Закат Петербурга

Закат Петербурга

Прекрасное Царское. Праздники воздухоплавания. Синематограф и прочие плоды прогресса. Трамвай через время

«Пройдет время, и мы уйдем навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса, и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас… Музыка играет так весело, так радостно, и кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем живем, зачем страдаем… Если бы знать, если бы знать!..» (А. П. Чехов. «Три сестры»).

На пороге нового столетия люди загадывали: каким он будет, этот век, чем их жизнь, их время отзовется и оправдается в будущем? Газеты и журналы публиковали разноречивые прогнозы: XX век откроет эру всеобщего процветания и прогресса; в XX веке человечеству грозит гибель из-за перенаселенности Земли; скоро наука откроет секреты долголетия и омоложения… Были и фантастические прогнозы: в XX веке люди полетят в космос, человек достигнет Луны! Насчет этого один из петербургских журналистов заметил: «Это вероятно в той же степени, как то, что Россия станет покупать пшеницу у Канады», — то есть совершенно невероятно.

Впрочем, отдаленное будущее волновало петербуржцев меньше, чем ближайшее. Какие перемены ожидают Россию в скором времени? А то, что они на пороге, было несомненным. Петербург, деятельный, многолюдный, вступал в новое столетие, меняясь на глазах, украшаясь и богатея. В нетерпеливом стремлении к переменам в бурной жизни города еще оставались островки покоя, медленно текущего времени — тихие заводи уходящего столетия.

Таким было Царское Село, украшенное замечательными зодчими, прославленное поэтами и художниками. Со временем оно само стало казаться прекрасным творением искусства: не только дворцы и памятники, но и багрец осенних парков, туманы над прудами, летнее разноцветье лугов… Тишина Царского Села привлекала состоятельных людей, не любивших суету большого города; здесь жили отставные сановники и генералы, преуспевающие промышленники и финансисты. С 1904 года Царское Село стало зимней резиденцией императора Николая II.

Но времена пышных дворцовых празднеств ушли в прошлое. Царская семья жила довольно замкнуто. К резиденции, Александровскому дворцу, была проложена особая железнодорожная ветка. Когда император жил в Царском, в Александровский парк не допускали посторонних, а Екатерининский и Баболовский парки были открыты для всех.

Как и в прежние времена, в Царском Селе стояли гвардейские части; на улицах городка было много военных в яркой, щегольской форме: гусары, кирасиры, части императорского конвоя. Жандармы и полицейские, которых тоже хватало, не привлекали внимания и были привычным атрибутом городского пейзажа. Размеренная, тихая жизнь Царского Села казалась петербуржцам скучноватой. «„Город парков и зал“, переживший времена расцвета, оставался театральными подмостками, на которых изредка разыгрывались сцены из прошлого: „тезоименитства“ и „бракосочетания“, с придворными „арапами“, несущими на подушках регалии впереди бесконечного шествия… За ними — цугом белые лошади, запряженные в золотые кареты. А вечером — иллюминации, жемчужные нити фонариков вдоль оживленных улиц, сине-красные на домах вензеля, свист и золотые брызги ракет на синем бархате неба», — вспоминал историк искусства Э. Ф. Голлербах, посвятивший Царскому Селу книгу «Город муз».

Что может быть прозаичнее железной дороги — «чугунки», пригородного вокзала или городского катка? Но в Царском Селе все обретало особый колорит, оттенок «цитаты» — из живописи, литературы… «Откормленные рысаки, короткохвостые, мчат к вокзалу широкие кареты. Ливрейные лакеи распахивают дверцы, вытаскивают едва живых старух, берут им билет. В сиреневых шинелях, волоча палаши и звякая шпорами, гвардейцы улыбаются дамам и дамы гвардейцам… Блеск подведенных глаз под мелкою вуалью, узкая рука в лайке, искры брильянтов под соболями, огонек сигары…» — писал Голлербах. Кажется, эти сановные старухи, гвардейцы, дамы сошли со страниц «Пиковой дамы» или «Анны Карениной».

