Доисламская Аравия

Доисламская Аравия

Изучая творения древних, мы делаемся их современниками; размышляя над их жизнью, мы словно становимся ее свидетелями и переживаем ее сами. И так долгие годы можно было бы провести за этим занятием, когда бы смерть не отрывала нас от него столь внезапно.

Для правоверного мусульманина рождение и возвышение его религии – чудо, ошеломляющий успех миссии Пророка – убедительнейшее подтверждение ее истинности. Даже неверующий сочтет если не чудом, то по крайней мере чем-то необыкновенным тот факт, что на таком узком фундаменте, как население и цивилизация языческой Центральной и Северной Аравии, могло вырасти столь величественное и великолепно построенное здание. Эта структура обрела жизнестойкость и силу в своей способности трансформироваться из религиозной общины, имевшей чисто национальную природу, в культурное сообщество, которое было и религиозным, и наднациональным, сохраняя в то же самое время свое право на существование и на статус государства. Политическая история ислама содержит парадокс, свойственный только этой религии: это – история превращения некой арабской секты в контролируемую общиной империю и, более того, в универсальное религиозное сообщество, которое первоначально не носило политического характера, хотя и играло определяющую роль в политических событиях и навязывало свои собственные ценности другим культурам. Иными словами, не физическое господство, а культурная мощь нового учения, не возникновение его в определенном географическом и интеллектуальном регионе, но имманентный ему универсализм были решающими факторами его развития. Точно так же введенное им новое представление о божественном оказалось более заразительным, чем насаждавшееся им чувство отождествления с арабским народом. Несмотря на это (вот еще один парадокс!), арабы вплоть до сегодняшнего дня всегда претендовали (и за ними признавали это право) на привилегированное положение в мусульманском мире. Арабская гордость и возникавшее временами у горожанина романтическое отношение к пустыне позволили сохранить в определенных рамках презрение к доисламскому язычеству и всем его деяниям, возникшее вслед за исламизацией. И все же враждебность подвластных народов, которую те могли изливать только против доисламских арабов, арабо-мусульманское понимание прогресса и явные различия в культурном уровне между сирийскими и месопотамскими пограничными областями и Аравийским полуостровом – все это воспитывало убеждение, что языческий период недалеко ушел от обычного варварства. Подобное убеждение разделяется как исламским обществом, так и западными учеными. Однако Южная Аравия, Arabia fetix («Счастливая Аравия») древних, с ее городами-государствами и кочевниками, находившимися в подчинении у монархов, нередко выполнявших и жреческие функции, несомненно, не подпадает под этот приговор. Йеменские царства участвовали в мировой политике столетиями. Они представляли собой естественный центр как сухопутной, так и морской торговли, которая осуществлялась с помощью судов, курсировавших между Красным морем и Индийским океаном. К ним вели караванные пути из Сирии и Египта. Основой их экономики была бережно сохранявшаяся ирригационная система. В интеллектуальном и политическом смысле и в какой-то степени в лингвистическом отношении они были отрезаны от остальной части полуострова, хотя южноаравийские колонии появлялись вдоль всех караванных путей и история фиксирует по меньшей мере одну успешную вылазку с юга в центральную часть полуострова. Но доисламские арабы ощущали духовное единство не с Йеменом. Несмотря на существование некоторых параллелей или исходящих с юга влияний, ислам представляет собой порождение Центральной и Западной Аравии, и к тому же его Пророк появился на свет в самом значительном поселении этого региона.

Власть на юге была сконцентрирована в городах, тогда как на остальной части полуострова она принадлежала кочевникам; на юге доминировала тенденция к объединению в государства, тогда как повсюду в иных местах население было рассредоточено по племенам и в немногих городках. Условия жизни в пустынных областях ограничивали примерно шестью сотнями человек численность постоянной жизнеспособной кочевой общины, которая могла совместно располагаться лагерем; города, естественно, были куда больше, и существовали они главным образом торговлей и доходами от паломников, если, подобно Таифу на юго-западе и Ясрибу на северо-западе, не находились в благоприятных по аравийским стандартам природных условиях. Казалось, что кочевники экономически самостоятельны, но на самом деле они зависели от крестьян и горожан, которых презирали. Последние, страдая от грабительских набегов кочевников, презирали их не в меньшей степени, хотя в действительности разделяли их взгляды и предрассудки, ибо с тех пор, как сами они отказались от кочевого образа жизни, миновало мало поколений. Оседлое население полуострова сохраняло даже племенную организацию. Лишь среди крестьян или полностью оседлых в пограничных областях происхождение человека больше определялось местом жительства, чем его принадлежностью к тому или иному племени.

