Глава 7. Староверческий след большевизма (по довоенным художественным произведениям)

Глава 7. Староверческий след большевизма (по довоенным художественным произведениям)

Художественная литература издавалась до войны огромными тиражами и пользовалась популярностью в СССР на протяжении долгих десятилетий. Со временем отношение к этому литературному массиву, конечно, менялось. И в постсоветское время произведения, отражавшие дух той эпохи, перестали пользоваться спросом. Более того, начиная с Перестройки, подчеркнутая лояльность литераторов к большевистской власти и, тем паче, непосредственное пребывание в рядах коммунистической партии стали вызывать негативное к ним отношение. Но для нас их произведения весьма актуальны – главным образом в качестве исторического источника. Профессиональные историки, как известно, не уделяют большого внимания писательским трудам, а между тем именно острый художественный взгляд фиксирует важные детали, не отраженные в документах. Мы решили обратиться к некоторым основательно забытым повестям и романам, чтобы подробнее узнать о реалиях довоенной жизни вообще и, главное, отражены ли в этих художественных произведениях интересующие нас старообрядческие аспекты.

Как известно, за период с 20 по 30-е годы была создана целая галерея ярких литературных персонажей – участников революционных событий, а потому логично начать непосредственно с нее. Скажем сразу, что самых активных деятелей из народа, принявших сторону большевиков, советские авторы часто относили к старообрядцам. Среди героев повести Бориса Пильняка «Голый год» (1920) мы видим Архипа Архипова: он сидит в местном исполкоме и утверждает списки буржуев на расстрел. Этот крестьянин в кожаной куртке и с внешностью Пугачева – не кто иной, как сын известного раскольничьего начетчика; он очень дружен с отцом, советуется с ним, горюет о его смерти[861]. Другой персонаж повести, Семен Зилотов – тоже уважаемый раскольничий начетчик: его непререкаемый авторитет среди бедного населения обеспечил ему путь в Совет, от имени которого он разъезжал для бесед о помещиках, о братстве, о республике[862]. Автор повести показывает: большая часть интеллигенции не приняла Октябрь, зато приняли мужики; при этом вся «история России мужицкой – история сектантства… а оно пошло с раскола»[863]. События знаменитой повести Всеволода Иванова «Бронепоезд 14–69» (1922) происходят на Дальнем Востоке, где красные воюют с белыми. Руководители отряда – начальник штаба Никита Вершинин и казначей Васька Окорок – опять-таки староверы. Командир – выходец из пермских земель, его ближайший помощник и вся его родня – испокон века «раскольной веры»[864].Та же особенность подмечена в грандиозном романе Леонида Леонова «Пирамида». О Тимофее Скуднове, ставшем членом руководства большевистской партии, автор говорит: «тот был русый и огромный детина, чистокровной северной породы»; работал сплавщиком леса, затем в кожаной комиссарской куртке воевал на фронтах Гражданской войны, имел «репутацию всенародного человека». Но, замечает Л. М. Леонов, только одно в его описании часто упускалось из виду – «кондовое староверческое происхождение»[865].

Вспомним и широко известную трилогию А. Н. Толстого «Хождение по мукам». Один из ее главных героев, Иван Телегин, по сюжету оказался на стороне большевиков. Каким же образом он к ним попал? Будучи инженером на Балтийском заводе в Питере, он познакомился с рабочей семьей Рублевых – опять-таки староверов из пермских лесов[866]; Телегина поразил почти условный язык, на котором общались его новые знакомые в рабочей среде, видимо, очень им близкой. Самого Телегина они «прощупывали», словно испытывали – наш или враг. И последующее их сближение произошло не под влиянием политических взглядов, которые у Телегина были «непродуманными и неопределенными», а благодаря возникшему между ними доверию[867]. Когда свершилась Октябрьская революция 1917 года, Телегин пребывал в полной растерянности относительно своего будущего. Он встретил на улице Петрограда Василия Рублева (сына), и тот, ставший у большевиков заметной фигурой, предложил: «Приходи завтра в Смольный, спросишь меня»[868]. Так Телегин и оказался на стороне красных. После этой судьбоносной встречи он признается героине романа Даше: «Я не верю, чтобы эти большевики так вдруг и исчезли. Тут корень в Рублеве… их действительно никто не выбирал, и власть-то их на волоске, но тут весь секрет в качестве власти… эта власть связана кровяной жилой с такими, как Василий Рублев… у них вера (его можно тиграми травить и живым жечь, а он все равно запоет интернационал)».[869]

О кровной связи революционеров со староверием свидетельствует и творчество популярного в 1920-х годах писателя А. Аросева. Главный герой его повести «Минувшие дни» (1924) – молодой рабочий с питерского Обуховского завода Миша Андронников; на почве жгучей ненависти к буржуазному строю он идейно сближается с неким Фадеичем – из радикального согласия бегунов-странников, куда того крестили в Пермском крае. Фадеич – личность сильная – прошел через суды и тюрьмы, а «огонек зрачка его в каменном лице был похож на огонь, зажженный в сухой нагорной пещере»[870]. Автор постоянно подчеркивает общность между ним и молодым рабочим (оба мечтают «забить капиталу в затылок осиновый кол»[871]), но отмечает и различия в способах достижении заветных чаяний. Преимущество Андронникова – в обретении новой идеологии, которая, тем не менее, ассоциируется у него именно с образом Фадеича (заметим, не Маркса!), навсегда запечатлевшимся в памяти[872]. Несомненно, мечта бегуна «вбить капиталу в затылок осиновый кол» обретет с помощью его молодого сподвижника конкретное воплощение, да и для господствующей церкви такая идейная преемственность не сулит ничего хорошего.