А вот картинка прямо с выставки художников «Мира искусства»: «На катке кружатся пары, солнце лижет лед, в „раздевалке“ пахнет дымом, теплом и душистым мехом. Паж катит кресло, склонясь к маленькому розовому уху; над ухом завиток, посеребренный инеем. Слегка звенят коньки, вырезая гравюры на ледяной стали…»

Да, в Царском Селе застоялся воздух уходящей эпохи. На его сияющих снегах нет заводской копоти, нет в его жизни и энергии нового времени. Оно словно не торопится вступать в будущее, вглядываясь в прошлое и вдыхая его воздух. Царскоселы, по мнению петербуржцев, нарочито подчеркивают свою «несовременность»: «Приметы этой редкостной породы людей: повышенная восприимчивость к музыке, поэзии и живописи, тонкий вкус, безупречная правильность тщательно отшлифованной речи, чрезмерная (слегка холодноватая) учтивость в обращении с посторонними людьми…» (К. И. Чуковский. «Из воспоминаний»).

Образ заводи уходящего столетия — Царского Села начала века — связан с образом его поэта — Иннокентия Анненского. Анненского — немолодого и казавшегося старомодным в кругу новой петербургской литературы, одного из лучших русских поэтов столетия. Иннокентий Федорович Анненский был директором Николаевской гимназии в Царском Селе — и образцом царскосела: «В манерах, в светскости обращения (Анненского. — Е. И.) было, пожалуй, что-то от старинного века… Совсем особенный с головы до пят — чуть-чуть сановник в отставке и… вычитанный из переводного романа маркиз», — вспоминал С. К. Маковский в книге «Портреты современников».

Этот красивый, несколько замкнутый человек казался воплощением заслуженного признания и спокойного достоинства. Долгое время лишь близкие друзья знали, что Анненский поэт, а за его обманчивым спокойствием таится трагическое переживание красоты и обреченности жизни, своего одиночества. «Вчера я катался по парку — днем, грубым, еще картонно-синим, но уже обманно-золотым и грязным в самой нарядности своей, в самой красивости — чумазым, осенним днем, осклизлым, захватанным, нагло и бессильно-чарующим. И я смотрел на эти обмякло-розовые редины кустов, и глаза мои, которым инфлуэнца ослабила мускулы, плакали без горя и даже без ветра…» Это строки одного из его писем 1909 года.

В 1904 году Иннокентий Анненский выпустил первую (и единственную при жизни) книгу стихов «Тихие песни» под псевдонимом «Ник. Т-о» («Никто»). Ему было 49 лет; молодые поэты Блок и Брюсов одобрительно отозвались о дебютанте. 30 ноября 1909 года он умер от разрыва сердца на ступенях Царскосельского вокзала в Петербурге. Год спустя вышел сборник стихов «Кипарисовый ларец», а с ним пришли запоздалые признание и слава. Многие молодые поэты, среди них и царскоселы Ахматова и Гумилев, считали его своим учителем. Имя Анненского стало легендой, а Царское Село — местом паломничества для поклонников его поэзии. «С кончиной Анненского Царское Село осиротело… с „душой города“ что-то случилось, она затосковала о том, кто был, по слову Гумилева, „последним из царскосельских лебедей“. Одинокая муза бродит в пустых аллеях, где вечером „так страшно и красиво“, поет и плачет…» — писал Э. Ф. Голлербах.

В Царском Селе звучали стихи Ломоносова, Державина, Пушкина, Жуковского, Тютчева… И Анненского, с пронзительной любовью воспевшего сумеречную, увядающую красоту Царского Села:

Меж золоченых бань и обелисков славы

Есть дева белая, а вкруг густые травы.

Не тешит тирс ее, она не бьет в тимпан,

И беломраморный ее не любит Пан,

Одни туманы к ней холодные ласкались,

И раны черные от влажных губ остались.

Но дева красотой по-прежнему горда,

И трав вокруг нее не косят никогда.

Не знаю почему — богини изваянье

Над сердцем сладкое имеет обаянье…

Люблю обиду в ней, ее ужасный нос,

И ноги сжатые, и грубый узел кос.

Особенно, когда холодный дождик сеет,

И нагота ее беспомощно белеет…

О, дайте вечность мне, —

и вечность я отдам

За равнодушие к обидам и годам.

