VIII

VIII

Еще в начале 1907 года великий князь почувствовал себя нездоровым и, как всегда, не обращая почти никакого внимания на свою болезнь, много гулял, ездил верхом, надеясь по своему обычаю усиленным движением быстро излечиться.

Но к весне его боли в области желудка и печени настолько усилились, что пришлось слечь и обратиться к врачам.

Их собралось очень много, не менее 7 человек, в числе которых были профессора Вельяминов, Сиротинин, Романовский, д-ра Вестфален, Боткин и другие.

Мнения у них довольно резко разделились – одни находили у Михаила Александровича явные признаки круглой язвы желудка, другие, видимо, не желая огорчать взволнованную императрицу-мать, высказывались более осторожно и считали невыносимую тупую боль лишь следствием давления на желудок каких-то других переместившихся внутренних органов. Спорили очень долго, и наконец сообща порешили назначить великому князю продолжительное молочное лечение, а когда боли после него прошли, потребовали поездку в Карлсбад, куда должен был быть вызван и знаменитый венский профессор Норден для окончательного диагноза.

Выехали мы в Карлсбад в июне 1907 года в большой компании. Кроме великого князя и меня, с нами отправлялись великая княгиня Ольга Александровна с ее мужем принцем Петром Александровичем Ольденбургским, также нуждавшимся в лечении, их заведующий двором С. Н. Ильин, бывшая няня великой княгини Mrs Franklin и доктор Вестфален.

При прощании императрица просила меня чаще писать ей о здоровье Михаила Александровича и в особенности сейчас же ее уведомить телеграммой, в каком состоянии его найдет Норден.

В Карлсбаде мы остановились в прекрасном отеле, заняв целый ряд комнат, и сразу же вызвали профессора Нордена.

Он приехал к нам на другой день и быстро определил застаревшую, но уже начавшую затягиваться круглую язву у входа в желудок, главной причиной которой, ввиду скромного и здорового образа жизни великого князя, являлось единственно лишь его нервное состояние за тот год.

Профессор Норден, еще молодой, очень видный мужчина, был внимателен, любезен, общителен, но в его разговоре чувствовалась непререкаемость суждений и некоторое превосходство по отношению к другим врачам-знаменитостям. Когда во время обеда зашел разговор о диете и о том, можно ли есть при болезни почек черное мясо, он с уверенностью возразил, что, конечно, можно, так как белое или черное тут играет маловажную роль. «Вон профессор Лебе из Берлина написал сколько книг, что черного мяса есть нельзя, а я написал двумя больше и что можно… вот и выбирайте», – улыбаясь, заключил он.

Консультация Нордена, длившаяся не более 20 минут, обошлась великому князю дорого, более 10 000 крон – стоимость проезда и потерянных им двух дней в Вене, – но зато нас сильно успокоила, о чем я сейчас же написал и телеграфировал императрице.

Норден нашел, что шести недель лечения карлсбадскими водами будет совершенно достаточно для полного излечения язвы, и рекомендовал по окончании этого срока поехать для «Nachkur», на берег моря в Италию, лучше всего в окрестности Неаполя, в Castelmore или Sorrento.

На общем нашем совете мы выбрали последнее, исключительно по его названию, звучавшему для нас, по рассказам Тургенева, более поэтически.

В ожидании этой поездки началась жизнь, столь знакомая тому, кто когда-нибудь лечился в Карлсбаде (современное название – Карловы Вары, Чехия. – О. Б.). Великий князь, Ольга Александровна и принц Петр Александрович вставали очень рано и спешили к источникам.

Я, как всегда, был ленив, и мой Лукзен приносил мне воду, когда я лежал еще в кровати.

Затем мы все отправлялись пить кофе в «Posthof», где слушали нескончаемую музыку Вагнера, гуляли по красивым гористым окрестностям, катались в экипажах, а по вечерам посещали театр.

В праздничные дни ходили в прекрасную русскую церковь, а после, как заведено, пили чай у батюшки отца Рыжкова.

Знакомых русских в те дни в Карлсбаде у нас было мало.