Чапаев – герой одноименного романа Д. Фурманова (1923) – представлен автором как продолжатель традиций Степана Разина и Емельяна Пугачева: «те в свое время свои дела делали, а этому другое время дано» («те», напомним, громили дворянство и никонианских священников)[873]. Как и названные исторические персонажи, Чапаев больше народный герой, чем сознательный революционер: «программы коммунистов не знал нисколечко, а в партии числился уже целый год – не читал ее, не учил ее, не разбирался мало– мальски серьезно ни в одном вопросе»[874]. Кроме того, он не верит в международную солидарность, не доверяет начальству и штабам (там окопались враги); ему свойственны полное отторжение интеллигенции и стремление поделить все по справедливости. Конечно, Чапаев ненавидит священников («А то какой же поп, коль обману нет?»), но при этом крестится[875]. Этот нюанс имеет принципиальное значение: прихожанин никонианской церкви, выстроенной на строгом почитании иерархии, так поступать, естественно, не мог бы. И уж, конечно, перед нами не представитель сектантских течений с их нежеланием участвовать в каких-либо боевых действиях.

Очевидно, что Чапаев – продукт совершенно иной религиозно-мировоззренческой среды, которая и становится опорой большевизма. (Кстати, повесть начинается сценой в Иваново-Вознесенске, крупном старообрядческом анклаве, откуда отряд рабочих-ткачей выезжает на подмогу чапаевской дивизии.) Вот из такого-то материала партия в лице комиссара Федора Клычкова (прототипом которого был сам Фурманов) умело и осторожно создает человека для новой жизни.

Староверие, как питательная почва революции, описано в повести Лидии Сейфулиной «Виринея» (1924). Образ России, распространенный в отечественной литературе, здесь воплощает не просто женщина, а женщина-раскольница: «По-кержацки зовут: Виринея. У нас свои святцы»[876]. Жизнь в никонианской семье у нее не ладится; сноха постоянно попрекает: «Кержачка непутевая в дом ни богатства, ни почета не принесла»[877]. К тому же Вириния с мужем не венчаны в церкви, что его родственники считают большим грехом и обидой. Разумеется, совместная жизнь в подобных условиях продолжалась недолго: она расстается с мужем и свекровью: «У вас бог православный, креста моего староверческого не примет»[878]. Жизненный путь Виринеи показателен: сначала она отвергает домогательства земского, потом какого-то инженера и, в конце концов, связывает свою судьбу с большевиком Павлом Сусловым[879]. Тот при ее горячем одобрении сплачивает бедноту (колоритную, надо заметить, публику), жаждущую постоять за правду. К примеру, один из персонажей после февраля 1917 года был выпущен из тюрьмы, в которую он был посажен за богохульный поступок: в церкви он при прихожанах с ругательствами плюнул в алтарь[880]. Заканчивается повесть весьма символично: Виринея погибает при набеге местного кулачья на их с Павлом дом, а в живых остается ее ребенок – «с живым и требовательным плачем»[881].

То есть по мнению автора староверие в лице Виринеи выполнило свою миссию, оно дало жизнь тем, кто обязательно довершит правое дело, стерев с русской земли богатеев и их прислужников.

Вообще, обнаружить, что заметными действующими лицами революции выступают выходцы из русского старообрядчества, нелегко, так как авторы упоминают об этом вскользь, как о само собой разумеющемся. А между тем, вчитываясь в эти тексты внимательно, можно заметить одно принципиальное обстоятельство: большевиков поддерживают не просто староверы, а преимущественно староверы-беспоповцы; представители поповского согласия, основанного на иерархии и полноценных церковных таинствах, среди героев книг встречаются гораздо реже. И это не случайно: поповцы наиболее близкие по форме и по сути к РПЦ. Они крайне негативно воспринимали беспоповщину, которой были близки совсем иные идеи. В подавляющем большинстве поповцы, как и никониане, выступали сторонниками частной собственности. Известные купеческие магнаты России принадлежали именно к поповщине или вышли из нее. И в земледельческой сфере поповское согласие особенно прочно укоренилось там, где общинная экономика всегда была слаба: в южных районах России, на Украине. Это обстоятельство также зафиксировано советской литературой. В эпопее Михаила Шолохова «Тихий Дон» старообрядческое поповское казачество поддерживает не большевиков, а белогвардейцев. Так, сын крупного помещика Листницкого (антипода Григория Мелехова) служит в белом полку, сформированном из православных господствующей церкви, хотя треть принадлежит к казакам-староверам близлежащих станиц[882]. В одном из эпизодов попавшую в плен группу красноармейцев конвоируют бородачи во главе с вахмистром– старообрядцем[883]. В повести М. Шагинян «Перемена» о событиях Гражданской войны на юге России изображен богатый домовладелец-старообрядец из купцов, обосновавшийся в Ростове-на-Дону. Он сетует на тревожные времена («Бескровных революций не бывает, погодите, еще не то увидите»), винит большевистскую пропаганду: если бы не она, то «республиканский строй в России окреп и привился»[884].

