X

X

В Дании мы тогда оставались около месяца. Незадолго до нашего предположенного отъезда в Россию я получил от своего товарища по академии полковника М. К. Марченко удивившее меня по своим неожиданным известиям длинное письмо.

Он был тогда нашим военным агентом в Вене и сообщал мне, что в Австрии предстоит в очень скором времени празднование 50-летнего юбилея Франца-Иосифа⁸⁴ и что, по имеющимся у него точным сведениям, представителем русского императора на этих торжествах будет назначен мой великий князь.

Марченко предупреждал меня, что командировке именно Михаила Александровича в венских влиятельных кругах придается очень большое значение и что ему там будет оказан особо радушный прием.

Предполагалось даже назначить великого князя, не в пример другим, шефом одного из австрийских полков, и в связи с этим в письме подымался уже вопрос о мерке для его австрийского мундира, который должен был бы быть заранее подготовлен.

Вот эти подробности Марченко вынес из некоторых доверительных разговоров с австро-венгерским наследником Францем-Фердинандом, с которым он был довольно близок и которого очень ценил.

В ответ на такую австрийскую любезность предполагалось якобы и с нашей стороны назначить эрцгерцога Франца-Фердинанда шефом одного из русских полков…

Михаила Александровича это известие удивило еще больше, чем меня. Такое назначение могло последовать лишь от одного государя, всегда в подобных случаях задолго предупреждавшего великого князя.

Но, по словам Михаила Александровича, его старший брат ни в одном из последних писем и телеграмм даже не упоминал о таком предположении. Не знала о нем и императрица-мать.

Министр двора гр. Фредерикс, через которого обыкновенно получались дополнительные подробности, связанные с подобными официальными путешествиями, также ничего нам не сообщал.

Великий князь телеграфировал тогда государю, спрашивая, верен ли дошедший до него слух, а я о том же запросил министра двора. Полученные ответы всецело подтверждали сообщение Марченко.

Его Величество писал Михаилу Александровичу, что ему действительно надлежит через несколько дней быть в Вене, и государь надеется, что это неожиданное путешествие не очень спутает его дальнейшие планы, так как великий князь предполагал и без того уже вернуться в Россию, и сделать по пути лишь небольшой крюк для заезда в Вену ему, конечно, будет легко…

Для не любившего всякие официальные торжества Михаила Александровича полученное распоряжение было не особенно приятно. К тому же он еще не совсем оправился от болезни и чувствовал себя неважно. Тем не менее мы стали спешно готовиться к поездке и успели заблаговременно выписать из России все необходимые вещи, подарки и деньги, но за 5 дней до нашего отъезда Михаил Александрович простудился и заболел.

Вместо него поехал в Вену другой великий князь, не столь близкий к русскому престолу, встреченный там поэтому очень холодно⁸⁵.

О болезни Михаила Александровича тогда, как водится, немного поговорили в Вене и Петербурге. Многие называли ее «притворной» и «политической», и, как водится, ошибались. Подобные средства всегда претили его откровенной натуре. Во всяком случае, намечавшийся как будто подход Австрии на сближение с Россией, если бы он был искренен, не мог бы пострадать от такой мелочи.

Эрцгерцог Франц-Фердинанд, которого впоследствии убили в Сараеве, став наследником, не скрывал своей симпатии к славянам, возглавляемым Австрией. Он часто менял свои воззрения на внутреннюю политику Австро-Венгрии, но во внешней был дальновиден и, кажется, постоянен.

«Лучшая политика, – любил утверждать он, – это тесный союз трех императоров».

Впрочем, при жизни Франца-Иосифа он не имел никакого влияния.

В эти же дни великий князь получил также неожиданное приглашение от своей сестры великой княгини Ксении Александровны провести с нею остаток осени и часть зимы в ее имении Ай-Тодор и решил вместо Гатчины ехать на Южный берег Крыма.

Мое уже с таким нетерпением ожидаемое возвращение домой, таким образом, откладывалось на очень долгое, а главное, на неопределенное время.

Узнал я об этом всего за 4 дня до нашего отъезда из Дании и недолго думая послал телеграмму моей жене, прося ее, если она может, немедленно выехать ко мне для короткого свидания в Копенгагене и заодно привезти необходимую для Вены и России военную одежду.

Моей Ольге удалось каким-то чудом в тот же день получить заграничный паспорт, вечером, после театра выехать за границу, и через два дня я уже увидал ее на копенгагенском вокзале.

Чувство, с которым после первой долгой разлуки встречаешь особенно близкого человека, конечно, известно всякому.

Мы с женой тогда провели незабываемые по радостным переживаниям целых два дня.

Императрица и английская королева были так внимательны, что пригласили мою Ольгу в Hvid?re, долго держали у себя, показывали во всех подробностях свою виллу и сад и, видимо, были очень довольны, что она не задумалась приехать одна и на такой короткий срок в Данию.

