Секретари и стража

Секретари и стража

Отрепьев усвоил доктрину, которую охотно излагал ближним людям и придворным. «Два способа у меня к удержанию царства, — говорил он секретарю Бучинскому, — один способ быть тираном, а другой — не жалеть кошту, всех жаловать; лучше тот образец, чтобы жаловать, а не тиранить».

Главная проблема, с которой столкнулся Лжедмитрий, заключалась, конечно же, не в том, казнить или жаловать подданных. Гражданская война и появление двух царей в государстве поколебали систему самодержавной власти. Отрепьеву предстояло решить вопрос, каким путем можно возродить великолепие и мощь самодержавия.

Иван Грозный, негодовавший на «самовольство» бояр, пытался искать опору у бюрократии, появившейся в России вместе с приказной системой управления. Курбский желчно бранил царя за то, что тот, не доверяя знати, вершит дела с «худородными» писарями или дьяками.

Лжедмитрий пытался использовать те же средства, что и его мнимый отец. Впрочем, его бюрократия имела свои отличительные черты. В ближайшем окружении самозванца преобладали «секретари» поляки.

Будучи в Самборе, Лжедмитрий заключил договор с Юрием Мнишеком как царевич. При этом он обещал подтвердить соглашение, когда займет царский трон: «И мы то все… в канцрерии нашей… напишем и печать свою царскую к тому приложим». Личная Канцелярия «царевича» стала действовать уже в период московского похода, но окончательно сложилась в Москве.

В числе «ближних» людей Лжедмитрия были капитаны Мацей Домарацкий, Михаил Склиньский, Станислав Борша, личные секретари царя Ян Бучинский, Станислав Слоньский, Липницкий., Доказывая щедрость «Дмитрия», Бучинский сослался на исключительно высокие оклады Склиньского и его самого — Бучинского. После переворота Исаак Масса перечислил имена «самых важных убитых» поляков: Склиньский, Вонсович, Домарацкий Старший, Липницкий, Иваницкий. Те же лица названы в Дневнике Мнишека. Поляк Немоевский составил «Список главнейших лиц нашего народа… наперед слуг великого князя», убитых во время мятежа. В списке фигурирует примерно тот же круг лиц. В нем и следует искать членов польской Канцелярии.

Полагают, что прежняя «Канцрерия» Лжедмитрия с воцарением претендента слилась с Посольским приказом и через этот приказ «оказывала решающее влияние на выработку политического курса» (А.В. Лаврентьев). Так ли это?

Обычная дипломатическая переписка шла через Посольский приказ, секретная — исключительно через личную Канцелярию.

Посольский приказ имел собственное помещение вне дворца. Польские советники — члены Канцелярии занимали помещение подле личных покоев царя, в комнатах «наверху». Русские современники бранили Расстригу за то, что «в Верху при нем были поляки и литва». «В Верху» испокон веков помещалась Ближняя дума. При самозванце тут расположилась его личная Канцелярия, в которой даже писцы были поляками. В письме государю Бучинский упомянул некоего Горского, который «в комнате у тебя… пишет грамоты Вашей… милости».

Согласно заявлениям русских властей, секретари Бунинские жили в Москве «в Верху у того Вора у таеные его думы, у всяких тайных его дел». Тайная дума стала исполнять некоторые обязанности Ближней думы.

Личного вмешательства монарха требовали самые разнообразные дела. По этой причине функции «тайной» Канцелярии были широки и неопределенны. В первую очередь к тайным делам причислено было все, что касалось личных дел государя, его замыслов, трат, прихотей, веры.

Финансовые дела были сопряжены для Расстриги с наибольшими затруднениями. Канцелярия принимала в них самое непосредственное участие. Через секретарей очень крупные денежные суммы были переправлены в Польшу. По свидетельству дьяка Андрея Иванова, царь забирал себе в казну многие купеческие товары, привезенные из-за рубежа, а «были у того вора у Ростриги приставлены у тех дел, и принимали и роздавали, поляки и литва». Таким образом, Канцелярия вела переговоры с иностранными купцами, принимала товар и ведала личными расходами царя.

Ближняя канцелярия изготовляла всевозможные документы. По свидетельству купца Георга Паэрле, он предпринял путешествие в Москву после того, как тайный советник Дмитрия Ян Бучинский вручил немецким купцам «грамоту, за своеручною великого князя подписью и за большой его печатью», с приглашением прибыть в Москву. Польские секретари не желали считаться с московской традицией, воспрещавшей государю подписывать документы.