Многочисленные согласия и толки беспоповцев были распространены в Нечерноземной зоне Центра, в северных районах страны, в Поволжье, на Урале, то есть там, где жизнь в некомфортных природных условиях требовала больше коллективных усилий. Беспоповство обеспечивало идейное оформление общинных форм хозяйствования, несло идеалы солидарности, выработанные существованием в этих регионах. Такое понимание жизни вполне согласовывалось с основами социалистического учения. Здесь следует упомянуть об одном любопытном, на наш взгляд, созвучии слова «большевик» и народного понятия «большак», принятого именно в общинной среде. Большак – это человек, имеющий неофициальный авторитет; его функция состояла в поддержании хозяйственного порядка и добрых нравов. Большак вел все дела, распоряжался имуществом, заключал соглашения, но при этом владельцем двора не являлся[885]. Более того, он не обязательно был связан кровными узами с членами конкретного хозяйства. Преобладало выборное начало: большаком становился не старший в роде и не старший по возрасту, а более опытный и расторопный. Причем результаты исследований, посвященных экономической стороне дела, вполне соотносятся с религиозным аспектом: староверы часто именовали своих (подчеркнем, выбираемых) наставников – большаками (и речь идет именно о беспоповцах – поповцы ни когда не называли так своих священников)[886]. Созвучие слов большак и большевик полуграмотным массам, в отличие от современного человека, не казалось случайным. Именно здесь корень несуразной на первый взгляд ситуации, когда народ, охотно признавая власть большевиков, отказывал в доверии коммунистам! Этот парадокс подметил, например, Д. Фурманов в «Чапаеве»[887]; в повести М. Шагинян «Перемена» простые люди называют большевиков, противостоящих белым войскам, большаками[888].

Упомянутые выше советские писатели являются представителями интеллигенции, поддержавшей советскую власть. Они изображали народную жизнь, в которой и отразили староверческое присутствие, как бы со стороны. Однако не меньший интерес вызывает творчество авторов, вышедших из рабоче-крестьянских низов и влившихся в литературу с конца двадцатых годов. Многие из них принадлежали непосредственно к старообрядческой среде, а потому описанные ими реалии и события представляют собой взгляд на повседневность, наполненную, в том числе, и старообрядчеством уже изнутри. Знакомство с их творчеством позволяет лучше осознать, насколько было укоренено последнее в жизни русского простонародья. Федор Гладков, Сергей Семенов, Александр Перегудов, Афанасий Копылов, Иван Макаров, Федор Панферов, Николай Кожин и др. считаются сегодня второсортными писателями. Однако в данной работе нас интересуют не литературные достоинства произведений, а их староверческие истоки.

Роман Федора Панферова «Бруски» был необычайно популярен в довоенный период, хотя его много критиковали. Язык романа переполнен просторечными оборотами и выражениями, что вызвало резкое неприятие М. Горького. Как известно, Панферов много работал над текстом, стараясь сделать его «удобоваримым», и все же в художественном смысле «Бруски» – не «Тихий Дон». Перед читателем разворачивается панорама жизни народных низов, к которым принадлежал сам автор. Мечты староверов о справедливости и взаимопомощи, их критичное отношение к богатству, их вера в новую жизнь – все это воплощено в образе главного героя, красноармейца Кирилла Ждаркина. Вернувшись после войны в родные места, он оказывается во власти хозяйства; страстно пытается разбогатеть, буквально вгрызаясь в землю. Кроме того, он женится на дочери местного богатея Плакущева, и новая родня всячески разогревает его частнособственнические инстинкты. А затем приходит отрезвление: некая вдова просит у Ждаркина картошки в долг, и он отдает ей десятка два полугнилых, ни для чего негодных картофелин. Вдова швыряет ему их обратно. Усовестившись, Кирилл отвозит ей целую телегу овощей, несмотря на протесты жены и тестя[889]. Этот случай кардинальным образом меняет его жизнь: он разводится, порывает с родственниками и уходит в город на завод, а через некоторое время уже коммунистом возвращается обратно, где его избирают председателем сельсовета.

Начинается новый путь Ждаркина. Вместе с товарищами, как и он безразличными к материальному благосостоянию, он пытается объединить сельчан в коммуну. Примечательно, что Панферов описывает их работу в религиозных тонах. Один из сподвижников Ждаркина так комментирует большевистские будни:

«А нам человека надо знать – бородавку срезать и то больно, а мы ноне море проходим. Один ученый доказал: Моисей знал, когда море расходится, и провел свой народ по сухому дну… и то ропот был. Вот и нонче море расходится: большевики зовут по сухому дну пройти, а мы пятимся».[890]

У Ждаркина состоялся ключевой, на наш взгляд, разговор с женой его наставника Сивашева – рабочего, ставшего по сюжету секретарем обкома, а затем и ЦК ВКП(б). Кирилл жалуется на трудности, на непонимание людей, и Мария Сивашева объясняет:

«Люди еще старые, препаршивые. Но от этого не следует падать духом. Надо полюбить их – забитых, паршивых, дрянных…иначе не перестроишь их. А ты сорвался. Ты обозлился. Против кого? Если бы все они были настоящие коммунисты, то здесь делать нечего было бы: они и без тебя бы обошлись».[891]

Читателя подводят к мысли, что в формирующейся жизни любовь к людям (таким, какие они есть) как раз и означает веру. Дед Кирилла всю жизнь верил, что есть на земле место, где «счастье народное закопано», и призывал прорваться «к рекам медовым, берегам кисельным и вообще»[892]. И внук его смог прорваться; осознав свои ошибки и заблуждения, он понял, что счастье заключается в отношении к людям, которые тебя окружают, в служении им.