Императрица, узнав, что моя жена решила ехать вместе с нами в одном поезде до Варшавы, дала ей и интимное поручение: лично посетить в этом городе находившуюся в бедственном положении одну престарелую польскую графиню и передать ей от имени Ее Величества привет и пакет с небольшой суммой денег. Государыня уже давно стремилась ей помочь, но долго не находила способа, так как желала, чтобы об этой помощи никто не догадывался, даже почта или ее ближайшее окружение.

В сердечной потребности и деликатном умении помочь императрица Мария Федоровна, как и все ее дети, вряд ли имела себе равных. Она всегда особенно сердилась, когда ее в этом отношении отговаривали, и старалась тогда, как это было и в данном случае, оказать помощь совершенно самостоятельно и тайно.

Как мне, не без сокрушения, рассказывал управлявший денежными делами государыни ее секретарь граф Голенищев-Кутузов, императрица из-за своей доброты очень часто была вынуждена отказывать себе в новом платье или других расходах, совершенно необходимых по ее положению.

Наши проводы в Копенгагене вышли очень торжественные.

Одновременно с нами уезжал и греческий король Георг, и на вокзал проводить отъезжающих прибыли императрица-мать, королева Английская с принцессой Викторией, король Дании и вся многочисленная королевская датская семья.

Король, отведя меня в сторону, передал мне какой-то небольшой квадратный пакет и сказал по-французски:

– Возьмите, пожалуйста, это с собой в Россию на память обо мне и о Дании. Надеюсь, вы сохраните обо всех нас хорошее воспоминание.

– О, конечно, буду вспоминать об этих хороших днях… – начал было я, как к нам подошла императрица.

– А это от нас с сестрой, – ласково улыбаясь, сказала она и немного смущенно сунула в широкий карман моего пальто небольшой белый конверт и сейчас же отошла, чтобы проститься с сыном.

Только в вагоне во время движения поезда я мог развернуть оба пакета и показать их жене и великому князю.

В том, который был от короля, находился красивый, высокой степени датский орден Данеброга⁸⁶, а в конверте императрицы заключалась большая фотография ее и королевы, снятых вместе на палубе яхты, с собственной подписью: «Les deux soeurs» [две сестры (франц.). – О. Б.].

Такому подарку я обрадовался больше всего – фотография была действительно удачна по сходству, лучше всех, когда-либо ранее мною виденных.

До Варнемюнде мы все ехали вместе с греческим королем, в одном вагоне. Во время перевоза нашего поезда морем на пароме король пригласил Михаила Александровича и нас с женой к себе на обед.

Своей изысканной любезностью, умением поддерживать разговор, а отчасти манерами и внешностью Георг I довольно сильно напоминал своего брата, датского короля, и часы общения с ним оставили как у меня, так и у моей жены самое приятное воспоминание.

В тогдашнем его путешествии его сопровождал лишь один из его приближенных, уже пожилой человек, шталмейстер Черновиц, судя по фамилии, не грек, а австриец, вероятно, с большой примесью славянской крови.

Помимо красивой внешности и врожденного изящества он обладал живым умом, знанием истории и увлекательно высказывал свой взгляд на современные политические события и на постоянную скрытую роль, которую в них играло и продолжало играть масонство.

Уже тогда он предвидел все те несчастья, которые действительно вскоре разразились как над греческой королевской семьей, так и над самой Грецией.

Король Георг был убит в Салониках 5/18 марта 1913 года, а Греция до сих пор не может стать на ноги⁸⁷.

В Берлин мы прибыли под вечер, в день рождения германской императрицы. Поезд в Россию отходил только около полуночи, но из-за позднего времени – это были уже часы обеда в берлинском дворце – великий князь счел неудобным принести лично свои поздравления, хотя наше посольство на этом очень настаивало.

Мы прямо переехали в императорские комнаты Шарлотенбургского вокзала, где и провели несколько скучнейших часов.

Желая доставить нам какое-нибудь развлечение, советник посольства г-н Булацель, заменявший тогда отсутствовавшего посла, предложил нам поехать в театр, но Михаил Александрович, чувствуя себя утомленным, отказался как от этого, так и от какой-либо еды или вина, которого великий князь никогда и не пил.

Я вспоминаю тот комический ужас Булацеля и удивление немецкой прислуги, когда мы – два молодых кавалерийских офицера – удовольствовались тогда двумя скромными стаканами молока, поданными все же с подобающей для данного случая в Германии торжественностью.

В Варшаве, куда мы прибыли днем на следующий день, великого князя чествовали офицеры л. гв. уланского Его Величества полка, а затем мы перешли в присланный нам из Петербурга собственный вагон Михаила Александровича, выделенный из состава императорских поездов.

Оставив в нем великого князя, я поехал с женой по указанному на письме императрицы адресу к польской графине. Она сама открыла нам дверь, видимо, возвратясь только что с какого-то дневного приема, хотя и по-старомодному, но очень изящно одетая.