И. Анненский. «PACE» (Статуя мира)

За окном поезда, идущего из Царского Села в Петербург, проплывает название станции: платформа Воздухоплавательная. В поле за нею эллинг; в нем хранятся летательные аппараты, принадлежащие военному ведомству, воздушные шары и дирижабли. Полеты на воздушном шаре для петербуржцев давно не новость. Мы упоминали о полете, совершенном в столице в 1829 году. С тех пор множество смельчаков поднималось в воздух (в их числе и почтенный профессор Д. И. Менделеев). Позже появились дирижабли. В 1885 году в русской армии была сформирована военно-воздушная команда; в сражении при Мукдене в 1905 году участвовал русский воздухоплавательный батальон. В начале столетия петербуржцы стали свидетелями первых в России показательных авиационных полетов. Местом для их проведения избрали Коломяжское скаковое поле за Новой Деревней, вскоре переименованное в Комендантский аэродром.

21 апреля 1910 года толпы горожан спешили туда, чтобы увидеть полет французского авиатора Г. Латама на аэроплане «Антуанетта». Полет был назначен на 11 часов утра, однако аэроплан поднялся в воздух лишь к вечеру. Он не единожды разбегался, набирал скорость, останавливался… К машине спешили механики, Латам вылезал из кабины, зрители ждали. И так — много часов… Однако любовь требует жертв, любопытство — не меньших, а любовь к необычному, новому была, как еще в XVIII веке заметил Георги, отличительным свойством петербуржцев. На закате «авиетка» Латама поднялась в воздух на несколько десятков метров, продержалась в полете целых полторы минуты и благополучно приземлилась. Зрители в восторге бросились на поле, смели заграждение и на руках понесли героя и его аэроплан.

Есть события, остающиеся в памяти поколения, при этом совсем не обязательно самые исторически значимые. Так, 24 сентября 1910 года, один из дней Первого всероссийского праздника воздухоплавания, запомнили многие горожане. Пока Латам и другие залетные гости поражали воображение петербуржцев, во Франции у авиатора и авиаконструктора А. Фармана обучалась летному искусству группа русских инженеров; среди них был морской инженер, капитан Л. М. Мациевич. Получив звания пилотов, они вернулись в Россию. В Первом всероссийском празднике воздухоплавания в Петербурге участвовали русские летчики. Они были необыкновенно популярны, о них много писали, портреты этих отважных молодых людей появлялись в журналах. То было время восторженного отношения к авиации и авиаторам, время стремительно сменяющихся рекордов.

На празднике воздухоплавания было много известных летчиков; Мациевич считался одним из лучших, и зрители встречали его «Фарман-IV» приветственными криками. Так было и 24 сентября: «В тот день Мациевич был в ударе. Он много летал один; ходил и на продолжительность, и на высоту полета; вывозил каких-то почтенных людей в качестве пассажиров… „Фарман“, то загораясь бликами низкого солнца, гудел над Выборгской, то, становясь черным просвечивающим силуэтом, проектировался на чистом закате, на фоне вечерних облачков над заливом. И внезапно, когда он был, вероятно, в полуверсте от земли, с ним что-то произошло…» — вспоминал Л. В. Успенский.

Самолет развалился в воздухе. На летное поле порознь падали мотор, обломки корпуса «Фармана», крохотная человеческая фигурка… Гибель Мациевича поразила петербуржцев. Может быть, еще и потому, что это случилось во время праздника, на глазах у тысяч зрителей, множества детей — обнаженный ужас этой смерти, судорожное дерганье летящей к земле фигурки… День его похорон стал в столице днем траура. Церковь Адмиралтейства, где отпевали авиатора, была заполнена венками и цветами; многотысячное шествие провожало его в последний путь. Черновой набросок стихотворения Блока «Авиатор», относящийся к 1910 году, возможно, написан под впечатлением гибели Мациевича. «Авиатора» Блок посвятил памяти другого летчика, Ф. Ф. Смита, гибель которого он видел во время Авиационной недели в мае 1911 года. «В этом именно году, наконец, была в особенной моде у нас авиация; мы все помним ряд красивых воздушных петель, полетов вниз головой, — падений и смертей талантливых и бездарных авиаторов», — писал А. А. Блок в предисловии к поэме «Возмездие».