Многие штрихи, которые Панферов специально не подчеркивает, указывают на то, что действие романа происходит в народной среде, густо пропитанной староверием. Например, некоторые персонажи то и дело произносят «Исусе Христе»[893], а «Интернационал» в исполнении коммунаров звучит как псалом (Панферов, в юности немало времени провел в молельнях и хорошо это знал и чувствовал)[894]. У одного из героев романа Якова Чухляева мать – староверка, «попа в дом не принимает»[895]. Это создает проблемы для его женитьбы, поскольку невеста из православной среды и ее родственники настаивают на венчании церкви. Хотя Яшку Чухляева избирают председателем сельсовета – и это, естественно, почетно, но женитьба на православной явно не идет ему на пользу. По ходу романа он сильно меняется, в нем начинают проявляться дурные качества, и он порывает с прежним кругом. Другие отрицательные персонажи относятся к староверам-поповцам. Кулак Плакущев – бывший тесть Ждаркина – ранее частенько посещал монастыри на Иргизе (известный центр поповского согласия на Волге) для «отдыха души»[896]. Маркел Быков, по сюжету, происходил из семьи потомственных староверов, бежавших в эти края с Верхней Волги. Его предки напутствовали: «Волю не терять и по Писанию жить». Но Маркел ослушался и отошел от веры, «с православием сторговался», «старостой церковным заделался»[897]. А в конце концов он довел до самоубийства родную тетку! Заболев, она продала все свое имущество, вырученные средства передала Маркелу и перед иконой взяла с него слово, что он до гробовой доски будет кормить ее и ухаживать за ней. Тот сдержал данное Богу слово: кормил тетку до гробовой доски, только вот конец ее ускорил[898]. На изображение других служителей РПЦ Панферов тоже не жалел темных красок. Так, священник местной церкви отец Харлампий, прибывши на службу в нетрезвом состоянии, ошарашил прихожан вопросом: «Вы почему тут у меня немытыми в церковь заявились?» В ответ было справедливо замечено: «Его что ль церковь…»[899] Иными словами любое касательство к церковному православию по Панферову так или иначе не приводит ни к чему хорошему.

Нижегородского писателя Николая Кочина, также выросшего из староверия, волновали разрушение традиционной крестьянской среды и сопровождающая его социально-психологическая ломка. В его популярном романе «Девки» (1927) много упоминаний староверческих деревень, разнообразных толков (например, скрынников), мало о чем говорящих современному читателю[900]. Художественная манера Кочина напоминает творчество его земляка П. И. Мельникова-Печерского, который в своих романах «В лесах» и «На горах» описал волжское староверие 60-х годов XIX века. И оба они нечасто изображают паству никонианской церкви (складывается впечатление, что на самом деле в нижегородских краях таковой почти не водилось). Однако обстоятельства, в которых существовало староверие Мельникова-Печерского, заметно отличаются от обстоятельств кочинского времени. Если раньше раскольники старались лишний раз не привлекать к себе внимания, то в советское время они определяют вектор общественной жизни. В центре романа «Девки» две конфликтующие группы. Первую возглавляет Егор Канашев; он грезит примерить славу знаменитого Николая Бугрова – дореволюционного купеческого магната-старовера, бывшего «отца» Нижнего Новгорода. Канашеву всюду мерещатся вывески «Лесопильный завод, Канашев и сын», «Мукомольный завод, Канашев и сын» и т. д.[901] – ради этого он и живет на божьем свете. Ему противостоит некий Яков Анныч, с лицом, «схожим с апостолом раскольничьего иконописанья»; ранее он заправлял в комитете бедноты, и звали его «комиссаром»[902]. Люди, группирующиеся вокруг него, создают артель и встают на пути канашевских частнособственнических грез – и чем дальше, тем больше. Между ними идет скрытая, но оттого не менее напряженная борьба. О кульминации романа надо сказать особо. Канашев, измученный натиском артельщиков, решает убить Анныча. Дело было зимой, и на Канашева, поджидавшего свою жертву в лесу, напала стая волков. Он был вынужден спасаться на дереве, где просидел так долго, что стал замерзать. Канашев из последних сил взывал о помощи, и она явилась: потенциальная жертва, то есть Анныч, выстрелами отогнал волков и спас Канашева. Спасенный со слезами раскаялся: жизнь ему даровал тот, кого он собирался жизни лишить! Он вспомнил Иова многострадального, шептал обрывки молитв, и «вражда стала казаться неверным делом перед лицом смерти». Правда и добро сильнее золота, – подытожил Канашев[903]. Но незаметно к нему подкралась мысль: а может быть, Анныч и не стал бы волков отгонять, если бы знал, что это его враг в опасности? Значит, никакой это не благородный поступок, и умиляться здесь нечему. Так думал Канашев, подъезжая к покосам, которые у него в этом году отобрала артель, и в нем стала просыпаться ненависть. Он страстно заговорил: если одеть нагих, обуть босых, накормить страждущих, то они, насытившись и вырядившись, разве поумнеют и дальновидней станут?! Всех к своей вере пригнать задумали? Да вы людям мешаете, жизнь им коверкаете. Тогда выходит, кто вы? Ответа от Анныча он дожидаться не стал и всадил в него нож[904]. Согласимся, весьма поучительная сцена для реалий современной свободной России.

Столь же идейно насыщен роман забытого советского писателя Ивана Макарова «Стальные ребра» (1931). Макаров, вышедший из крестьянской среды Рязанской губернии (старообрядческой ее части, примыкающей к Московской губернии), также обращается к трансформации российской деревни, причем его привлекали не столько экономические, сколько духовные аспекты этого процесса, непривычного для обывательского восприятия. Сюжетная линия строится на противостоянии двух главных героев: хозяина мельницы Андрона Каблева и коммуниста Филиппа Гуртова. Оба они родом из одного села Анютина, но первый – из зажиточной его части, а второй – из бедной, где жили некоренные крестьяне, когда-то переселенные сюда в наказание за бунт и убийство помещика. Разумеется, им отвели худшие места, «где тоска да лягушки»[905], – прокормиться им было невозможно. Поэтому подавляющее большинство переселенцев в дореволюционную пору подалось на заводы и фабрики. Именно такие кадры служили опорой новой власти в уезде, пополняли партийные ряды: Гуртов с любовью называл отходников «наша рабочая фракция»[906].