Обширная квартира, куда она нас ввела, была прекрасно обставлена старинной мебелью. На стенах висели громадные, во весь рост, портреты предков. Один из них, судя по надписи, изображавшей какого-то «министра справедливости» (юстиции), своей хорошей художественной работой обратил наше особенное внимание.

Ничто, казалось, не говорило о какой-либо нужде обитательницы этого почти что богатого помещения, и, сознаюсь, нехорошее чувство шевельнулось тогда во мне. Но оно длилось лишь одно мгновение – до тех пор, пока из соседней комнаты, вероятно, услышав наши голоса, к нам не вошел, с трудом передвигая ноги, брат хозяйки, худой, желтый, изможденный болезнью или голодом старичок с подвязанной щекой, в старом халате и изорванных туфлях.

Узнав от жены о цели нашего посещения, графиня даже разрыдалась от неожиданной радости и волнения.

– Если б вы только знали, – не переставала она повторять, пожимая руки жене. – О, если бы вы знали, от чего, от какого ужаса нас спасает сейчас с братом добрая императрица…

Я не знал, но уже понял, «от чего». Я понял, что голодная нищета и отчаяние могут жить не только в подвалах или на чердаках; что они порою забираются в обширные барские помещения к одиноким умирающим старикам, силящимся еще для видимости поддерживать прежние связи, ничего, кроме памятных родовых вещей, не имеющих и предпочитающих голод и холод их продаже…

Но я почувствовал эту тщательно прикрытую нищету лишь на месте, да и то после немалых сомнений.

Императрица же угадала ее издалека.

В Варшаве я простился с женой. Ей надо было переезжать через весь город, чтобы попасть на Петербургский вокзал, и проводить ее любезно вызвался местный жандармский полковник, находившийся для охраны около вагона великого князя.

– Время теперь особенно неспокойное, – убеждал он. – Теперь убивают не только министров и губернаторов, но не забывают и людей попроще… Вот и за мной уже сколько времени охотятся… бросали и бомбы… Никогда не знаешь, доедешь ли благополучно.

Бедной моей Ольге, видимо, не очень улыбалась поездка с таким провожатым, но она храбро села в его экипаж, и кто знает, быть может, именно из-за ее присутствия – присутствия посторонней женщины – никакого покушения на этот раз на жандарма не было, и он, и она благополучно доехали по своим домам, а мы двинулись в Крым, манивший нас своим теплом и полнейшим отдыхом.

В Бахчисарае нас встретил со своим автомобилем великий князь Александр Михайлович, и мы понеслись по прекрасной дороге среди еще не виданной мной местности и своеобразных татарских деревушек с их довольно живописными обитателями.

В особенности незабываемой осталась картина, открывшаяся с перевала после долгого переезда по уже выжженной, серой степи с ее ледяными ветрами, когда точно по волшебству переменилось все – и климат, и краски, и дали…

Она действительно очаровательна, эта наша русская Ривьера с ее немного мрачным «черным морем», с приветливыми зелеными горами, с ее виноградниками, могучей растительностью, цветами и целым океаном света и горячего пахучего воздуха. Она красива своей особенной красотой, мало напоминающей заграничные излюбленные побережья.

В ней нет заграничной вылощенности, меньше искусственных насаждений, и человек еще не успел переделать природу по-своему, всегда мелкому вкусу. Предоставленная по большей части самой себе да горячему солнцу крымская природа являет всю красоту и силу, присущие лишь свободному существованию.

Ай-Тодор – имение великого князя Александра Михайловича – расположен на высоком берегу у самого моря, вблизи Ялты⁸⁸.

Небольшой уютный дворец-коттедж окружен большим парком, спускающимся частью террасами к берегу. Парк так обширен, что в нем можно охотиться. В нижнем красивом саду, полном растений, имеется большой дом, предназначенный для жительства великокняжеской свиты, в котором гостеприимные хозяева меня и поместили. Михаил Александрович жил в отдельной постройке наверху около главного дома.

Я всегда буду с признательностью вспоминать те месяцы, проведенные с такой беспечностью в радушной обстановке Ай-Тодора.

Я и раньше любил великую княгиню Ксению Александровну, относившуюся с сердечным, постоянным вниманием к моей семье.

Невысокого роста, с красивыми большими, немного задумчивыми глазами, чрезвычайно женственная и изящная, она и своими манерами во многом напоминала свою мать, императрицу Марию Федоровну.

Обладательница многочисленного семейства, она всегда поражала меня своею сохранившеюся свежестью, легкостью в движеньях и казалась скорее старшею сестрою, чем матерью своих старших детей.

Ее супруг, великий князь Александр Михайлович, высокий, стройный, также казался тогда молодым и красивым.

Их дети: княгиня Ирина Александровна, вышедшая впоследствии замуж за князя Юсупова, и князья Андрей, Федор, Никита, Дмитрий, Ростислав и Василий Александровичи были, в большинстве еще совсем маленькими.