Показательные полеты, праздники воздухоплавания, эффектные зрелища — это начало, первые шаги русской авиации. Но уже прославлено имя С. И. Уточкина; штабс-капитан П. Н. Нестеров разрабатывает сложнейшие фигуры высшего пилотажа. 27 июля 1913 года он выполнил в воздухе знаменитую «мертвую петлю» — «петлю Нестерова». А через год, 26 июля 1914 года, погиб в воздушном бою, впервые в истории авиации пойдя на таран… Первые шаги авиации, ее первые герои и жертвы: Л. М. Мациевич погиб в тридцать три года, П. Н. Нестеров — в двадцать семь; а сколько еще славных имен и судеб русской молодежи связано с нею!

Полет Латама в апреле 1910 года длился 100 секунд. Французскому летчику не повезло: Российский аэроклуб обязался выплатить ему крупную сумму, если он продержится в воздухе 120 секунд. Но эти полторы минуты парения Латама на «Антуанетте» были праздником для восхищенных зрителей.

Другое новшество в столице начала века — кинематограф. 4 мая 1896 года в Петербурге, в театре «Аквариум» (впоследствии на этом месте расположилась киностудия «Ленфильм»), состоялся первый в России киносеанс. Были показаны «живые картины»: прибытие поезда, городская толпа на улице… «Восторг зрителей был громадный, так что по требованию публики пришлось еще раз показать картину, изображавшую прибытие поезда», — писала газета «Петербургский листок». Фильмы длились по нескольку минут: зрители увлеченно следили за поливальщиком улицы, за проездом экипажа. То, что люди и экипажи на экране двигались, было поразительно, невероятно! Кинематограф сразу покорил мир. В Петербурге открывались новые кинотеатры; к 1914 году только на Невском проспекте их было восемнадцать. Поначалу их называли по-разному: «синематографы», «иллюзионы», «электротеатры». Летом они, как и театры, заканчивали сезон и закрывались до осени.

В 1907 году в Петербурге было основано «Синематографическое ателье А. Дранкова» — первая русская фирма по производству фильмов. Для почина был избран сюжет из отечественной классики: фильм «Сцена из боярской жизни» представлял несколько фрагментов из пушкинского «Бориса Годунова». В 1908 году появился фильм «Стенька Разин», или «Понизовая вольница» — инсценировка песни «Из-за острова на стрежень». Играли в нем артисты петербургского Народного дома. Картина была почти «полнометражной», она шла около десяти минут.

Странно смотреть эти первые фильмы. Актеры загримированы так, как было принято в театре: щедро, даже гротескно. И двигались они перед камерой так, как привыкли на небольшом пространстве сцены. В «Стеньке Разине» толпа размалеванных, энергично жестикулирующих господ могла бы сойти за «дикую вольницу» атамана, но несчастная персидская княжна раскрашена столь же густо… Эти «трагические тени» и круги под глазами у героев мелодрам делали их несколько похожими на лемуров, что не мешало зрителям проливать слезы, смеяться — и влюбляться в киногероев.

Самыми популярными в начале века были те же жанры, что и сейчас: боевик и детектив. Огромным успехом пользовались боевик «Приключения знаменитого начальника Петроградской сыскной полиции И. Д. Путилина» и детектив «Рукой безумца». Неизменно привлекали зрителей названия вроде «В сетях порока», «В лапах дьявола», «Обнаженная наложница» и прочее, и прочее…

«Петербург — самый страшный, зовущий и молодящий кровь из европейских городов», — записал в дневнике Александр Блок.

С раннего утра на город накатывает волна шума. Она начинается с окраин: грохочут по булыжнику телеги ломовиков, повозки с колесами почти в человеческий рост, запряженные битюгами. Ломовых извозчиков в городе полсотни тысяч, их повозки — основной грузовой транспорт.