В наказах, адресованных королевскому двору, дьяки Посольского приказа живо описали делопроизводство Канцелярии: «Листы глентовные посылал вор Розстрига, а писаны по латыне, писали у него ваши же поляки; и государственные печати, все побрав, тот вор ис приказу, где они бывают, к себе, и писал и печатал, и делал все с поляки, как хотел».

Как заявляли московские приказные, поляки, жившие при Лжедмитрии, писали ему грамоты по-латыни, «а печатал тот Вор те грамоты у себя, взяв все печати ис Посольские пола-ты». Как видно, польские секретари свободно распоряжались государственными печатями.

Московские дипломаты старательно подчеркивали, что Канцелярия самозванца вела дела незаконно, в обход Боярской думы и Посольского приказа: «А сенатари нихто ни один того не ведали, и в Посольском приказе ничего того не объявилось».

Не только московиты, но и некоторые из польских наблюдателей называли «неразумным» правление Лжедмитрия I, поскольку он не был посвящен в это искусство и следовал советам «потакавших ему пропойц и шутов». Отзыв весьма любопытен: видимо, секретари были людьми того же склада, что и самозванец.

Перейдя в католичество, чернец Григорий сблизился с иезуитами, последовавшими за ним в Россию. Однако в Москве руководить личной Канцелярией стали не католики, а протестанты в лице братьев Бучинских. По сравнению с католической верой протестантская была меньшим грехом в глазах православных.

Иезуиты не простили своему протеже того, что он отдал предпочтение лютеранам. Беседуя со шведом Петром Петре-ем, один из иезуитов произнес жестокие слова в адрес царя: «Нами он приведен к власти, нами же может быть лишен ее».

Канцелярия служила местом обсуждения и незначительных вопросов, и дел первостепенной государственной важности. К числу последних относился вопрос о свержении Сигизмунда III и передаче польского трона Лжедмитрию.

Канцелярия использовала всевозможные рычаги власти. Шведский агент в Москве Петр Петрей отметил, что московиты негодовали на Лжедмитрия за то, что «он не пускает к себе ни одного русского, высокого или низкого звания, без воли и согласия поляков, которые скоро заберут себе все что ни есть в казне, и она вскоре совсем опустеет». Без ведома секретарей невозможно было получить аудиенцию у государя, и это было немаловажное обстоятельство.

Толковали, будто самозванец замыслил во время военных игр истребить всю московскую знать. Противником этого плана будто бы выступил Бучинский. Он якобы советовал Дмитрию не допускать кровопролития, что против воли Бога, не избивать бояр, «а привлекать к себе ласкою и давать им такие должности, чтобы они не могли войти в силу, и со временем свыклись бы с тем».

Самозванец спорил с секретарем, говоря, что лучше знает московские обычаи; «таким образом нельзя править московитами, и надобно управлять ими со строгостью… ибо московитов можно удержать (в повиновении. — Р.С.) только страхом и принуждением». Царь принял твердое решение «устранить бояр, чтобы потом распорядиться дурным, глупым народом по своему желанию и привести его к тому, что он (монарх. — Р.С.) найдет полезным».

Надо иметь в виду, что речи Бучинского были составлены после переворота с целью обличения «злодейств» Дмитрия. Подлинные письма Бучинского рисуют иную картину. На проведении жесткого курса настаивал не Расстрига, а его польский советник, возражавший против освобождения из ссылки Шуйских.

В недрах Канцелярии был составлен список думы, или «сената». Его составитель Ян Бучинский как никто знал думские порядки. Тем удивительнее, что в списке «сената» отсутствуют какие бы то ни было указания на Ближнюю думу царя. Что такая дума существовала, сомнений нет. Автор одного из московских «Хронографов» заметил: «И тот вор Гришка Рострига, будучи на Московском государстве, изнел себе угодников в ближние люди и с ними и всяческое злое дело дела». Современник точно подметил особенность системы власти, созданной самозванцем. При нем Боярская дума была многочисленной и почти никогда не созывалась в полном составе. Дела же вершил самодержец вместе с небольшим кругом «ближних людей». Состав этого круга не был постоянным и менялся по прихоти монарха и сообразно с обстоятельствами. В разное время в Ближнюю думу входили князь Василий Рубец-Мосальский, Богдан Бельский, Петр Басманов, Нагие, кравчий Иван Хворостинин, казначей Афанасий Власьев, печатник Богдан Сутупов.