Я всегда любил все, начинающее еще только жить, и присутствие в Ай-Тодоре маленьких детей мне доставляло много лишних радостных минут. Моим любимцем был тогда, из-за своего нежного музыкального голоска и красивого одухотворенного личика, маленький Ростислав Александрович, а также премилые и живые дочери жившего по соседству великого князя Георгия Михайловича маленькие Нина и Ксения Георгиевны.

Все они теперь выросли, переженились или повыходили замуж; наверное, и время, и жизнь изменили их до неузнаваемости, и они, конечно, давно забыли меня, да и сами, верно, стали совсем обыденными людьми. Но впечатление от их тогдашнего привлекательного детства – дети всегда разнообразнее и «душевнее» взрослых – было настолько сильно, что живет во мне и до сих пор.

Как хозяева великий князь и великая княгиня не оставляли желать ничего лучшего. Заботливые и внимательные, они предоставляли полную свободу своим гостям, чувствовавшим себя у них как дома.

В наше полное распоряжение были предоставлены даже отдельные экипажи, которыми мы могли пользоваться в любое время для наших прогулок.

Великокняжеская свита состояла также из на редкость милых людей, с которыми я быстро сошелся по-товарищески.

Она была немногочисленна. В то время со мною в свитском доме находились: фрейлина великой княгини С. Д. Евреинова, заведующий двором Шателен, адъютант великого князя Фогель – оба морские офицеры, и шталмейстер С. Н. Евреинов, бывший гвардейский улан, прекрасной души человек и талантливый рассказчик, немного напоминавший известного Горбунова.

Воспитательницей княжны Ирины Александровны была фрейлина высочайшего двора м-ль Ершова, несмотря на свою молодость, удивительная по своей серьезности и выдержанности. Воспитателем сыновей был очень милый швейцарец, фамилию которого я, к сожалению, забыл⁸⁹.

Оба жили в главном доме, вблизи своих воспитанников, и я с ними реже встречался, чем с остальной великокняжеской свитой.

Когда говорят о русских придворных, обыкновенно под ними понимают то громадное количество светских и несветских людей, носящих всевозможные придворные звания и имеющих доступ ко двору во время торжественных выходов, балов и других празднеств. Но они были придворными у нас в России лишь, так сказать, только по названию и по заманчивым для большинства правам иметь в известные дни выделявший их от других красивый, расшитый золотом мундир у мужчин и не менее красивое русское придворное платье у дам.

Бывшие малочисленными в прежние царствования, близко известные русским государям, имевшие ранее при дворе и постоянные дежурства, и свои обязанности, они в последующие годы уже давно перестали принимать какое-либо участие в повседневной жизни царствующего дома, потеряв с этим и свое влияние, и свои внешние и внутренние особенности, считающиеся – правильно или нет – характерными лишь для этого круга людей. Уже задолго до революции они смешались с обычным обществом обеих столиц, ничем ярким более от них не отделяясь. Прежних «великолепных» вельмож, тесно связанных с двором, в мое время уже почти не замечалось.

Придворными в настоящем, более близком значении этого слова у нас можно было считать только ближайшее окружение, жившее ежедневною жизнью как большого, так и малых дворов, и которое почему-то, быть может, частью из зависти, привыкли пренебрежительно называть «кликою». Мое близкое знакомство с этими людьми заставило меня убедиться, что в своем громадном большинстве они не заслуживали такого пренебрежительного отношения, что, впрочем, убедительнее всего доказывали и сами презрительно о них отзывающиеся, обращавшиеся именно к этим лицам за всевозможным содействием и даже за советами.

Если их выбирали и приближали, то отнюдь не благодаря каким-либо отрицательным качествам в смысле навязчивости, умения подделываться, забавлять или благодаря их способностям к утонченным интригам и карьеризму. Обыкновенно этих людей знали уже давно, к ним заранее присматривались, и их находили подходящими только в тех случаях, если, как казалось, они не обладали именно этими отрицательными качествами, которыми их так охотно снабжали посторонние.

Титул, знатность и заслуги лишь одних предков если и имели в этом выборе какое-нибудь значение, то очень маловажное и до удивления редкое. Они не были и грубыми, «неизвестно откуда» явившимися «гатчинцами» времен императора Павла, как не были и изнеженными, утонченными царедворцами блестящего века Екатерины или Елизаветы Петровны.

Время и характеры государей сказались и на них. Они были просто хорошей золотой серединой между этими крайностями, быть может, немного и бесцветными, как привыкли называть бесцветным и все наше время, с нашим дореволюционным обществом, но тем не менее благодаря известному отбору обладали уже всеми без исключения скучными качествами этого последнего.

Ввиду этого совместная жизнь со свитой великих князей была для меня во всех отношениях очень приятна, и я лично находил в их среде то же дружеское, откровенное, лишенное всякой зависти отношение к себе, как и в моей родной полковой семье.

Почти то же самое я могу сказать и о ближайшей свите государя. Там лишь иногда давала себя почувствовать зависть или желание подставить другому ножку, но без всякого особенно недоброжелательства, а скорее из-за какого-то своеобразного спорта!