Волна шума приходит с окраин. Там просыпаются на рассвете от заводских гудков. У каждого завода и фабрики гудок своего, особого тона, их не спутаешь, а вместе они сливаются в густой вой. По первому гудку рабочие встают, по второму — выходят из дому, с третьим должны быть на рабочем месте. Через час-полтора шум докатывается до центра. На его тротуарах утренняя толпа, на мостовой не меньшее оживление: коляски, дрожки, конка, дилижансы, повозки ломовиков.

Весь этот движущийся поток оглушает шумом: гремят окованные железом колеса дилижансов, дребезжат на стыках рельсов вагоны конки. Кучера и извозчики кричат на пешеходов, бестрепетно снующих по мостовой. Вот ломовик выкатил на рельсы конно-железной дороги, и вожатый конки яростно трезвонит в колокол. Никакого регулирования движения или мест для перехода улицы нет и в помине, хотя пешеходы частенько предпочитают мостовую тротуарам и переходят улицу где вздумается. Регулировщики появились на наиболее оживленных перекрестках незадолго до Первой мировой войны.

Тишина наступает лишь к ночи. Она приходит с окраин — в рабочих кварталах рано ложатся спать. В сумерках Невский проспект и центральные улицы ярко освещены; электрическим светом сияют витрины магазинов, окна ресторанов и театров. В пригородах видно розовое свечение неба над вечерней столицей, прибоем докатывается ее отдаленный гул. Петербург растет не только вширь, но и вверх: все выше его дома. Уходит в прошлое провинциальная тишина Песков или Петербургской стороны, теперь эти места застроены многоэтажными зданиями. В 1912 году Александр Блок записал в дневнике, что Большой проспект теперь главная улица «современного Петербурга, ибо Невский потерял свое значение».

«Мы помним строительство гостиницы „Астория“ и появление дома Елисеева, замену небольшого двухэтажного дома на углу Садовой улицы и Воскресенского проспекта большим зданием, в котором ныне размещается райисполком Октябрьского района[16], появление доходных домов и громадного универмага Гвардейского общества (ныне Дом ленинградской торговли)[17]… Каменноостровский проспект… превратился в прекрасную магистраль с большими, благоустроенными домами. Получился модный проспект с торцовой мостовой», — писали в своей книге «Из жизни Петербурга 1890–1910-х годов» петербургские старожилы Д. А. Засосов и В. А. Пызин.

Однако благоустройство и комфорт городской жизни определяются не только многоэтажностью домов, но и такими важными удобствами, как водопровод и канализация. Водопровод в Петербурге существовал уже несколько десятилетий: в 1863–1864 годах в центральных частях города провели первую сеть длиною в 115 километров; в 70-е годы водопровод появился в Василеостровской, Петербургской и Выборгской частях. С 1911 года водопроводная вода проходила двухступченчатую очистку, соответствующую требованиям санитарии.

С городской канализацией дело обстояло хуже. В прежние времена домовые уборные устраивали во дворах, в пристройках или в специальных помещениях на лестничных клетках. Нечистоты сливали в выгребной колодец во дворе; люди, чистившие эти колодцы, назывались золотарями. Нередко предприимчивые домовладельцы присоединяли выгребные колодцы своих домов к системе подземных уличных водостоков — так нечистоты попадали в реки и каналы. Грязь, зловоние, угроза инфекций, таившаяся в их воде, много лет были предметом тревоги медиков, темой дебатов в Городской думе. К началу века началось строительство городской канализационной сети. В 1917 году ее протяженность составила уже 486 километров. Из-за революции и последующей разрухи некоторым петроградским окраинам пришлось дожидаться этого существенного удобства еще десять лет.

Еще одно новшество в петербургских домах — телефоны. Первая линия телефонной связи появилась в Петербурге в 1882 году: она соединила Зимний дворец с резиденцией Александра III в Гатчине; в 1898 году начала работать первая междугородняя линия: Петербург — Москва. Однако телефон недолго оставался привилегией царственных особ и высших чиновников: в 1895 году в Петербурге было около четырех тысяч абонентов, а в 1911-м — свыше пятидесяти тысяч.