Однако Макаров показывает не только социально-исторические различия между двумя частями села, но и их религиозную разобщенность. На богатой половине жили, как пишет автор, «поповские мужики», то есть последователи церковной традиции[907]. Гуртова же и его сподвижников Макаров с этой точки зрения никак не описывает: по официальной статистике они значились обычными православными. Такой на первый взгляд незначительный штрих имеет крайне важный смысл и встречается в творчестве дореволюционных писателей, не понаслышке знакомых с великороссийской крестьянской действительностью.

К примеру, Глеб Успенский делал акцент на наличии двух религиозных традиций, присущих, по его убеждению, русскому народу, и на отсутствии духовных связей между ними; в его произведениях это были церковные люди (никониане) и христиане (кержаки). Успенский писал: раскольник «сердито смотрит на церковного, а церковник не любит и не понимает…» раскольника[908], потому что «человеку, в котором… личная жизнь не главное дело… не на чем сойтись с человеком, для которого главное заключается в личной жизни»[909]. Герои романа Макарова олицетворяют именно эти два подхода. Кулак Каблев получил предсмертное наставление от отца: «К мельнице все старания приложи…в ней тебе – родительское благословение»[910], – и неуклонно ему следует; люди для него значат немного. Причем таких в деревне большинство: кроме личного благополучия, их мало что заботит. А вот Гуртов демонстрирует образец совсем иной жизни. Будучи руководителем местного сельсовета, он аккумулирует средства и пускает их не на личные нужды, а на строительство другой мельницы, и затем передает ее бесплатно в собственность сельскому обществу. Этот поступок вызывает смятение, все пытаются усмотреть в нем какой-то подвох. Один из крестьян заявляет Гуртову: «В вас отличка ото всех есть, в мужиках вы мало состояли…на стороне все больше (т. е. среди рабочих – авт.)»[911] А Каблев предвидит большие проблемы от вторжения в привычный уклад новой, чуждой психологии: «Вы поперек дороги со своей плотиной встали – ни дохнуть, ни охнуть»[912].

Люди не могут понять мотивации Гуртова, им недоступно, «какое наслаждение чувствовать себя чистым в помыслах»[913]. По этой причине Гуртов отвергает предложение кулака-мельника вместе «держать народ в узде» и дает ему шанс применить свои профессиональные навыки на общественной мельнице. Но тот наотрез отказывается: «Отец в гробу перевернется». (Кстати, приобретение мельницы отцом было связано с типично криминальной историей; сам Андрон признается, что она «на крови стоит, страх ночью берет»[914].) Инициатива Гуртова вызывает неприятие и в его собственной семье. «Кобыле под хвост ихний социализм», – говорит жена Филиппа и укоряет за его «глупость», тогда как «люди что ни на есть, все в дом волокут»[915]. Брат, настраиваемый Каблевым, требует раздела имущества, то есть мельницы, но получает отпор от соратников Гуртова: «От Филиппа государству польза… а от тебя что? Ты же хлыщ в селе…вы короста вроде как на мужиках»[916].

На этом напряженном фоне происходит внутренняя борьба главного героя романа. Изменяя жизнь вокруг, он меняется сам. Макаров не выдает готовых рецептов по поводу того, как совладать с человеческой натурой, как справиться с гордыней даже при благих намерениях. Филипп, изживший страсть к обогащению, одержим стремлением быть первым в новых делах, преодолеть равнодушие земляков. Однако, как только они проявляют активность, увлекаются предложенными перспективами, начинает тосковать: «Я вам, чертям, все свое отдал, мог бы жить припеваючи, а не сделал так… вот уеду от вас, куда глаза глядят и все у вас лопнет без меня»[917]. С психологической точки зрения страницы, посвященные метаниям Гуртова, наиболее сильные в романе. Герой сам оценивает их следующим образом: «В душе происходит такое мордобитие, что перекопскому бою не уступит»[918].

Еще один забытый писатель той поры – Александр Перегудов, уроженец старообрядческого Подмосковья. В его повести «Фарфоровый город» нарисована панорама жизни в рабочих поселках староверов-поповцев. Прототипами для автора послужили члены семьи С. М. Кузнецова – «фарфорового короля» России (в повести – Карпухин). Перегудов со знанием дела описывает порядки в этой отрасли, не пренебрегая бытовой стороной. Его наблюдения особенно ценны, поскольку поповское согласие, замкнутое в рамках преимущественно однородной религиозной среды, медленнее, чем радикальные беспоповские течения, проникалось революционными настроениями[919] и составляло малую часть староверия в целом (менее 10 %). Однако, иерархия поповцев, поддерживаемая фабрикантами-миллионерами, всегда была наиболее активной и заметной и претендовала на роль выразителя интересов всего староверческого мира. С начала XX века проводились так называемые всероссийские старообрядческие съезды, на самом деле представлявшие собой мероприятия исключительно поповцев (герой «Фарфорового города» С. М. Кузнецов был их участником и спонсором).

