на арест великого князя, после чего один из них с обнаженным револьвером встал у телефона а двое остальных поднялись по лестнице и, войдя в номер, занимаемый великим князем, предложили ему в самой грубой форме немедленно одеться, несмотря на то, что великий князь был болен и не вставал с постели, и затем … увезли его по направлению к вокзалу на Торговой улице». Другой свидетель рассказал, что великий князь потребовал, чтобы об аресте сообщил ему лично знакомый председатель ЧК, на что один из арестовавших выругался: «Вот еще один Романов вы…….»

Следствие Соколова по делу об убийстве Михаила было проведено небрежно: имена убийц вовсе не были установлены. В материалах намекается лишь на некоего Плешкова, начальника мотовилихинской милиции, по партийной принадлежности левого эсера, – возможно, это была подброшенная Соколову чекистская легенда. Есть еще показания Веры Карнауховой, которую Соколов почему-то называет секретарем Пермского комитета большевиков (в исторических исследованиях по истории этой парторганизации я не встретил такой фамилии и думаю, что звание было присвоено ей посмертно, для оправдания перед читателями убийства подследственной в тюрьме. Виновна же она была в том, что родилась сестрой предгубЧК Федора Лукоянова.) Она вспомнила, как однажды гость ее брата, «некий Мясников, человек вряд ли нормальный, грубо выругался: «Дали бы мне Николая, я бы с ним расправился, как с Михаилом».

В список разыскиваемых убийц Мясников занесен не был.

Вот что о нем пишет историк Б. Беленкин:

«Очень неуравновешенный, дерзкий, честолюбивый, Мясников втайне стремился к власти, но с рабочими держался запросто. Многие считали его своим человеком, рубахой-парнем. Но был он не так прост, как казалось… Рабочий-слесарь на несколько недель опередил «подвиг» известного чекиста-авантюриста Блюмкина. А именно: прежде чем совершить убийство… Мясников запасся подложными документами Губчека.»

Как Беленкину не пришло в голову вытекающее из его слов заключение: раз Блюмкин был «чекистом-авантюристом», значит, его удостоверение сотрудника ЧК не было подложным?

И уж тем более оно не было подложным у Ганьки Мясникова, если он побывал в гостях у председателя губЧК после акта. Незаконное пользование их служебными удостоверениями каралось чекистами расстрелом. Беленкину, конечно, не были известны показания Веры Карнауховой об этом визите, но зато он пишет:

«Дело вскоре раскрылось, с убийц сняли показания. Говорят, с Мясниковым беседовал на эту тему сам Феликс Эдмундович. А на VI съезде Советов (ноябрь 1918 г.) среди делегатов мы вновь встречаем Гавриила Ивановича.»

Делегат съезда, незаконно орудовавший подложными мандатами ВЧК? Побывавший на приеме у Феликса Эдмундовича?

Я подробно остановился на этом сюжете потому, что он заставляет меня лично задумываться: а не являлось ли убийство германского посла Мирбаха левым эсером Блюмкиным таким же «спонтанным актом революционной мести», как и убийство Мясниковым великого князя? Убийство Мирбаха дало легальный повод для уничтожения последней независимой от Ленина политической партии, вдобавок в июле Мирбах уже стал опасным оппонентом большевистской ориентации берлинского МИДа.

Бывший начальник местного угрозыска Ярославцев показал:

«Угнетенное состояние духа бывших на расследовании представителей Чрезвычайной комиссии, а также председателя Сорокина, дали мне повод думать, что действительно похищение великого князя было для них весьма неожиданно и не входило в их планы действий».

В книге Дитерихса есть описание гибели великого князя: якобы после первого выстрела (произошла осечка) великий князь понял, что происходит, и с криком «Мерзавцы» сбил одного из палачей, Жужгова, с ног. Кто-то другой выстрелил ему в спину, после чего смертельно раненного Михаила добили пулей в голову.