Поэтому индивидуум как в оазисах, так и в пустыне ощущал себя в первую очередь и главным образом членом своего племени. Только в племени и с его помощью он мог существовать и ему был гарантирован необходимый минимум личной безопасности. Речь идет не только об уважении, которым он пользовался за пределами племени и которое зависело от статуса последнего, а в самом племени – от положения его рода; вне своей группы он вообще не считался личностью, так как ни с кем из соплеменников равного с ним положения не был связан обязательством исполнять закон кровной мести, который один лишь и сдерживал разнузданное насилие, царившее в отношениях между племенами. Племя, несомненно, представляло собой эффективно действовавшее сообщество, но оно не было жестко скреплено воедино. И слияние и разделение первоначально не связанных между собой групп, которые совместно располагались лагерем, были устойчивыми, узаконенными формами; рано или поздно такие события находили отражение в официальной генеалогии, в которой получали отзвук как предыдущая история племени, так и его временные политические союзы. Этой свободной форме организации сопутствовало отсутствие авторитетного руководства. Глава племени (сейид, букв, «оратор») проявлял гостеприимство и заботился о племени, руководил перекочевками, региональные и сезонные пути которых устанавливались по традиции, и часто, но не обязательно командовал во время войны. Он осуществлял руководство скорее благодаря своему влиянию и положению, чем силе. Права наследования не было, но сейиды обычно происходили из одного рода. Они представляли племя во внешних делах, но, не считая четвертой части военной добычи, не получали никакого дохода, который соответствовал бы их многочисленным обязанностям.

Племена были автономны, если не сказать суверенны, по отношению друг к другу; союзы так же легко образовывались, как и распадались. Аристократия «великих родов» действовала наперекор этой раздробленности; арабы на севере и в центральной части полуострова, несмотря на все их своеобразие и различия в обычаях, представляли собой некое сообщество, члены которого ощущали себя связанными воедино иерархическим порядком; они даже могли вступать в брак за пределами племенной группы, хотя женщина в подобных случаях никогда полностью не входила в род своего мужа и их дети могли оказаться в сложном положении и столкнуться с трудностями, проистекающими из принадлежности к различным родственным группам. Формы брака менялись; нетрудно распознать следы матрилинейной организации, но представляется, что в периоды, более нам близкие, патрилинейность должна была существенно преобладать. Полигамия была столь же обычна, сколь легок развод; сообщения о полиандрии относятся к области этнологических легенд. Трудные условия жизни имели следствием суровые обычаи; при разрешении споров арбитр (хакам) мог опираться только на свой авторитет и на весомость своего мнения.

Крайне маловероятно, чтобы арабы были автохтонным населением полуострова, которому они дали свое имя. Но они водворились здесь задолго до своего появления в истории и то ли вследствие внутренних неурядиц, то ли соблазненные политической слабостью своих соседей постоянно проникали в плодородные пограничные области Сирии и Месопотамии. Изменения в соотношении сил и ухудшение возможностей для земледелия, особенно в Южной Аравии (вопрос о том, что в большей степени было причиной этого – политический или экономический упадок, до сих пор остается открытым), приводили к росту внутренних миграций, которые и без того представляли собой частое явление во все времена. В целом в этих миграциях предпочтение, по-видимому, отдавалось направлению юг – север, а не запад – восток.