Книга Перегудова посвящена тому периоду, когда общность поповцев, долгие годы скреплявшая работу фабрик, стала стремительно распадаться. Административная верхушка во главе с хозяином с безразличием относилась к просьбам и жалобам тысяч своих единоверцев, их воспринимали как «неотъемлемые, живые части мастерских – производящие товар»[920]. Но 1917 год многое изменил, у рабочего люда проснулось чувство хозяина – того самого, чьи деды и отцы поднимали фарфоровое производство. По сюжету владелец фабрики убеждает своего помощника подорвать один из цехов, чтобы предприятие остановилось и «обнаглевшие» рабочие обратились к нему за помощью. Но те самостоятельно начали восстанавливать поврежденное оборудование, не желая слышать о бывшем «благодетеле». Одно из наиболее сильных мест романа – сцена на кладбище, превышающем по площади сам поселок. Старый работник Терентий Силин показывает могилы точильщиков, которые умерли в возрасте до 35 лет от фарфоровой пыли, разъедавшей легкие. Вообще, завод стоит на костях рабочих, однако хозяин отказывается тратить средства на необходимую вентиляцию и, в тоже время, ежегодно достраивает и расширяет корпуса[921]. На предприятии разгорается конфликт между рабочими и инженерами; все их отношения напряжены, проникнуты недоверием и подозрительностью.

Писатель Феоктист Березовский вышел из низов и был популярен в довоенный период. Он – уроженец Сибири, и потому его зарисовки представляют для нас интерес. В романе «Бабьи тропы» (1927) мы сразу сталкиваемся с критическим отношением к РПЦ. Главные герои произведения – Степан и Настасья Ширяевы – посещают сибирские монастыри, стремясь найти душевное успокоение, однако монастырские реалии разрушают их богомольный настрой. В святых обителях все проникнуто духом прагматизма и материального расчета. Даже к мощам угодника подпускают лишь тех, кто предварительно внес подаяние в специальный кошель, других же выпроваживают как недостойных лицезреть священные останки[922]. А в праздничный день богомольцев тщательно сортировали монахи: принаряженную публику – офицеров, чиновников, купцов – пропускали, а крестьян и ремесленников оттесняли при помощи городовых. Этот неприглядный эпизод стал переломным для Настасьи Ширяевой: «Ведь я тоже православная. Что по одежке пропускают к Богу-то»[923].

Крайне интересны зарисовки конкретной сибирской деревни: это родные, хорошо знакомые автору места. Деревня разделялась на две почти равные части: на кержаков и мирских. Издавна они жили довольно дружно, только из одной посуды не пили и не ели (правда, этот обычай не все староверы строго соблюдали). При этом все население деревни молилось двумя перстами, и в услугах попов никто особенно не нуждался; лишь некоторые из мирских изредка ездили в церковь – по крайней необходимости. Один раз в год, после спада весенних вод приезжал приходской священник; он сразу по всем умершим за это время служил панихиду и «ругу со всей деревни собирал – зерном, яйцами, а то и пушниной»[924]. В обычное же время в роли попа выступал местный мельник Авдей Козулин, выполнявший все уставы. Он пользовался большим уважением: за тридцать лет ни разу не взял за помол лишнего. Потому и не разбогател, да и мельница у него была убогая – вот– вот развалится[925]. В избу Козулина по праздникам, а иногда и просто по вечерам набивались как кержаки, так и мирские: «слушали чтение священных книг в черных кожаных переплетах, от руки писанных»[926]. Мельник-начетчик упорно толковал землякам о сроках пришествия на землю антихриста, о наступлении Страшного суда Господня и об утверждении тысячелетнего пресветлого царства. Многие, особенно молодежь, допытывались у Авдея Козулина: правда ли, что царь и есть антихрист? Звучал закономерный ответ: «Хуже… не нами он поставлен, а господами – вот они его и держат»[927]. Весть о свержении царя в наступившем 1917 году сильно взволновала деревню, и сельчане по традиции кинулись к мельнику. Тот обильно цитировал Откровение Иоанна Богослова и разъяснял: «Не сам ангел господний, сошедший с небес, заключил в бездну царя-антихриста. Он лишь вложил меч в руку народа. А народ по повелению Господа Бога, данному через ангела, низверг с престола царя-антихриста и заключил его в темницу»[928]. Затем староверческий начетчик созвал единоверцев на сельский сход во дворе дома старосты. После недолгого обсуждения вынесли решение: «Мы, крестьяне деревни Белокудрино, собрались сего дня числом 70 домохозяев… и, прослышав от верных людей о падении царя в городе, а также от Священного Писания, в котором сказано: пришел конец власти царя-антихриста… постановили всем миром… отменить царя-антихриста и всех слуг ево отныне и довеку»[929]. Но и действия Временного правительства пришлись не по душе русским староверам: «Царя убрали, а господ вместо него поставили… ловко придумали»[930]. И уж настоящую бурю негодования вызвало появление Колчака: это же «передача нас иноземным державам», говорили крестьяне[931]. Постепенно большая их часть, в основном беднота, стала склоняться к поддержке большевиков. «По деревне новый слух прошел, будто рабочий Капустин все три дня проповедь вычитывал и к большевистской вере всех приглашал»[932] – подобным образом эти люди (в силу их специфического менталитета) воспринимали происходящие события. Отрицательное отношение автора и героев романа к официальной церкви проявляет Гражданская война. Последние белые офицеры отсиживаются именно в церкви, откуда их выбивает отряд, которым командует большевик Капустин (из города) и внук главного героя книги Степана Ширяева Павел[933]. Символическое завершение романа ознаменовано победой сил, вырвавшихся из народных глубин.