В «Огоньке», в No38 за 1990 год, Эдвард Радзинский цитирует мемуары некоего Алексея Маркова, утверждающего, что именно он собственной рукой убил великого князя. Другими палачами, по его словам, были начальник местной милиции Иванченко, вышеупомянутый Жужгов и приятель Маркова по фамилии Колпашников. Рассказ этот психологически необыкновенно типичен: убийца желает приписать себе все лавры преступления, умаляя деяния сообщников (точно такими будут потом рассказы екатеринбургских убийц: Юровского и Ермакова), вдобавок всеми силами акцентируя собственное хамство. Марков, например, уверяет, будто он вытащил великого князя за шиворот» (между тем, свидетель показал, что того уговорили пойти с палачами каким-то обманом – убийца что-то шепнул Михаилу, и тот пошел за ним). Он подтверждает, что пистолет Жужгова дал осечку, но Михаил не бросился на вооруженного палача, а побежал к умиравшему другу Джонсону, проститься, по словам Маркова, и был сражен второй пулей…

Трупы Михаила Романова и Брайана Джонсона сожгли в плавильной печи Мотовилихинского завода.

«Ни одного еврея или даже лица, национальность которого Соколову неизвестна, ни в Перми, ни в Алапаевске пристегнуть нельзя было, и потому так кратки расследования Соколова» (Б.Бруцкус).

Запах беззащитной крови раззадорил хищников: на утро после убийства великого князя Ганька Мясников с компанией решили истребить архиепископа Андроника. На этот раз мандатов им не выдали, но и не препятствовали – возможно, право на убийство Владыки считали наградой за выполнение предыдущего поручения.

Андроника схватили через пять ночей, и «архиепископ попал в руки кровавого руководителя мотовилихинского застенка Мясникова. Этот зверь в образе человека… в конце концов закопал его живым в землю», – писали «Епархиальные ведомости». Судьба рядовых убийц мне неизвестна. Что касается Мясникова, то его история по-своему завершилась типично. Он входил в оппозиционную «группу 22-х», был арестован, выслан после 3,5 лет тюрьмы в Эривань, бежал через пограничный Аракс в Персию, затем в Париж, Французская полиция по каким-то собственным соображениям дала ему «крышу» в городе, где Мясникову пришлось остерегаться не столько убийц, подосланных Ягодой, сколько мстителей-монархистов. Возможно, в полицейских архивах столицы Франции хранятся показания убийцы Михаила Романова.

Накануне войны он явился в советское посольство и передал свои воспоминания («для будущих историков»): их сожгут нечитанными при эвакуации посольства после объявления войны.

Три его сына, некогда плевавшие в арестовывавших отца чекистов, погибли в боях с гитлеровцами. Жена, кричавшая тогда же: «Смотрите на них, это жандармы, они арестовали вашего отца!» – лишилась рассудка. Когда в 1946 году она вышла из клиники, ее неожиданно известили, что ей «положено свидание» с мужем… в Бутырской тюрьме. Женщина долго колебалась, идти или нет, а когда пришла в приемную, мужа успели расстрелять.

Рой Медведев пишет, что Мясникова после войны выманили из Парижа под личную гарантию Сталина: «Ваше прошлое забыто».

Психологически этот человек напоминал шолоховского Макара Нагульнова. Мясников написал о себе Ленину: «Я три раза бегал из ссылки и не так, как т. Троцкий, который имел возможность отдавать оленей, нет, бегу «зайцем», бегу не за границу, а для партийной работы в Россию…» (Будто читаешь цитату из «Поднятой целины»: «Я к партии не ученым хрящиком прирастал, как Троцкий.») А мечты Макара о всеобщем счастье для всех беленьких, желтеньких и черненьких перекликаются с рассказом Мясникова историку Борису Николаевскому, мол, вдохновлял его на убийство Михаила Романова… пушкинский «Кинжал»:

…свободы тайный страж, карающий кинжал,

Последний судия позора и обиды.

Где Зевса гром молчит, где дремлет меч закона,

Свершитель ты проклятий и надежд.

Ты кроешься под сенью трона,

Под блеском праздничных одежд…

Эти строки поэт посвятил памяти Шарлотте Кордэ, поразившей кинжалом-мстителем теоретика революционного террора Марата.

* * *

Следующими жертвами убийц с удостоверениями ЧК в карманах стали придворные, разделившие с монархом его судьбу до конца.