Арабы (это наименование можно приближенно перевести как «бродяга» или «кочевник») обжили полуостров, вероятно, в не слишком далеком прошлом. Поскольку жизнь их племен зависела от мелкого рогатого скота и ослов (позднее?), они кочевали в пределах степей; образ жизни бедуина-верблюжатника, которому старинная традиция приписывает невероятную древность, на самом деле имеет относительно недавнее происхождение и достоверно известен лишь примерно с XI в. до н. э. Именно верблюд впервые сделал пустыню проходимой; он в состоянии нести груз в 250 кг, а судя по данным некоторых авторов, даже много больше – свыше 600 кг. Он может покрывать за день расстояние до 160 км (в среднем животное с грузом проходит за день около 40 км) и проделывать этот путь при максимальной температуре 57° выше нуля в течение целых восьми дней без питья. Эти качества сделали возможным миграции племен и их набеги из пустыни и превратили бедуинов в хозяев полуострова. Верблюд распространился относительно быстро и одновременно среди всех племен, заинтересованных в его приобретении. Его использование, судя по всему, не было связано с каким-либо иным прогрессом военной техники, так что возросшая с появлением верблюда мобильность кочевников не привела к основанию крупных империй, причиной создания которых на Ближнем Востоке в несколько более ранний период послужило применение лошади и боевой колесницы. Примерно за шестнадцать столетий, на протяжении которых может быть прослежена доисламская история Северной и Центральной Аравии, местные бедуины не создали по собственному побуждению никаких государственных образований, за исключением тех, что возникли в пограничных районах, и самоуправляющихся городских поселений.

Набатейское царство (включенное в состав Римской империи в 106 г.) и город-государство Пальмира (его расцвет относится примерно к 260 г., уничтожено Аврелианом в 272–273 гг.) находились в пределах полуострова, но не были основаны бедуинами. Это скорее можно сказать о трех буферных государствах, созданных по инициативе византийцев, персов и йеменцев в IV и V вв. н. э. Первое из них было основано родом Даджаима в качестве оплота против вторжений из пустыни и экспансионизма Персии; после 502 г. их более знаменитые преемники, Гассаниды – «ромейские арабы», находившиеся на службе у Византии, в отличие от Лахми-дов – «персидских арабов», – претендовали на самостоятельное место в истории, но добились успеха скорее в культурном, чем в политическом отношении. В конце концов и те и другие были вынуждены признать прямой контроль Византии (в 582 г.) и Персии {в 602 г.), что принесло мало радости этим суверенным государствам. Могущественные покровители обеспечили Гассанидам и Лахмидам более долгое существование (и большее влияние), чем государству в Центральной Аравии, основанному южноаравийским племенем кинда, которое стремилось поставить под контроль Йемена внутреннюю часть полуострова. Меньше чем через десять лет после революции, явившейся причиной краха йеменского королевского дома, это государство развалилось, после чего аристократия кинда вернулась на свою южную родину3. Против намерения князя кинда восстановить власть своей династии с помощью Византии выступил поэт Абид ибн ал-Абрах:, представитель одного из мятежных племен, написавший следующие знаменательные стихи между 535 и 540 гг.:

Ты объявил, что призовешь Цезаря на помощь? Тогда ты наверняка погибнешь, сириец (т.е. подданный императора. – Г. Г.),

Но мы не согласны никому подчиняться, пока сами можем вести за собой невзнузданных людей.

Ни одно из этих государственных образований, и даже не Хира (что означает «военный лагерь») лахмидских князей, которые время от времени в качестве представителей арабского мира вели переговоры с персами, не сумело заставить бедуинов отказаться от их склонности к анархии.

Весьма примечательно, что волны мировой политики и крупные интеллектуальные движения оказывали эффективное воздействие только на прочные государственные образования, а среди городских поселений – лишь на Мекку.

Из истории известно, что незадолго до рождения Пророка какой-то человек едва не стал королем Мекки и что нечто подобное произошло с одним из противников Мухаммада в Медине. Описание этих событий свидетельствует о враждебности, которую повсюду на арабской земле питали к деспоту, именовавшемуся королем (малик) или властителем (рабб). Племя имело все основания гордиться тем, что обрело господство над другими племенами, но избавление от ига чужестранца или даже местного тирана было таким же поводом для гордости и куда более соответствовало темпераменту арабов. Ал-Кутами в 700 г. со свойственной ему лаконичностью описывает отношение бе-дуинов к власти: «Сегодня мы повинуемся нашему повелителю, завтра мы не слушаемся его; мы не чувствуем себя обязанными всегда искать его совета». Анархия, из-за которой арабской империи будет впоследствии суждено истечь кровью и погибнуть, могла еще казаться желанной в то время, когда в политической сфере не было выдвинуто ни одной объединяющей идеи; однако, вне всякого сомнения, именно она была повинна в том, что в столетии, предшествовавшем возвышению ислама, племена растрачивали свою энергию в мелких войнах всех против всех. В результате они так ослабели, что уже одно это объясняет быстрый успех мусульманского учения. Южноаравийские предания полны грез о всемирной империи. В исламские времена они мешали историческому развитию, но по крайней мере свидетельствовали о стремлении к сильной власти и об определенном понимании того, что для создания военного механизма необходимо создание государства. В то же время североаравийские повести, рассказывающие о «победных днях арабов», гораздо более привлекательны, так как они более реалистичны и свободны от коллективной мании величия. В них отражается замкнутый мир изысканного полуварварства, который пытается компенсировать собственную изолированность, преувеличивая важность мельчайших событий.