В начале века на улицах столицы появились автомобили. В 1913 году их насчитывалось около двух с половиной тысяч: государственных и частных; были и таксомоторы. Автомобили — предмет роскоши — и выглядели соответственно: просторные, сверкающие стеклом, металлом, кожей сидений. Все они иностранцы — в России производства автомобилей не было. Попав в уличный затор, автомобиль, в отличие от вульгарных соседей: конок, пролеток, ломовиков, оглашавших воздух звоном и криком, выражал нетерпение мелодичными звуками своего клаксона. Некоторые автомобильные клаксоны исполняли целые музыкальные фразы. По правилам уличного движения 1901 года скорость автомобиля в городе не должна превышать двенадцати верст в час.

Население Петербурга продолжало расти: с 1897 по 1913 год оно увеличилось в полтора раза, а население пригородов — в два с половиной раза. Город, как и раньше, притягивал людей. Мужчин в нем по-прежнему было больше, чем женщин; зато по количеству проституток и незаконнорожденных детей, отданных в приюты и воспитательные дома, он намного опережал другие города России. Потребность столицы в рабочих руках была велика: ведь число ее заводов и фабрик увеличилось за первое десятилетие века почти в полтора раза. Город «накачивался» новыми людьми, не задумываясь о возможных последствиях. В 1910 году семьдесят процентов его жителей по происхождению было из крестьянского сословия, бо?льшая часть их — горожане в первом поколении. К 1917 году коренные жители Петрограда, родившиеся и выросшие в нем, составят лишь 26,4 процента его населения, а остальные — приезжие, пришлые… Первая мировая война усугубила «великое переселение», продолжавшееся к тому времени уже почти полвека. В том, как разворачивались революционные события в Петрограде, сыграл роль и этот непомерный приток «чужаков». Омолаживающийся за счет прилива сил со стороны, город накапливал новую энергию. В ней был залог всего: блистательного искусства и великих потрясений, расцвета и гибели…

Как над просыпающимся вулканом, над Петербургом стоит темное облако. С высоты аэроплана видно, что и днем небо подернуто серой пеленой от дыма множества труб, а заводские окраины тонут в густом сумраке. «Ночь — на широкой набережной Невы около университета чуть видный среди камней ребенок, мальчик. Мать („простая“) взяла его на руки, он обхватил ручонками ее за шею — пугливо. Страшный, несчастный город, где ребенок теряется, сжимает горло слезами» (А. Блок. «Дневник»).

В 1907 году на улицах Петербурга появились трамваи. Первый маршрут проходил из центра города — от Александровского сада к Кронштадтской пристани на набережной Васильевского острова. По своему значению эта перемена в городской жизни сравнима, пожалуй, только с открытием метрополитена. Поначалу трамвайный вагон разделялся перегородкой на два класса, но вскоре перегородки сняли: пассажиры предпочитали не переплачивать за первый класс. Цена за билет была невелика, но все в трамвае было добротно, нарядно, солидно: лакированные скамьи, широкие окна, форменная одежда вожатого и кондуктора. На снимках, запечатлевших открытие первой трамвайной линии в Петербурге, мы видим солидных мужчин, сознающих важность своей профессии. Женщины — вожатые и кондукторы — появились лишь в годы Первой мировой войны.

Трамвайные маршруты связали окраины с центром города, сомкнули в единое целое его разрозненные части. Трамваи шли от Невского проспекта к Невской заставе, от тихого, дремотного Лесного к гремящему под тысячами колес Литейному мосту. Они стали самым демократическим транспортом в Петербурге: здесь соседствовали люди разного социального положения, обычно мало соприкасавшиеся друг с другом. Герой рассказов Честертона патер Браун говорил, что вокруг нас в городе полно «невидимок»: мы не обращаем внимания на почтальона, рассыльного, мойщика окон… Кто станет вглядываться в их лица? Никто, пока они исправно делают свое дело.