Генерал-адъютант Илья Татищев был этапирован из Тобольска вторым эшелоном, с цесаревичем и его сестрами. В дороге комиссар, некто Родионов, опознанный придворными как бывший офицер жандармской погранстражи в Вержболово, обратился к нему с таким предложением: «Я знал вас в силе, и каким же вы были тогда хорошим человеком; потому, если смогу что-то для вас сделать – просите сейчас, я постараюсь». Татищев ответил: «Единственная просьба – не разлучайте с Государем». Замявшийся Родионов ответил: «Не уверен, что это в моих силах, я ведь всего-навсего один из комиссаров.» (Как учил когда-то меня генерал-гебист, которому я обрабатывал мемуары: «Навредить у нас может и уборщица, а добро сделать не в силах и большой начальник». Или, как говорил Воланд Маргарите, «каждое ведомство должно заниматься своими делами».)

В камере Ивановской тюрьмы Татищев сидел с камердинерами Чемодуровым и Волковым, и они рассказали на следствии, что 25-26 мая (7-8 июня н ст.) Илью Леонидовича вызвали в контору тюрьмы. Вскоре оттуда передали в камеру его просьбу – принести оставшиеся на нарах шубу и бумажник. Думаю, что, согласно задуманому сценарию, это умышленно доверили сделать не надзирателю, а сокамернику, Волкову. В конторе генерал успел показать ему врученный только что ордер, где говорилось, что Татищев высылается из пределов Уральской области. В тюрьме стало известно, что такой ордер вручили и другому придворному, князю Валентину Долгорукому. Позднее, в письмах, заговорщики царя уведомили, что им удалось освободить «Д и Т».

Подвела, пока еще неопытных, убийц небрежность. После занятия города белые солдаты нашли недалеко от железной дороги два почти разложившихся трупа (июльская жара, а прошло больше полутора месяцев). Убийцы небрежно обшарили карманы жертв, а белые напротив старались, потому что искали останки Романовых… В костюме, одетом на одно из распавшихся тел, нашли расписку, выданную комиссаром Дидковским в том, что он изъял у гражданина В. Долгорукого при обыске 79 тысяч рублей.

У Долгорукого, ведшего хозяйство семьи, хранились ее средства. Расписка похитителя денег рассказала современникам и потомкам об участи «освобожденных» придворных.

* * *

Следующее убийство датируется первой декадой июля.

Еще в июне помощник коменданта Авдеева, – Мошкин, – украл золотую цепочку от крестика цесаревича Алексея. Царь смолчал, но жалобу подали царевичевы слуги, бывшие матросы с царской яхты – Иван Седнев и Клементий Нагорный. Эти «провокаторы и скандалисты, оклеветавшие мужественного помкоменданта», были, конечно, арестованы и препровождены в тюрьму. Но вдруг 4 июля произошло этакое «перестроечное чудо»: делу о позабытой цепочке дали ход, Авдеева с Мошкиним вызвали в Уралсовет, откуда они не вернулись в Ипатьевский дом. В ДОН пришли зато «Белобородов, Сафаров, Юровский, Никулин и еще какие-то два человека… Белобородов объяснил нам, – показал на следствии разводящий Якимов, – что Юровский теперь новый комендант, а Никулин его помощник… Он тут же приказал авдеевской команде улетучиться из дому».

Эти показания подтверждаются записями в дневнике Николая II:

«Сегодня произошла смена коменданта – во время обеда пришел Белобородов и др. и объявил, что вместо Авдеева назначается тот, которого мы принимали за доктора, – Юровский. Днем, до часу, они составляли опись золотым вещам – нашим и детей: большую часть (кольца, браслеты и др.) они взяли с собой. Объяснили это тем, что случилась неприятная история в нашем доме, упомянули о пропаже наших предметов… Жаль Авдеева, но он виноват, что не удержал своих людей от воровства из сундуков в сарае.»

Запись следующего дня (23 июня, т е. 5 июля н ст.):

«Вчера комендант Юровский принес ящичек со всеми взятыми драгоценностями, просил проверить содержимое и при нас запечатал его, оставив у нас на хранение… Юровский и его помощники начинают понимать, какого рода люди нас окружали и охраняли, обворовывая.