«Счастливый человек, – скажут иронически обо мне многие, – он обо всех сохранил хорошее впечатление».

«О, далеко не обо всех, – скажу я в ответ, – но о том подавляющем большинстве, с которым мне приходилось соприкасаться и которое ко мне относилось хорошо и внимательно. Быть может, я довольствовался слишком малым, но я старался, хотя часто и неудачно, любить окружавших меня людей и всегда особенно радовался их доброму ко мне отношению».

Если мое время казалось и, наверное, будет казаться многим из-за его обывательской мелочности серым и бесцветным, то люди, жившие одновременно со мной и вблизи меня, мне лично никогда не представлялись такими. Ввиду этого каждый человек из лиц великокняжеской свиты был мне по-своему интересен, так как обладал характером, поступками и оттенками суждений, отличавшими его от остальных, и это делало мое общение с ними очень занимательным, а одинаковые взгляды на обязанности и долг придворной службы – и особенно сближающими.

День в Ай-Тодоре распределялся следующим образом: вставали мы, когда каждый хотел – я, конечно, позднее всех, – и пили кофе у себя в комнатах; затем занимались своим служебным делом, отправлялись на прогулку или ездили в Ялту.

К завтраку все собирались в главном доме. Повар у великого князя был превосходный. Для обильной еды все многочисленные блюда сразу ставились на стол, и прислуга затем удалялась.

После завтрака предпринимались совместные прогулки или поездки по дальним окрестностям. Дневной чай свита обыкновенно пила у себя, в свитском доме, где радушной хозяйкой являлась чрезвычайно милая и вдумчивая С. Д. Евреинова. Времени для чтения и для занятий своей домашней работой было всегда достаточно.

К обеду собирались опять все вместе и затем проводили время или играя в карты, или чаще всего в «Bull», в котором принимали участие все присутствовавшие.

Александр Михайлович любил всякого рода спорт и вносил много оживления в эту игру.

Иногда приезжали к великому князю гости, чаще всего ближайшие соседи – чета кн. Юсуповых и великий князь Георгий Михайлович со своей супругой. В свою очередь и мы ездили к ним и кн. Барятинским. Изредка устраивалась в парке охота, а по воскресеньям все собирались к обедне в крошечной уютной церкви, находившейся в верхнем саду. Отдых напряженным нервам при таких условиях был полный.

Для меня лично вскоре нашлось еще и очень интересное занятие.

В далекие времена римского владычества на побережье Ай-Тодора, около теперешнего маяка, существовал небольшой римский поселок с укреплением, следы которого, вроде остатков валов и рвов, еще ясно замечаются до сих пор.

Великий князь, большой любитель старины, уже давно начал раскопки в этом месте, давшие много ценных находок в виде старинного оружия, редких по надписям монет и очень большого количества древних ваз и другой утвари еще более ранней эпохи, частью в прекрасной сохранности.

Все это было собрано Александром Михайловичем в его небольшом, но очень наполненном музее⁹⁰.

К дням нашего пребывания раскопки, производившиеся ранее наемными турками, более других оказавшимися способными к такого рода осторожной работе, были временно прерваны из-за недостатка умелых рабочих.

Они все же настолько подвинулись вперед, что успели открыть не только стены отдельных построек, но и ясно намечавшиеся улицы, водоемы и другие приспособления этой своеобразной русской Помпеи.

Желая продолжать свои раскопки, но не имея для этого подробного плана местности, великий князь и предложил мне, ввиду моего знакомства как академика со всякими земельными съемками, заняться этим делом.

К сожалению, из-за недостатка точных инструментов и нашего вскоре отъезда я не успел закончить эту работу как следовало бы и как я того желал. Но она меня увлекала настолько, что я посвящал ей урывками все свободное время – способствовать хоть чем-нибудь в борьбе с всеразрушающим временем всегда дает известное удовлетворение…

В Крыму у великого князя я познакомился с тогдашним градоначальником Ялты генералом Думбадзе. О нем с особенным раздражением отзывалась либеральствующая общественность, и имя его было далеко известно за пределами Крыма.

О его личности, несмотря на его действительно частое «превышение власти», я вынес самое лучшее впечатление. В те немирные, мутные времена этот решительный старый солдат был более на своем месте, чем кто-либо другой, не обладавший такими качествами. Он не тратил долгих слов, не раздумывал, а угадывая чутьем, как надо было поступить, действовал находчиво, смело, порою с веселым добродушием и нередко с веселою же снисходительностью.

Чего в нем было много, это презрения ко всему социалистическому, заносчивому, но ни на что другое, кроме крикливых призывов к бунту, не способное. Это был маленький крымский Муссолини с таким же южным темпераментом, но, конечно, без широкого размаха и образования этого последнего.