Ближняя дума русских монархов не имела строго определенного состава и регламента деятельности. В отличие от своих предшественников Лжедмитрий I допустил в царские покои, издавна служившие местом совещания Ближней думы, лиц, не имевших думного сана, и более того, людей неправославных — иноверцев и еретиков — польских секретарей.

Присутствие иноверцев бросало тень подозрения на ближних людей из русских. Царь Михаил Романов издал указ об Иване Хворостинине: «…известно всем людям Московского государства, как ты был при Ростриге в приближении, то впал в ересь и в вере пошатнулся, православную веру хулил, постов и христианского обычая не хранил».

Среди русских любимцев Расстриги выделялся Михалка Молчанов, которого также подозревали в отпадении от Бога и чернокнижии. Про него говорили, что он большой плут и льстец, не боявшийся ни Бога, ни людей.

Не следует забывать, что резко отрицательные отзывы о Канцелярии были достаточно тенденциозны и имели целью скомпрометировать польских советников «вора». Истина заключается в том, что польские секретари и русские любимцы узурпатора сотрудничали в стенах Канцелярии самым тесным образом. Согласно позднейшим дипломатическим разъяснениям, во все тайны Расстриги, помимо польских секретарей, был посвящен «советник его вражий и изменник» Петр Басманов.

При Лжедмитрии число бояр в думе увеличилось вдвое, и можно было ожидать, что увеличится также количество думных приказных. В правление Бориса Годунова в Боярскую думу, по свидетельству английского посла Джильса Флетчера, входили канцлер Андрей Щелкалов и четверо думных дьяков. В 1606 г. Ян Бучинский внес в список «сената» лишь двух «секретарей великих». Польские советники из состава Канцелярии потеснили высшую московскую приказную бюрократию, чтобы обеспечить себе подобающее место в системе управления государством.

Атмосфера во дворце была проникнута лестью. Лжедмитрий I настойчиво культивировал идеи о величии царской власти. Беседуя с польскими послами, он утверждал, что получил титул императора от самого Бога, и «ни ассирийские, ни индийские, ни самые цесари римские не имели на него более нас прав и преимущества»; «нам нет равного в краях полночных, никто нами не управляет, кроме Бога, но мы еще другим раздаем права… являемся высшим законодателем и даже самим законом в обширнейшей нашей империи».

Яков Маржарет, наблюдавший механизм управления изнутри, подвел итог своим заметкам в таких выражениях: «Если говорить начистоту, нет ни закона, ни думы, кроме воли императора… Я считаю его („Дмитрия“. — Р.С.) одним из самых неограниченных государей из существующих на свете». Маржарет следовал тем же представлениям, что и царь. Отрепьев же был пленником представлений о собственном всемогуществе.

Польская Канцелярия должна была стать одним из инструментов утверждения неограниченной личной власти самодержца. Польские «дьяки» оставались в тени, но оказывали огромное влияние на управление, потому что действовали именем царя.

Наряду с Боярской думой важную роль в системе управления играл Государев двор, включавший думу, удельных князей, суздальскую знать, верхи дворянства. Грозный пенял на то, что не только бояре, но и Государев двор ограничивают его власть. Как бы то ни было, именно Государев двор осуществлял функции охраны царя и его семьи. Дворяне повсюду сопровождали государя, несколько сот жильцов каждую ночь несли караул на крыльце царского дворца.

Лжедмитрий I порвал с традицией и осуществил меры, неслыханные в русской истории. Он учредил гвардию, состоявшую из иноземных наемников. Яков Маржарет, один из капитанов гвардии, засвидетельствовал, что иноземцев наняли, когда Афанасий Власьев отпраздновал в Кракове помолвку «Дмитрия» с Мариной Мнишек в конце 1605 г.

В состав гвардии входило 100 человек под командой Маржарета и 200 алебардщиков. Маржарет называл своих солдат стрелками, или мушкетерами. Но наемник Конрад Буссов считал их копейщиками, потому что гвардейцы повсюду сопровождали государя, держа в руках бердыши. Одежда на них была из бархата и золотой парчи, а бердыши увенчаны чеканным золотым орлом, с древком, обтянутым красным бархатом.