Не говорю об имуществе – они даже удерживали себе большую часть из приносимых припасов из женского монастыря. Только теперь, после новой перемены, мы узнали об этом, потому что все количество провизии стало попадать на кухню.»

Еще через день: «По слухам, некоторые авдеевцы уже сидят под арестом.»

Тем временем арестованные Седнев и Нагорный напросились на аудиенцию к большому рабоче-крестьянскому начальнику, гражданину Белобородову. Раз он недоволен их честной службой, может, вообще следует уволиться? Начальник ответствовал: «В любое время». Тогда они подали на его имя «покорнейшее прошение» – отправить их в Ярославскую губернию, «так что мы крестьяне, желаем обрабатывать свое крестьянство». Седнев, напомнив про прежнее устное председателя совета обещание отпустить их, писал, что он человек семейный, в селе у него мать, жена с тремя детьми, сестра, так что «выявите наше положение» (прошение нашли среди брошенных за ненадобностью бумаг совета и приобщили к следственному делу).

Тюрьма узнала результат: обоих лакеев вызвали в контору и вручили ордера на выдворение с Урала за подписью Белобородова и Дидковского, такие же, как были выданы Долгорукому с Татищевым. В доме Ипатьева за судьбу слуг беспокоились, но заботливый Юровский успокаивал царя и царицу: сбежал, мол, Седнев из тюрьмы, потому не возвращается со следствия по делу о краже.

Примерно через три недели камердинер Чемодуров, заболевший в доме Ипатьева и попросившийся в больницу, этапированный вместо этого в тюрьму, до смерти напуганный заключением и не смевший напомнить начальнику о себе, сидевший в камере, как мышь в норе, и забытый поэтому начальством за хлопотами главного убийства, опознал найденные там же, у железной дороги, трупы.

Они пролежали не так долго, как тела бывших сановников, и потому Чемодуров легко узнал останки Ивана Седнева и Клементия Нагорного.

* * *

Последние июльские убийства произошли в окрестностях небольшого уральского городка Алапаевска через сутки после главного, – екатеринбургского – убийства. Но композиционно мне удобнее описать их в данной главе, потому что алапаевские преступления осуществляли по тому же самому плану, что убийства в Перми и возле екатеринбургского железнодорожного полотна, а не в виде казни, как в Ипатьевском доме.

В Алапаевске убивали Романовых из боковых ветвей династии – Константиновичей и Михайловичей.

«Алапаевские убийства по жестокости были не менее ужасны, чем екатеринбургские», – заметил Бруцкус и был неправ: екатеринбургское убийство выглядит гуманным актом по сравнению с алапаевскими зверствами.

Романовых из младших ветвей династии выслали сначала в Вятку, потом в Екатеринбург. На Пасху 1918 года великий князь Игорь Константинович (внук генерал-адмирала Константина Николаевича, брата Александра II и одного из главных творцов великих реформ, и сын поэта «К.Р.» – Константина Романова) познакомился в Екатеринбурге с управляющим фабриканта Злоказова, – Петром Алексеевичем Леоновым. Он попросил этого местного знакомца найти ему и другим сосланным великим князьям квартиры на съем, «потому что в гостинице дорого, у них нет средств». Леонов нашел жилье и вместе с великим князем пошел к областному жилкомиссару Жилинскому, чтобы оформить прописку.

– Игорь Константинович сам в комнату, где находился Жилинский, не входил, а стоял за дверью, – рассказывал он следствию, – я же говорил с Жилинским от имени князя. Комиссар проявил злобу и грубость… «Пусть живут по гостиницам! У них денег много! Они всю Россию обворовали!»

Несколько раз после этого я бывал у князя в номере. Я предлагал ему скрыться и давал для этого свой паспорт. Игорь Константинович говорил, что он не сделал ничего худого перед родиной и поэтому не считает возможным прибегать к подобным мерам. Он сказал: «Я чувствую, что нам здесь жить не позволят. В Вятке к нам тоже хорошо относилось население, и нас оттуда сюда перевели. Отсюда тоже переведут».