Обывательское население Ялты было им довольно и его хвалило. Говорят, что действия подобных, не либерально настроенных «маленьких владык» и довели якобы Россию до нынешнего печального состояния. Думаю, что тут были замешаны совсем другие причины. Муссолини и диктаторы не появляются и не нужны там, где царствует порядок, не происходит убийств, как было в начале XX века у нас, и где население имеет возможность спокойно заниматься своим трудом. Скажут сейчас же, что тогда не было бы надобности появляться и революционерам. Было бы хорошо, если бы было всегда так.

В действительности фанатики и разный темный сброд вроде современных большевиков имеются всюду и всегда.

В малом числе, при нормальных условиях, они, конечно, безопасны. Лишь тогда, когда они своими несбыточными посулами начинают мутить страну и вести народ к гибели, на них обращает внимание не только правительство, но и само трудящееся население, выделяя для борьбы с ними особенно энергичных людей. Что такие люди являются необходимыми, в особенности при так называемом «свободном», то есть распущенном режиме, с достаточной наглядностью показало бездействие Временного правительства и презрение к нему почти всего населения.

«Маленький», «жалкий», «недалекий», но добрейший Думбадзе был намного полезнее для России своей «глупой решительностью», чем «глубоко просвещенный» князь Львов, Керенский и им подобные – опасавшиеся разрушить право свободы речи Ленина прогнать большевиков из захваченной ими дачи Кшесинской.

Раз в неделю, в установленное время, мы всей компанией ездили в Харакс – соседнее имение великого князя Георгия Михайловича, в свою очередь и он с великой княгиней Марией Георгиевной приезжали в Ай-Тодор обедать и провести вечер.

С ними приезжала и их свита, заведующий двором полковник Эшаппар, фрейлина великой княгини О. Н. Философова и адъютант великого князя моряк Н. Н. (кажется, Пастухов).

Харакс – это красивая обширная каменная вилла недавней постройки в греческом стиле с изумительным видом на море и красивым, еще молодым садом, где все посещавшие имение сажали по своему выбору деревья. Я посадил тогда мой крохотный дуб, выросший в этой благодатной стране за три-четыре года чуть ли не до моего роста.

Вечера, проведенные в Хараксе, были более однообразны, но не менее уютными, чем в Ай-Тодоре.

Великая княгиня Мария Георгиевна и ее супруг были также чрезвычайно милыми и радушными хозяевами. В их доме чувствовалось совершенно легко и непринужденно.

Это были тогда первые дни моего более близкого знакомства с великим князем Георгием Михайловичем. Он и раньше нравился мне своим, отличавшим его от остальных братьев простодушием, а тогда он привлек меня и своим удивительным доброжелательством к людям и своим полным отвращением к каким-либо интригам или наговорам.

Ко мне он относился с дружелюбием, откровенностью и приветливостью, всевозраставшими и тем более для меня дорогими, что я ничем особенным среди знакомых ему людей не отличался.

Да и впоследствии, когда я был уже флигель-адъютантом, а Георгий Михайлович получал от государя какие-либо ответственные поручения, он всегда, обыкновенно без моего ведома, испрашивал у Его Величества разрешение взять и меня с собою в качестве его помощника.

Сколько дней, а порою и месяцев мне пришлось провести с ним в этих совместных памятных поездках и о чем только за это время не переговорить!

Всегда ровный, добродушный, не желавший никому зла, старавшийся всякому помочь, он живо интересовался всем совершавшимся, горячо принимая к сердцу все, что так безудержно говорилось о царской семье, он сам отзывался о государе с рыцарским уважением и подчеркнутой почтительностью.

– Меня так воспитал мой отец, – говорил он, – и иначе относиться я не могу.

Он был один из немногих его круга, кто в те дни обладал этой столь необходимой как для самих великих князей, так и для всей России добродетелью…

Государь это чувствовал и назначил его состоять при себе, когда сделался верховным главнокомандующим.

В Георгии Михайловиче действительно, несмотря на всю его простоту, еще можно было изредка чувствовать то старое великокняжеское, которое за последнее царствование уже исчезло безвозвратно.

«Бескровная» революция не пощадила и этого скромного, добрейшей души человека. В дни отречения великий князь Георгий Михайлович был в поездке на фронте и возвратился в Петербург, когда все было уже кончено.

Он перебрался тогда в Финляндию, где сначала жил на небольшой даче совершенно незаметным, вместе с бывшим командиром конвоя гр. Граббе. Семья, которую он нежно любил, находилась во все время войны в Англии. Одиночество и разлука его всегда тяготили, а в те дни особенно.

Он не выдержал и поехал на короткое время в Гельсингфорс, чтобы узнать о возможности выбраться к своей семье за границу на одном из приходивших в Финляндию пароходов.

Красные финляндцы его узнали из-за его видной фигуры и выдали его русским большевикам. Те его перевезли в Петербург, а оттуда в середине апреля 1918 года выслали в Вологду, где он первое время находился под домашним арестом, но вскоре заключили его в тюрьму.

Затем последовали: 20 июня перевоз на Гороховую, 2, тюрьма на Шпалерной и ужасная кровавая ночь на 18 января 1919 года в Петропавловской крепости.