Встретили лишь случайно в магазине сильно утомленную и болезненную М. Г. Савину, да князя Орлова из Парижа, брата начальника военно-походной канцелярии, очень милого и сердечного человека.

Приезжал к нам и наш посол в Вене престарелый князь Урусов и А. П. Извольский, а в соседнем Мариенбаде (современное название – Марианске-Лазне, Чехия. – О. Б.) жил герцог Юрий Максимилианович Лейхтенбергский, бывший супруг великой княгини Анастасии Николаевны, впоследствии вышедшей замуж за великого князя Николая Николаевича. Он у нас был также несколько раз, как и мы у него.

Вскоре приехал в Мариенбад для обычного лечения и английский король Эдуард VII – «Uncle Berty» [дядя Берти (англ.). – О. Б.], как его называл Михаил Александрович, по его крещеному имени Alberti.

Мы все отправились к нему в соседний Мариенбад с визитом, были радушно встречены, и на другой день он приехал к нам и сам.

Мы вместе гуляли по Карлсбаду и затем все отправились пить кофе в «Posthof». Это было мое первое личное знакомство с английским королем. С тех пор мне приходилось с ним встречаться довольно часто.

Об Эдуарде VII написано уже немало книг и сохранилось много рассказов, порою преувеличенных, что так любит людская сплетня. Но любопытство, которое он возбуждал, было, конечно, естественно, а внимание, с которым к нему всюду относились, было вполне заслужено. Это был действительно незаурядный человек, с непревзойденным, пожалуй, умением легко, просто и весело, как бы шутя решать самые сложные вопросы как внутренней, так и внешней политики, и притом с тактом и скромностью удивительными, всегда оставаясь сам немного в тени.

В стране, где король лишь царствует, а не управляет, он сумел в конце концов добиться влияния, которому, пожалуй, мог бы позавидовать и сам Кромвель; и не только влияния, но и всеобщего к себе расположения. Пробить лед в сердцах чопорного английского общества, ранее, в дни молодости короля, относившегося к нему с нескрываемым порицанием, ему было, конечно, намного труднее, чем кому-либо иному.

И то, что, став из принца Валлийского (принц Уэльский в дореволюционной русской транскрипции – Валлийский. – О. Б.) королем, он успел в короткое время добиться и этого, ясно показывает, что наряду с внешней непринужденностью в нем было не только много сердца, добродушия, наблюдательности, но и самой серьезной мысли.

И все же – если в мое время Фердинанд Болгарский пользовался славой самого умного, хитрого и изощренного в интригах политика, а с Вильгельмом II считались как с наиболее ловким, но непостоянным в своих стремлениях и чрезвычайно экспансивным монархом, то все значение для Европы Эдуарда VII, как и императора Александра III, было познано только после их смерти.

Оценить их как следует еще при жизни в числе других причин отчасти мешали присущие им обоим благодушие и простота, с чем так не любят обыкновенно встречаться дипломаты.

В глазах историка эти качества не кажутся уже такими пренебрежительными. Он судит по конечным результатам деятельности и знает, что благодаря главным образом лишь этим качествам Александр III мог, по меткому выражению Ключевского, с такой настойчивостью «способствовать накоплению добра в нравственном обороте человечества»⁷⁶, а Эдуард VII с таким искусством, вплоть до казавшегося навсегда несбыточным сближения Англии с Россией, противостоять злоумышлениям против европейского мира.

Действительно, пока они были оба живы, этот мир не переходил в общий пожар. В нашей жизни, где, по статистике, на один короткий год относительного мира пригодится 13 долгих лет вооруженной борьбы, монархи, как и сами народы, конечно, бессильны уничтожить навсегда войну, но им дается все же порою возможность ее отдалить – хотя бы на время, соответствующее их силе характера и способностей.

В этом отношении я убежден, что, живи Эдуард VII в дни перед европейской войной, наш государь нашел бы в нем самую действительную поддержку своим всегдашним стремлениям внести заветы Христа и во внешнюю политику. Он сумел бы заранее сообщить Берлину, что в случае войны Англия без колебаний станет на сторону России, и не выжидал бы для этого целых пяти долгих дней после объявления войны, когда потушить пожар было уже нельзя⁷⁷.