Их и перевели (после прибытия в город главы династии) в маленький Алапаевск. Князья жили в местной школе, свободной от учеников в летние каникулы: трое братьев Константиновичей, Игорь, Иоанн и Константин, их дядя – великий князь Сергей Михайлович (сын младшего брата Александра II), а также сын от морганатического брака младшего брата Александра III, великого князя Павла Александровича, названный князем Владимиром Палеем (юноша писал стихи, и взыскательный ценитель литературы Марк Алданов называл его надеждой русской поэзии).

В том же школьном здании поселили старшую сестру императрицы, великую княгиню Елизавету Федоровну.

Она была одной из самых трагических фигур в не слишком счастливой российской императорской семье.

«Я так и вижу ее высокой, строгой, со светлыми глубокими и наивными глазами, нежным ртом, мягкими чертами лица, прямым тонким носом, с гармоническими очертаниями фигуры, с чарующим ритмом походки и движений.,, естественной, серьезной и полной доброты», – описал первую встречу со старшей из принцесс гессен-дармштадтских посол Франции Морис Палеолог.

Ее выдали замуж за дядю царя, генерал-губернатора Москвы великого князя Сергея. Многие деликатно намекали, что Сергей Александрович «увлекался мальчиками» и супруга будто бы была ему нужна для маскировки запретного влечения. Горе женщины усугублялось тем, что ее супруг всей России был известен как капризный жестокий упрямец. Можно представить, как подобный характер сказывался вдобазок на нелюбимой жене…

В 1905 году великого князя убил террорист Иван Каляев. Елизавета Федоровна посещала террориста в тюрьме, читала ему Евангелие, упрашивала раскаяться: она увидела, что перед ней не кровожадный бандит, а заблудшая душа. «В прежние времена такие, как он, романтики, уходили в монастыри, постом и молитвою преодолевая злую силу. В наш полный соблазнов век он поддался дьявольскому искушению, поверил в жертвенность терроризма», – писала знавшая его журналистка (А. Тыркова).

Великая княгиня не хотела, чтобы смерть мужа родила новую смерть, она просила помиловать убийцу, но Каляева казнили.

На какое-то время у нее появился интимный друг, товарищ (заместитель) министра внутренних дел Джунковский. В историю России он вошел уникальным поступком: узнав, что глава думской фракции большевиков Вацлав Малиновский состоит секретным сотрудником Департамента полиции, генерал рассудил так: честь России не позволяет, господа, иметь провокаторов-осведомителей среди депутатов парламента. Заплатите ему аванс и пусть катится! Не будем преувеличивать благородство вице-министра, ибо Департамент терял не слишком много с уходом Малиновского: и петербургский, и московский, и прочие важнейшие комитеты, и Транспортное бюро большевиков – все возглавлялись агентами полиции. Но самая характеристика личности генерала и женщины, его выбравшей, интересны для этой книги.

Потом Елизавету Федоровну, подобно сестре, охватил религиозный экстаз. Она вела монашеский образ жизни, в Алапаевск приехала с келейницей, монахиней Варварой Яковлевой.

«В комнатах великих князей была только самая простая, необходимая обстановка, – рассказывала Сергееву их повариха. – Простые железные кровати с жесткими матрацами, несколько простых же столов и стульев; мягкой мебели не было. К часу дня я готовила завтрак, в четыре подавался чай, в 7 часов обед… Князья занимались чтением, гуляли, работали в находящемся при школе огороде ходили в церковь, гуляли в поле за школой. Ходили одни, без охраны. Великая княгиня Елизавета Федоровна занималась рисованием и подолгу молилась».

Спокойная жизнь длилась до 22 июня, когда ссыльных перевели на тюремный режим в качестве «предупредительной меры» (после «побега» великого князя Михаила) – об этом телеграфно сообщил бывшему генерал-инспектору русской артиллерии великому князю Сергею Михайловичу все тот же справедливый товарищ Белобородов. Далее испытанная в Перми схема: в ночь с 17 на 18 июля (сразу после цареубийства) в Алапаевск прибыл конный отряд «неизвестных лиц» и захватил здание школы. Князей, княгиню, монахиню и управляющего Сергея Михайловича, поехавшего с хозяином в ссылку, звавшегося Федором Ремезом (на иврите, к слову, «ремез» означает намек), погрузили в крытые экипажи и увезли. После «побега» была объявлена тревога; воинские части поставлены под ружье, дороги перекрыты. Театральность ситуации, однако, ощущалась красноармейцами.