Он не падал духом и не переставал надеяться. История с неудавшимся заступничеством Горького уже известна⁹¹. Все время о нем заботились его верный камердинер из солдат Моторный, и управляющий делами Майхровский.

Меня с братом привезли на Гороховую, 2, всего 2-3 недели спустя, как там находился Георгий Михайлович вместе с некоторыми другими великими князьями, также расстрелянными в ту же ночь.

Рассказывали, что их возмутительным расстрелом руководил тот же комендант Чеки на Гороховой, Галкин, который так издевался и надо мной с братом (см. «Мои тюрьмы»).

О мученической кончине дорогого Георгия Михайловича я узнал лишь через очень долгое время…

* * *

В начале декабря 1907 года мы с Михаилом Александровичем покинули гостеприимный, еще цветущий Ай-Тодор и возвратились в уже покрытую глубоким снегом Гатчину.

Через несколько долгих лет мне снова пришлось увидеть Крым во всей его прежней красе, но при другой, еще более памятной мне обстановке.

Это было в конце лета 1913 года, по окончании красносельских маневров, в высочайшем присутствии, на которых присутствовал и будущий французский главнокомандующий генерал Жоффр.

Я тогда находился все время в свите государя и собирался, окончив эту мирную службу, уже ехать в разрешенный мне отпуск в деревню, как неожиданно получил от командовавшего главной квартирой графа Фредерикса срочное извещение, что государю императору угодно было назначить меня для сопровождения Его Величества в путешествие в Крым и для дальнейшего 3-недельного дежурства в Ливадии.

Отъезд предполагался уже через два дня. Я был тогда молодым, то есть еще недавно назначенным флигель-адъютантом, и этот выбор, которого удостаивались очень немногие, меня не только польстил, но и обрадовал.

Это было мое первое долгое путешествие совместно со всей царской семьей, с которой мне до того приходилось лишь ненадолго встречаться во время моих нечастых дежурств в Александровском дворце.

Мы выехали тогда в середине августа, в довольно большой компании. По дороге к нам присоединилась еще и великая княгиня Ольга Александровна.

В те дни в Севастопольской бухте для смотра государя был собран весь наш черноморский флот. Было и несколько парадов местных войск. Туда же, обогнув всю Европу, пришла и императорская яхта «Штандарт».

Мы провели на ней в Севастополе незабываемые две недели.

Ежедневно посещали военные суда, осматривали поля сражений, совершали длинные поездки по окрестностям и наслаждались всем тем, что может дать лишь жизнь на такой роскошной яхте среди еще более роскошной природы. Затем пошли морем в Ливадию. Дни тогда стояли безоблачные, сияющие, невыносимо жаркие (доходило до 52 градусов Реомюра), что я особенно любил. Каюта мне была отведена наверху – очень просторная и роскошная, но красное дерево ее стен накалялось от солнца невыносимо.

Южный берег Крыма, столь очаровательный, когда к нему подъезжаешь с суши, показался мне еще более прекрасным с подхода к нему морем.

Жил я тогда в Ливадии в прекрасном свитском доме, стоявшем рядом с новопостроенным дворцом⁹². Там же помещалась и остальная ближайшая свита.

С балкона моего обширного помещения открывался восхитительный вид на море и частью на Крымские горы. В особенности были очаровательны тогдашние ночи со звуками цикад, пахучим от цветов воздухом и плещущимся тихо невдалеке морем.

Сам дворец, построенный на средства уделов архитектором Красновым и подаренный государем своей супруге, был очень обширен, выдержан и красив, с прекрасной стильной обстановкой, но мне он казался почему-то холодным и неуютным – как неуютны бывают все новые, еще «необжитые» постройки.

Зато его внутренний мраморный белый дворик, весь покрытый в промежутках густым ковром роз, являл собою красоту неописуемую.

Жизнь в Ливадии протекала хотя очень размеренно, но и очень непринужденно. Начало дня свита проводила большей частью по своему усмотрению. К утреннему кофе на дому приносились всем фрукты и прекрасный виноград из царских садов. Полагался каждому и придворный экипаж, что позволяло делать длинные прогулки по красивым окрестностям.

В свободные часы я пользовался своим экипажем и ездил часто в Харакс к великому князю Георгию Михайловичу, которого я очень любил.

Представляющиеся в Ливадии обыкновенно бывали очень редки и малочисленны, так что дежурному флигель-адъютанту приходилось надевать дежурную форму только на эти короткие промежутки. В остальное время ему разрешалось быть по-домашнему.

К завтраку все собирались вместе с царской семьей в большой столовой зале внизу. Иногда по праздникам там играл военный оркестр.

После завтрака подавались обыкновенно автомобили. Государь, великие княжны и часть свиты по приглашению выезжали до какого-нибудь места, где устраивали пикник или шли в длинную, иногда небезопасную прогулку в горы.