В тех случаях, когда родственные группы в Северной и Центральной Аравии надолго объединялись, это происходило под защитой культа. «Конфедерации», существование которых в Мекке в конце VI столетия может быть установлено с достоверностью, по-видимому, даже натравливали друг на друга членов одних и тех же родственных групп. В остальных частях полуострова, особенно на границе с Месопотамией, клятва побратимства (тахалуф) приводила иногда к созданию конфедераций. Хотя реальной политической силой такие конфедерации не стали, они ощущали себя связанными тесными узами и порой объединялись для совместных действий.

Что же касается экономического положения бедуинов, материальная культура которых повсюду находилась на низком уровне, то они страдали скорее от неуверенности в будущем, чем от бедности. Они, естественно, были беспомощны перед капризами климата; они владели большим количеством скота, о чем свидетельствуют размеры пени за убийство; однако сам образ их жизни делал невозможным создание запасов. Рынки были необходимы как в экономическом, так и в культурном смысле; их защищало относительно длительное священное перемирие, и это позволяло бедуинам обмениваться товарами. Однако организовали и держали в своих руках дальнюю торговлю городские купцы; используя относительную стабильность, они получали весьма ощутимую прибыль. Более сильные племена могли, разумеется, взимать пошлину с купцов, которых они защищали, когда те проезжали через их территорию, и тем самым урывать для себя некоторую долю, бесспорно, значительного дохода от трансаравийской торговли. Но в целом, если исключить миграцию в Византию или Персию, где племена могли, например, быть уверены в том, что их возьмет на содержание государство в качестве вспомогательного войска, единственным способом добывать средства к существованию был грабеж оседлых крестьян или газе («набег») на другую группу кочевников. В таких случаях стада, часто огромные, переходили из рук в руки или непосредственно, или в качестве выкупа за пленников. Общее богатство племен, принимавших в этом участие, естественно, не увеличивалось, и все в принципе оставалось по-прежнему.

Здесь мы должны отметить, что в противоположность широко распространенному мнению первое тысячелетие нашей эры принесло полуострову постепенный рост количества осадков, хотя время от времени дождей выпадало меньше, например как раз между 591 и 640 гг., в период основания мусульманской общины и ее первых завоеваний. Что же до остального, то обитатели пустынь могли улучшить свое экономическое положение, только вторгаясь в цивилизованные области, где власть правительств стала с недавних пор ослабевать. Иными словами, политический фактор, вероятно, играл большую роль в жизни населения, чем климатический и экономический. Точные даты имеются только для Южной Аравии. В 450 г. подверглась разрушению легендарная Марибская плотина, первостепенная по важности; в то время Южноаравийское царство было достаточно могущественно, чтобы без промедления призвать окрестные племена починить ее. Когда же в 542 г. катастрофа повторилась, правителю пришлось долго уговаривать местных феодалов 6, чтобы добиться их добровольного сотрудничества для ее восстановления. В следующем поколении политическая раздробленность достигла такого уровня, что после третьего разрушения плотины в 570 г. ее не удалось отремонтировать, в результате чего плодородию страны был нанесен колоссальный ущерб. В конце VI в. бедуины, по-видимому, снова захватили, по крайней мере на юге, обширные территории, и это, разумеется, внесло элемент беспокойства и, может быть, даже варварства в жизнь всего полуострова. В связи с этим можно было бы отметить, что даже в периоды процветания во всех арабских княжествах без исключения правили семьи, происходившие с юга; это означает, что они пришли к власти на подчиненных им территориях в результате миграции и «колонизации».