Убийцам из Алапаевска не повезло: когда они вывели жертвы на расправу в лес, к заброшенной шахте, неподалеку проезжали крестьяне, Николай и Вера Кондратьевы. Документ из дела:

«…лично видели гибель князей Константиновичей, Палея, а также великой княгини Елизаветы Федоровны у шахты Нижне-Синячихинской. Причем в шахту глубиной в 70 аршин (примерно 50 метров. – М. X.) были сброшены вышеупомянутые лица живыми, головами вниз. Князь Игорь был убит как пытавшийся бежать и кинут мертвым.

Великая княгиня Елизавета Федоровна, стоя на коленях у шахты, молила о пощаде князей, хватаясь за руки и за ноги, целуя их. На что ей сказали: «Последняя будешь кинута!», что и исполнили, кинув головой вниз, на лед. За ней были кинуты две бомбы.

9.Х.1918

Владимир Карлович Адамович-Маус» (один из чиновников следственной группы. – М. X.).

Судье Сергееву, получившему это донесение, было несложно обнаружить шахту. Он извлек тела, провел патологоанатомическую экспертизу и выяснил, что крестьяне, наблюдавшие убийство, ошиблись: пулей был убит не Игорь Константинович, а Сергей Михайлович: «Умер от кровоизлияния в твердую мозговую оболочку вследствие огнестрельного ранения».

Еще один смертник погиб счастливо, сразу: Федора Ремеза убило осколками гранат, которыми убийцы безуспешно попытались обвалить шахтный ствол.

Остальные были покалечены, найдены со следами многочисленных кровоизлияний и умерли, вероятно, от жажды, голода, нехватки воздуха: в желудке великого князя Константина Константиновича патологоанатомы обнаружили комки земли.

По местным преданиям, из-под земли несколько дней доносилось пение молитв – умиравшие монахини Елизавета и Варвара прошли Бога за души несчастных.

Найти убийц не составило большого труда: Алапаевск – город невеликий, обитатели друг другу знакомы, «люди при власти» заметны. Вдобавок убийцы сфотографировались «на память». Вот их фамилии по данным судьи Сергеева: Е. Соловьев, Г. Абрамов, Н. Говырин, М. Останин, А. Смольников, С. Павлов, Д. Перминов, Е. Сычев, М. Насонов, В. Постников.

Николай Соколов считал вожаком местного комиссара юстиции Ефима Соловьева. Касвинов называет в своей книге другого руководителя «группы захвата», члена коллегии местной ЧК Петра Старцева. Он был повешен белыми, а перед казнью показал, что для инструктажа преступников из Екатеринбурга к ним приезжал комиссар Сафаров.

«Все следствие об алапаевских зверствах занимает у Соколова только 9 страниц, из которых свыше восьми списаны у Сергеева, а Соколову принадлежит несколько десятков строк Судья Сергеев привел полные списки всех членов совдепа, чека и всех вообще большевиков в Алапаевске, всех, без исключения, это подтверждает и Соколов, – все это имена русские и носители этих имен – православные. Но у ритуалиста всегда найдется выход, и Соколов, поставив чекиста Старцева в виду у петли, добился того, что он признал: из Екатеринбурга был прислан для руководства убийством Сафаров. Но что делать с Сафаровым, если он все-таки не еврей?

Дитерихс по обыкновению обходит эту неприятность просто, он пишет – еврей Сафаров. А Соколов пишет: Сафаров приехал вместе с Лениным, национальности его я не знаю. Вот почему, – завершает Борис Бруцкус анализ алапаевского дела, – всему следствию о невероятных убийствах в Алапаевске отдано всего 9 страниц – там евреев не было вовсе.»

Тела великих князей, князя Палея, Федора Ремеза вывезли за границу и похоронили в приделе русской православной церкви в Китае. Останки великой княгини Елизаветы (канонизированной великомученицы) и ее келейницы Варвары Яковлевой вначале были похоронены в Великобритании, а несколько лет назад их перевезли в Иерусалим и похоронили в Гефсиманском саду, в русской церкви св. Марии Магдалины, на месте, где по преданию были произнесены слова;

«Господи, да минет меня чаша сия».