Императрица из-за частого недомогания редко принимала участие в этих прогулках. В таких случаях, чтобы не оставлять ее одну, при ней всегда находилась очередная «дежурная» великая княжна. Его Величество очень любил Крым, знал до мельчайших подробностей местность около Ливадии и собрал библиотеку по истории этого края.

Обедала царская семья обычно без посторонних в своем уютном помещении наверху. Исключения бывали лишь в тех случаях, когда истекал срок приглашения и флигель-адъютант или другое лицо свиты должны были покинуть гостеприимную Ливадию.

Их Величества тогда устраивали у себя наверху, в семейной обстановке, «прощальный» обед уезжающему, не приглашая никого другого.

Обедала свита поэтому почти всегда за так называемым гофмаршальским столом, и вечер обычно проводили все вместе. Кроме ближайшей свиты государя и императрицы, которых я уже знал хорошо, я в эти часы общения познакомился ближе лишь с новым духовником Их Величеств, еще совсем не старым отцом Васильевым, и Елизаветой Алексеевной Нарышкиной, назначенной обер-гофмейстериной на место скончавшейся княгини М. М. Голицыной.

Отец Васильев произвел на меня глубокое впечатление своей изумительной по искренности и задушевности церковной службой. Его молитвы и возгласы во время обедни шли не только от всего сердца, но были даже как-то особенно проникновенными. Подобного впечатления я до того не испытывал ни от одного священника. Кто так молится, не может быть плохим человеком или неискренним проповедником, действующим лишь напоказ, то есть «духовным карьеристом».

Я не знаю или не запомнил, как и через кого он попал ко двору и сделался духовником, но мне было совершенно понятно, почему именно на нем Их Величества остановили свой выбор.

Как относился отец Васильев к Распутину? Не знаю, вернее, совершенно забыл, хотя разговоры с ним лиц свиты в моем присутствии по этому поводу бывали, конечно, неоднократно.

Думается, что его суждения не были довольно ярки, иначе они бы запомнились. Вспоминаю только, что он относился к личности Распутина весьма отрицательно, хотя и не видел никакого вреда от него на религиозное сознание Их Величеств.

Отца Васильева зверски убили, кажется, в первые месяцы революции, еще при Временном правительстве⁹³.

Елизавета Алексеевна Нарышкина, рожденная княжна Куракина, мать моего товарища по службе Киры Нарышкина, была весьма интересная рассказчица, много читавшая и много видевшая на своем веку.

Несмотря на то что ее жизнь началась еще в царствование императора Николая I, в ее манерах, оборотах фраз все было современное и почти совсем не чувствовалось того особенного «старинного», что мне так нравилось в ее предшественнице княгине Голицыной и в других придворных дамах ее возраста. Но, несмотря на этот более или менее современный облик, ее увлекательные рассказы из пережитого в Париже во время революции 48-го года и во время событий в течение трех царствований живо переносили меня в те отдаленные времена. Ее память была удивительно свежа и сохраняла порою самые мелкие, красочные подробности.

Мне пришлось на днях прочесть ее воспоминания, напечатанные после ее кончины на немецком языке в Вене. К сожалению, в них не помещено очень многого, о чем она с таким убеждением рассказывала на словах. Встречается и некоторая путаница как в именах, годах, так даже и в событиях.

Суждения ее о последнем царствовании также порою не совсем близки к действительности, довольно поверхностны и отражают в себе лишь не «близкое» знакомство с царской семьей, а скорее отголосок тогдашних всеобщих предвзятых суждений. Все это вполне понятно, так как и она, несмотря на свое положение, весьма редко соприкасалась с интимной жизнью царской семьи. Тем не менее в ее записках чувствуется ее искренность и теплое чувство к своим императорам⁹⁴.

Мое дежурство вместо положенных трех недель затянулось тогда на целых почти два месяца – государю и Ее Величеству было угодно, чтобы я оставался с ними до отъезда великой княгини Ольги Александровны, которую я потом сопровождал на обратном пути.

Дни, проведенные в новом, недавно построенном Ливадийском дворце, среди изумительной по простоте и сердечности царской семьи и ликующей природы, надо лично испытать, чтобы почувствовать всю их прелесть.

Та небольшая борьба честолюбий и ревности, которая, как и всякая накипь жизни, присуща часто и людям ближайшего окружения, мне тогда представлялась настолько ничтожной в сравнении с остальным, что я ее просто не замечал…

Последний раз я увидел Крым и его море уже во время разгара войны, незадолго до революции, ранней весной. Мы тогда снова приезжали с государем в Севастополь для осмотра флота и сухопутных войск, отправлявшихся в особую экспедицию.

Все кругом уже уничтожало друг друга, люди шли на смерть, а равнодушная ко всем человеческим страданиям и распрям природа как будто еще ослепительнее сияла своей вечной красотой.

В ее постоянном равнодушии, быть может, и чувствовалось извечное величие превосходства, но величие, уже тогда не восхищавшее человеческую душу. Эта душа нуждалась в другом, менее величественном, но более высшем…

Я уехал тогда из Крыма без всякого сожаления…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.