Сотня алебардщиков датчанина Матвея Кнутсона была обряжена в фиолетовые кафтаны, сотня шотландца Альберта Вандтмана — в камзолы зеленого бархата.

Капитаны и лейтенанты были наделены поместьями, им было положено очень большое жалованье.

Особое негодование членов думы и двора вызвало то, что иноземной гвардии была передана одна из важнейших функций Государева двора — обеспечение личной безопасности монарха. Отныне не русские дворяне, а наемники сопровождали «государя» повсюду, охраняли дворец днем и ночью.

Самозванец постарался внушить окружавшей его знати уважение к иноземной страже. Одной из его любимых забав были военные игры. Зимой в окрестностях Москвы, в бывшей резиденции Бориса Годунова селе Вяземы, была сооружена снежная крепостица. Оборонять ее «царь» поручил «своим князьям и боярам». Штурмовать вал должна была «немецкая стража» — гвардия. Оружием были снежки.

Вопреки общим ожиданиям, «государь» взял под свою команду не православное воинство, а еретиков-иноземцев. Такая диспозиция предопределила исход сражения. Главный воевода крепости был взят в плен самим монархом.

В Вяземы Лжедмитрия сопровождали «все бывшие при дворе князья и бояре», а также два отряда польских конников. Гусары были поставлены в поле неподалеку от места боя. Они были вооружены и могли в любой момент оказать помощь гвардии.

Немцы использовали случай, чтобы продемонстрировать свое воинское искусство и превосходство над русскими. Для этого все средства были хороши. Заготовляя снежки, наемники облепляли снегом всякие твердые предметы, нарушая правила игры. Во время штурма они «насажали русским синяков под глазами».

Когда крепость была взята, «царь» на славу угостил всех вином и пивом и велел готовиться к продолжению игры. Но тут подошел боярин и доверительно сказал государю, что русские обозлены на немцев из-за твердых снежков и что у них под верхним платьем спрятаны длинные ножи, так что лучше прекратить забаву, а иначе «может случиться большое несчастье».

Если верить Буссову, по возвращении в Москву Лжедмитрий I узнал, что во время игры предатели готовились прикончить немцев вместе с самозванцем. Чтобы оправдать кровопролитие, заговорщики будто бы собирались объявить, что немцы и поляки сами намеревались истребить в Вяземах всех князей и бояр. После смерти Расстриги такое обвинение действительно было выдвинуто московскими властями, опубликовавшими показания Бучинских.

Если верить братьям Бучинским, «Дмитрий» подумывал о расправе с боярами и обсуждал с ближайшими советниками последствия такого шага. Самозванец чувствовал надвигавшуюся смертельную опасность и в присутствии секретарей говорил Константину Вишневецкому: «…начальное де дело то, что бояр побита, а не побить деи бояр, и мне де самому от них быть убиту». В угоду царю Василию Шуйскому Бучинские снабдили свой рассказ фантастическими подробностями. «Вор» будто бы намеревался истребить всех бояр, а равно и дворян. Противореча самому себе, Ян Бучинский признал, что Расстрига намеревался убить «бояр, которые здесь владеют, 20 человек». Гонениям подверглось бы от половины до трети членов Боярской думы. Бывших «воровских» бояр и прочих верных людей репрессии, конечно, не должны были коснуться. Непосредственное руководство казнями должны были осуществить поляки, что и вовсе неправдоподобно. Так, Шуйских должны были убить капитан Домарацкий, пан Тарло и Стадницкие.

Бучинские признали, что советники, обсуждавшие этот вопрос, в принципе согласились с мнением царя: «И они де Бучинские молыли: великое то дело надобе начати да и совершити; а только не совершитца, ино самим нам будет худо». Лжедмитрий на это заметил: «Верьте де мне однолично, что то совершитца».

По-видимому, в окружении царя вопрос о казни бояр обсуждался, но в самой общей форме. Утверждение, будто избиение было назначено на 18 мая, понадобилось Шуйским для того, чтобы доказать, что переворот 17 мая был актом обороны. В действительности царь в конце мая намеревался выступить в Крымский поход. Начинать поход с казни главных воевод было бы безумием.