Прочтение приведенных выше книг наталкивает на мысль, что их авторы считали послереволюционные перемены неким внутренним делом широкой народной староверческой общности. Они отразили, как ее стремительное размывание приводило к выделению активной прослойки, ставшей опорой политического курса, который вошел в историю как сталинский. Нельзя не заметить, что в просмотренных текстах практически нет присутствия сектантов. В этом их разительное отличие от произведений интеллигенции Серебряного века, которая неустанно пропагандировала сектантские перспективы. У писателей из народа (уроженцев великорусских регионов) совсем иная «оптика», рассматривавшая старообрядческую ментальность населения естественной, само собой разумеющейся. В их представлении борьба за строительство новой жизни имела выраженный религиозный характер. В этом они схожи с интеллигентскими ожиданиями: однако, их личный опыт свидетельствовал, что духовная мотивация простых людей реализовывалась в ином русле, чем предполагала просвещенная публика.

Поэтому перед нами не сектантские мечтания, а описание жизни – производственной, социальной, бытовой – с осмыслением ее истоков, берущих начало в духовном мире героев. Жизни, регулируемой внутренней верой, а не «набившей оскомину» прагматикой. Такова, к примеру, знаменитая повесть Ф. И. Гладкова «Цемент» (1924). Почему– то ценность этого произведения зачастую видят исключительно в протесте против формирования административной системы хозяйствования. Однако сам автор (устами героя книги Глеба Чумалова) объясняет, почему он написал эту повесть: «Должны мы наконец произвести революцию в себе»[934], а это возможно только через покаяние. Отдельными штрихами (ничего не говорящими современному читателю) Ф. Гладков показывает, что действие романа происходит в старообрядческой среде[935], преобладавшей на крупных предприятиях дореволюционной России.

По сюжету рабочий Новороссийского цементного завода Чумалов участвует в революционных боях в городе. Вместе с тремя товарищами он схвачен офицерами, которые спрашивают главного инженера завода Германа Клейста об их причастности к бунту. Тот опознает задержанных, обрекая их тем самым на растерзание; чудом выживает лишь Чумалов. Через четыре года, уже после Гражданской войны он возвращается на предприятие, ранее принадлежавшее французам, а ныне лежащее в руинах. И узнает, что Клейст не эмигрировал, а по-прежнему живет при заводоуправлении. Чумалов приходит к нему – но не ради мести, а с предложением вместе заняться восстановлением завода! Лишь долгое время спустя Клейст решается поверить, что его не собираются убивать. Кроме того, он видит: люди вокруг Чумалова по-настоящему захвачены идеей восстановления завода. И старый инженер мучается вопросом: «Культуру какого мира несет с собой рабочий Чумалов? Воскресший из крови, он неотразим и бесстрашен, и в глазах его беспощадная сила»[936]. «Цемент» – это также рассказ о покаянии – покаянии Клейста, пораженного тем, что бывший рабочий нашел в себе силы простить его за свою собственную смерть!

Простить во имя того будущего, которое должно связать их обоих и в котором эксплуатация человека человеком будет считаться сродни людоедству[937]. Такой духовный настрой в самом деле способен преобразить человека. Можно сказать, что внутренняя заряженность Чумалова – это своего рода «протестантизм наизнанку», в корне отличный от западных религиозных практик. Не случайно иностранцы были искренне уверены, что советские люди, возводящие индустриальные гиганты, находятся под властью какого-то мистицизма, недоступного европейскому сознанию[938]. Недоступного потому, что их труд был освящен верой не в личное обогащение, а в общее благо. Проект, скрепленный не материальным интересом, а верой – явление в человеческой истории нечастое. Именно такое – солидарное, неконкурентное мировосприятие было выработано староверием под двухсотлетним государственно-административным давлением. И это ответ на вопрос о том, «культуру какого мира» несет рабочий Глеб Чумалов, а в его лице – и русский народ.

Петербургского рабочего Сергея Семенова (1893–1942) – коллегу и сподвижника А. А. Фадеева по Союзу советских писателей, погибшего в Великую Отечественную войну, сегодня помнят лишь немногие специалисты. Нам же интересно то, как он воспринимал революцию – в сугубо религиозном ключе. В одном из своих ранних рассказов 1922 года, Семенов проводит такое сравнение: «Старый человек умирает, и с ним умирает грустная мудрость Экклезиаста – ты проспал, древний бог. Над землей прошли великие времена, и огромные вещи свершились на земле. И мы верим, что свершились для того, чтобы любовь– скорбь просияла в любовь-радость. Для этого мы разрушили старый мир и создали новый… Я – новый человек, непохожий на свои предшествующие поколения. На моих плечах кожаная куртка, и вместо сердца у меня пятиугольная звезда»[939].