Я также думаю, что английский король не остановился бы в решительную минуту даже перед внезапной поездкой для личного свидания с престарелым Францем Иосифом, отказавшим в таком свидании самому Вильгельму II, хотя и слушавшего в те дни лишь одни настойчивые советы германского императора.

То, что не сумели тогда сделать дипломаты, вероятно, удалось бы легко, без громких фраз, но с простой логикой, добродушно посмеивавшемуся Эдуарду VII, и катастрофа Европы была бы отложена, быть может, на очень далекое будущее.

Я много слышал ранее о большой популярности короля Эдуарда в его стране и, предполагая, что такая популярность вызывалась лишь его собственными усиленными стараниями, не придавал ей особенной цены.

Но мое личное, более близкое знакомство с ним совершенно разрушило это предубеждение. Расположение к нему широких кругов, как я успел заметить, давалось ему совершенно естественно, благодаря отчасти счастливой возможности быть королем, которому даже дамы при первой встрече после коронации почтительно должны целовать руку, и вместе с тем, возможно, меньше таким королем казаться.

Что в его натуре было действительно слишком мало властного короля и слишком много добродушного, любящего общество человека, это всякий начинал чувствовать при первом же с ним знакомстве.

Конечно, его высокое положение сильно способствовало тому усиленному вниманию, которое он на себя притягивал в Англии.

Будучи простым смертным, он, вероятно, прошел бы и там совершенно незамеченным, как и большинство людей с еще более привлекательными качествами, чем у него.

Его не считали бы законодателем мужских мод, быть может, даже смеялись бы над некоторыми особенностями его туалета и не подражали бы с такой точностью его привычкам и вкусам⁷⁸.

Но в нем было и то, что редко встречается не только у носителей власти, но и у простого человека, – полное доброжелательство к людям и потребность с ними сблизиться, не исключая при этом и своих политических противников, на дружеской почве. Других врагов, не политических, у него, кажется, не было.

Манера, с которой он это высказывал, благодаря непринужденности и простоте была невольно подкупательна и вызывала соответствующий отклик даже у враждебных к его политике людей.

Если степень искренности и доброжелательности, как уверяют, можно легко определить по смеху, то король смеялся не только искренно, но и заразительно.

Мне вспоминается при этом случае довольно забавная встреча однажды перед нашим обедом в Карлсбаде Эдуарда VII с его первым лордом адмиралтейства, адмиралом Фишер, большим другом России.

Когда адмирал в конце обеда вошел в нашу комнату, король произнес только удивленно-радостное восклицание и сейчас же начал смеяться. Адмирал, сделав почтительный поклон, в свою очередь не смог удержаться от смеха. Король и подданный долго так стояли друг против друга, не говоря ни слова, и в их не прекращавшемся, а все усилившемся смехе было столько безграничного добродушия и веселости, что и мы все невольно заразились их примером.

Небольшая вначале натянутость была быстро у нас сломлена, и наш обед прошел в самом оживленном настроении.

Умея легко быть веселым и общительным, король умел также легко быть серьезным и даже среди охватившего оживления помнить о деле.

Я вспоминаю одно его возвращение со скачек, где принимали участие и его лошади, взявшие тогда приз. Большой любитель всякого спорта и охоты, король был очень доволен и особенно оживлен, но за каких-нибудь 5 минут до Лондона он сделался вдруг серьезен и удалился в свое купе, извиняясь, что ему надо хорошенько обдумать важную речь, которую он должен произнести сейчас же по приезде.

На следующий день эта речь появилась в газетах. Она была составлена весьма красиво и содержательно и занимала целый газетный столбец.

Своим высоким положением король не в пример многим коронованным особам, видимо, не тяготился и почти никогда не высказывал неудовольствия, что имел много занятий и мало свободного времени.

Вся важность и неотвратимость лежавшей на нем ответственности все же сознавалась им, судя по многим поступкам, очень сильно, хотя он о ней старался не упоминать.