Люди разных классов общались в границах установленных правил и, живя в одном городе, не особенно замечали друг друга. Да и транспорт у них был разный: у одного — собственный выезд, другому по карману было нанять лихача, третьему — извозчика-«ваньку», а четвертый предпочитает пользоваться «одиннадцатым номером» (так называли ходьбу пешком). Но с появлением трамваев, с их удобными маршрутами и доступной платой за проезд, бо?льшая часть горожан оценила их преимущество. И тогда, сидя лицом к лицу на новеньких лакированных скамьях, петербуржцы смогли лучше разглядеть друг друга — и подивиться тому, как они несхожи. Или столкнуться с тем, от чего, казалось, отгородились стенами своего дома, круга, мира…

1911 год. «Выхожу из трамвая (пить на Царскосельском вокзале). У двери сидят — женщина, прячущая лицо в скунсовый воротник, два пожилых человека неизвестного сословия. Стоя у двери, слышу хохот, начинаю различать: „Ишь… какой… верно… артис…“ Зеленея от злости, оборачиваюсь и встречаю два наглых, пристальных и весело хохочущих взгляда… Пьянство как отрезало, я возвращаюсь домой, по старой памяти перекрестясь на Введенскую церковь» (А. Блок. «Дневник»).

1913 год. Поэт Бенедикт Лившиц под утро возвращается домой из «подвала» — артистического кабаре «Бродячая собака» на Михайловской площади. «Я возвращался на Петербургскую сторону маршрутным трамваем, соединявшим одну окраину с другой. Его прямым назначением было развозить рабочих по фабрикам. Но он был, вместе с тем, неоценимым средством передвижения для всех, кто, прогуляв ночь, стремился на ее исходе попасть к себе домой и не имел денег на извозчика… В зеркальном стекле я видел свое отражение: съехавший на затылок цилиндр, вытянутое лицо, тяжелые веки. Остальное мне нетрудно было бы мысленно дополнить: двойной капуль, белила на лбу и румяна на щеках — еженощная маска завсегдатая подвала, уже уничтожаемая рассветом…

…На меня смотрит в упор… пожилой рабочий в коротком полушубке. В глубине запавших орбит — темное пламя ненависти. Мне становится не по себе» (Б. Лившиц. «Полутораглазый стрелец»).

Городское пространство густо исчерчено трамвайными линиями. В гремящие вагоны временами врывается злой ветерок неустроенного, затаившего угрозу мира. Страшен «заблудившийся в бездне времен» Петрограда 1920 года, летящий в неизвестность трамвай:

Как я вскочил на его подножку,

Было загадкою для меня,

В воздухе огненную дорожку

Он оставлял и при свете дня.

(Н. Гумилев. «Заблудившийся трамвай»)

Он мчится по обезумевшему городу, его пассажиры обречены, а за окнами еще можно различить то, что припоминается душе в последний миг: Петербург, Медный всадник, жизнь, любовь… И нынешний город, где «мертвые головы продают», где «в красной рубашке, с лицом, как вымя, голову срезал палач и мне».

А в переулке забор дощатый,

Дом в три окна и серый газон…

Остановите, вагоновожатый,

Остановите сейчас вагон.

Но не вырваться из зачумленного вагона. Николай Гумилев написал «Заблудившийся трамвай» в марте 1920 года. В августе 1921 года он был казнен.

Трамвай, безотказная рабочая лошадь, трудится, несет свою службу в Ленинграде. Он давно утратил щеголеватость, про него распевают частушки («Шел трамвай десятый номер, на площадке кто-то помер…»). В его вагонах разъезжают герои Зощенко. Даже названия у ленинградских трампарков анекдотические: имени Блохина, имени Коняшина… В блокадную зиму на улицах стынут страшные, проржавевшие остовы вагонов; возобновление трамвайного движения в осажденном Ленинграде — важнейшее событие: значит, город оживает.

Конец сороковых годов. На Троицком поле, где мы живем, трамвайное кольцо. Зимой, ранним утром, мы с мамой входим в вагон и долго ждем, когда он тронется. Холод такой, что без варежки не притронуться к скамье — жжется. Пассажиры садятся потеснее друг к другу, у всех подняты воротники. Сидят с закрытыми глазами, дремлют; лица в слабом освещении серые, неживые. И мама неподвижна, уткнула нос в воротник. Трамвай пошел, зазвонил, но у всех, даже у кондуктора, по-прежнему закрыты глаза. Только я сижу с открытыми — и мне одиноко и страшно.