Самое значительное произведение С. Семенова – роман «Наталья Тарпова», над которым он работал в конце 1920-х годов. Здесь наиболее полно освещена идеология не просто большевизма, а русского народного большевизма, густо замешенного на староверческом менталитете и не имеющего ничего общего с европейским марксизмом. Главное действующее лицо романа – потомственный рабочий Владимир Рябьев, «замечательный» организатор, которого, безусловно, ждет большая партийная карьера. Ему автор доверяет самое сокровенное – сформулировать, на каких основах должно строиться советское будущее. «Я сам думал, что крепче связывает изнутри партию: цемент одинаковой идеологии или цемент одинаковой классовой психологии партийных масс? По-моему, так психология важнее политграмоты. Политграмота дело наживное»[940]. (Очевидно, что «ленинская гвардия» дооктябрьской поры никак не могла согласиться с такой оценкой господствующей идеологии.) Неподдельное возмущение Рябьева вызывает отчуждение между рядовыми партийцами и интеллигентской частью партии; в то же время «окультуривание» большевизма в условиях переходного периода он считает «штукой опасной и невозможной». Главным оппонентом Рябьева, направленного на завод наводить порядок и поднимать производство, выступает главный инженер Габрух. Его отец до революции был преуспевающим адвокатом, даже избирался в Государственную думу, а после революции решил покинуть Россию[941]. Габрух скептически относится к созидательным планам партии; по его убеждению, массы способны только разрушать, а уж никак не создавать: «Массы – это шеренги в здании, еще не образующие самого здания»[942]; для строительства прежде всего необходимы технологические знания. В ответ на эти рассуждения инженера Рябьев заявляет: «Прежде чем заставить миллионы возлюбить свое будущее, мы научим их возненавидеть вас. Ненавидящие миллионы! О, это будет новая ненависть… это будет ненависть зверя, но ей мы придадим разум и осветим ее любовью к будущему. И ваши войны покажутся забавой рядом с тем, что ожидает вас, когда мы дадим свой последний и решительный бой. Не железо и сталь, а зубы и когти, ведомые разумом и любовью, вопьются в ваши глотки»[943]. После прочтения подобных текстов причины трагедии, постигшей русскую интеллигенцию, становятся гораздо понятнее.

Еще один персонаж романа – рабочий-ветеран Шипиусов; Семенов пишет о нем с нескрываемой теплотой. Этот полуанархист и бунтарь пользуется авторитетом среди рабочих, симпатизирует революции, считает ее близким и нужным делом, агитирует за новую власть, зазывает людей на демонстрации. Но жизнь он провел в скитаниях, работал на разных заводах страны, в том числе на уральских; женат никогда не был, зато имеет детей в тех местах, где трудился[944]. Для элементарного уюта ему достаточно какой-нибудь «бабы», с которой он готов в любую минуту расстаться. Все эти черты, как известно, до революции были свойственны раскольникам из многочисленного бегунского согласия. Теперь же в советской действительности Семенов считает их неприемлемыми. Поэтому семейное устроение для того же Рябьева имеет уже явно непроходное значение. Другая колоритная фигура в романе – директор завода Алексей Иванович. Сын крупного мануфактуриста, он вступил в партию еще в 1912 году, однако Семенов этому, по сути, старому большевику не очень симпатизирует. С большевизмом Алексей Иванович знаком главным образом теоретически; он подыгрывает рабочим, подделывается под их язык, но остается чужим и в психологическом, и в бытовом плане. С Рябьевым у него, как и с Шипиусовым, мало общего. Две эти дополнительные фигуры введены в роман для того, чтобы раскрыть суть конфликта между интеллигенцией, а также рабочей частью большевистской партии на рубеже 1920-1930-х годов. Вообще, Сергей Семенов, кровно связанный с изображаемой им рабочей средой и имеющий богатый личный опыт, не избегает описания теневых сторон жизни, противоречий и бытовых неурядиц. Но все это освещено у него ясным пониманием неизбежного, органического родства пролетарской массы с советской властью.

Знакомство с произведениями советских писателей позволяет выявить важную деталь. Широкая вовлеченность староверческих персонажей в большевистскую партию имело серьезные последствия для нее самой. Вспомним: А. Н. Толстой в «Хождениях по мукам» (часть 2 «1918 год») говорит, что таких важных для большевиков фигур, как Василий Рублев, среди них немного[945]. Это справедливо для 1918 года, когда партия состояла в основном из представителей национальных меньшинств. Но с середины 1920-х годов в нее хлынул поток таких Рублевых. Эти полуграмотные люди принесли собственное понимание справедливости – навеянное уж конечно не Марксом и не Энгельсом, с трудами которых они при всем желании ознакомиться просто не могли. Выходцы из народно-старообрядческих глубин жаждали осуществить мечту своих предков о «царстве Божьем на земле» (разумеется, далекую от мечты никонианской). А пристанищем для них стала партия, которую, правда, никто из староверческих неофитов-большевиков в тот период в качестве партии – в классическом смысле этого слова – не воспринимал.

Невиданные гонения на священнослужителей РПЦ, а затем и на их паству – это своего рода российский вариант религиозной реформации, когда в роли униженных и побежденных оказались никониане. Тем не менее, такая развязка российской истории многим была не понятна. Как Россию могла постигнуть ужасная участь? – этот вопрос не имел сколько-нибудь ясного ответа. Современников той поры еще больше поражало безразличие по отношению к церкви. Получалось, что русский народ не встал на защиту своей духовности, предпочтя православным святыням увлечение какими-то чуждыми ценностями. Как тонко подметил Л. М. Леонов, «что с ватиканским орешком, случись там подобная заварушка, уж не так-то легко справились бы большевики»[946]. Очевидно, было бы верхом наивности считать произошедшее случайным «вывихом» истории или чьим-то злым умыслом. Такие объяснения отражали лишь обывательские представления, не обремененные интеллектом. Об опасности упрощенных трактовок предупреждал С. Франк, указывавший на легковесность мнений о причинах русской трагедии, сводящих их к идеям, «импортированным интеллигенцией из Западной Европы и распространенным ею среди народных масс». Как замечал знаменитый философ:

«…осознать, почему «народ-богоносец» вместо своих национальных святителей оказался во власти большевиков, невозможно лишь активностью и изощренностью агитаторов, «соблазнивших» его[947]. Напротив, социалистические идеи нашли отклик, поскольку массы в учении о классовой борьбе почуяли нечто родное, очень знакомое, соответствующее их собственному «психологически-бытовому идеалу самочинности и самостоятельности»[948].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.