Кажется, только один раз, и то в шутливой форме, он поделился с другими воспоминаниями из дней своей юности, когда он впервые ознакомился с нелегким чувством единоличной ответственности. «Мы были, – рассказывал он, – несколько человек на охоте, дул сильнейший ветер, и нам всем хотелось очень курить, а единственная спичка, которая могла бы спасти положение, находилась у меня одного. Отдать ее для зажигания другому было бы малодушием. Помню, с каким вниманием и какими долгими обдумываниями я старался, чтобы ее не погасил ветер. Надо сознаться, что чувство даже такой ничтожной личной ответственности, когда на вас смотрят и ждут, – не из приятных».

При существующих в Англии обычаях и законах ему было трудно, почти невозможно навязывать свою волю своим министрам. Он не желал и открыто идти против течения; но он очень находчиво вдохновлял своими мыслями и желаниями всех этих влиятельных лиц, с кем соприкасался, и его мнение в окончательных решениях министерства играло почти всегда первенствующую роль. Он стремился также всеми силами к сближению двух главных в Англии партий, добивался и тут многого, но все же чувствовал себя более сильным во внешней политике, чем в политике внутренней, и здесь он своим влиянием принес громадную пользу делу мира. Менее чем кто-либо в его тогдашнюю пору он желал войны…

В Мариенбаде король жил совершенно запросто, частным человеком⁷⁹. В его свите был один только чрезвычайно милый генерал Кларк (sir Stanley Clarce), но его особа тщательно охранялась как австрийской полицией, так и своей собственной, особенно многочисленной.

Когда король приезжал к нам, мы уже задолго знали о его предстоящем прибытии по тем людям, которые не появлялись в обычные дни у нашей гостиницы, и по начинавшим за некоторое время шмыгать по всем направлениям автомобилей.

Неуправляющие короли, насколько я мог вынести впечатление и в дальнейшем, охранялись за границей даже усиленнее, чем неограниченный русский самодержец.

Для охраны великого князя было назначено австрийцами лишь два полицейских чина в гражданском платье, неуклюже следовавших за нами на почтительном расстоянии при всяких наших передвижениях.

Нас это сильно стесняло, и мы делали неоднократные попытки, чтобы от них избавиться, но всегда неудачно. Как меня уведомила тогда наша заграничная тайная полиция, известный организатор политических убийств из-за угла Борис Савинков пребывал за границей, и рекомендовалась особая осторожность, так как на его долгое бездействие рассчитывать было нельзя.

Но в случае внезапных нападений со стороны его сообщников что могли сделать эти два человека – один высокий, болезненный и худой как жердь, другой толстенький, круглый, с прерывистым дыханием. Настоящие Дон-Кихот и Санчо Панса в штатском одеянии.

В особенности было жаль смотреть на последнего – при наших долгих, всегда быстрым шагом, прогулках он просто изнемогал.

Тогда и мы из-за него делали небольшой привал, поили его пивом или минеральной водой. Под конец нашего пребывания его желание нам чем-нибудь угодить вызывалось уже не столь служебным усердием, сколько его явно показываемым расположением к великому князю как человеку.

Я вспоминаю его искренний испуг, чуть ли не отчаяние заботливой нянюшки, когда мы однажды неожиданно для них сели в лодку и стали уходить от его наблюдения. Его умоляющие глаза были настолько красноречивы, что пришлось вернуться и посадить его с собой. Он весь тогда сиял от гордости и удовольствия.

Эдуард VII покинул Мариенбад раньше нас. Прощаясь с нами, он с присущей ему простотой, как всегда, добродушно посмеиваясь, объявил Михаилу Александровичу, что им отдан приказ английскому крейсеру «Минерва» прибыть из Мальты в Sorrento, где и поступить в полное распоряжение великого князя, на случай если он захотел бы попутешествовать по Средиземному морю.

Такое сердечное внимание к своим племянникам являлось одновременно и красивым жестом по отношению к России. Это были уже месяцы довольно неясного начала англо-русского сближения.

Вряд ли кто-либо и тогда мог предвидеть, что когда-нибудь Россия и Англия будут в союзе⁸⁰.

И все-таки этот союз задолго предсказал такой далекий от нас человек, как Lamartine⁸¹.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.