Возвращение власти к бедуинам следует интерпретировать скорее как перемещение центра сил в сторону кочевников, чем как возврат больших групп населения к кочевой жизни. Вероятно, городские поселения северо-запада убереглись от разрушения. Мекка упоминается Птолемеем, и название, которое он ей дал, позволяет идентифицировать ее как южноаравийское поселение, созданное вокруг святилища; несмотря на это раннее упоминание, она приобрела значение рынка и центра религиозного паломничества, которое приписывает ей традиция, скорее всего лишь незадолго до 500 г. В то время племя курайш захватило ее и заключило соглашение с жившим поблизости бедуинским племенем кинана, которое, по-видимому, только что уступило курайшитам гегемонию. Расположенная на скрещении торговых путей, идущих с севера и юга и соединяющих Красное море с современным Ираком, в жаркой, бесплодной долине, окруженной суровыми горами, Мекка могла изначально существовать только благодаря воде источника Земзем, позднее ставшего священным для мусульман. Городом правила олигархия, состоявшая из глав курайшитских родов; она же регулировала отношения между родами. Оборона города была возложена на ахабиш, первоначально абиссинских наемников; позднее их, очевидно, пришлось усилить рекрутами из малых племен, становища которых находились по соседству с Меккой. Большинство населения скорее всего составляли арабы-некурайшиты и всякого рода чужестранцы, в первую очередь рабы; общая заинтересованность в торговле и паломничестве дала им то, что для тогдашней Аравии было крепкой сплоченностью, если не стремлением к государственности. Главные караваны посылались на север: один – летом, другой – зимой; они были общим предприятием: в их снаряжении участвовали широкие слои населения, получавшие от них доход. Караванная торговля обеспечивала побудительный мотив для утверждения определенного политического порядка и формирования группы лидеров, имеющих основанное на опыте представление о мире за пределами Аравии. Эта торговля давала им к тому же некоторые знания в области денежного обращения; хотя все еще преобладала меновая торговля, в Мекке получили хождение византийские и персидские монеты. Общий уровень образования возрастал, что, естественно, приводило к некоторому отчуждению от общеаравийской культуры и вызывало презрение бедуинов, представлявших ее, к мекканским купцам. Главное же состояло в том, что люди теперь подвергались воздействию интеллектуальных (а в то время это означало – религиозных) течений извне.

К тому же город вследствие своего важного значения неизбежно был вовлечен в борьбу великих держав, хотя мекканцы были достаточно искусны – или, может быть, слишком незначительны, – чтобы воздержаться от активного участия в ней. Благодаря нейтралитету, а также вследствие сплоченности и единства своего правящего класса Мекка избежала как судьбы юга, так и внутренних неурядиц своего соседа Ясриба (лежащего в 450 км к северу), где в последние десятилетия VI в. то и дело возникали межплеменные распри среди оседлых арабов. Ситуация еще более осложнялась их отношениями с рядом еврейских племен, также поселившихся в этом оазисе и постоянно угрожавших жизни города.

С середины III в. историю Ближнего Востока определял конфликт между Римской империей, позднее – ее восточной половиной и, наконец, ее преемницей Византией, с одной стороны, и сасанидским Ираном со столицей Ктесифоном в семитической Месопотамии – с другой. Как всегда в подобных случаях, враждебность распространялась на области, которые, по существу, имели весьма слабое отношение к противоборствовавшим интересам и культурам. Сфера влияния персов в Аравии охватывала территории, расположенные восточнее линии, протянувшейся от Пальмиры к восточной границе Хадрамаута, так что торговые пути через сасанидскую Месопотамию к Персидскому заливу и через собственно Персию к Центральной Азии находились под персидским контролем. Это обстоятельство вынуждало византийцев пользоваться путем через Красное море; северная часть моря находилась в их руках, и восточное побережье в этом районе не было захвачено никаким государством, которое могло бы им угрожать. Однако выход в Индийский океан контролировался йеменцами, а на западном берегу свои интересы защищало Аксумское царство – ядро образовавшегося позднее Абиссинского государства. Поэтому византийцам было необходимо обеспечить себе дружественное расположение абиссинцев и йеменцев, тогда как персы пользовались любой возможностью, чтобы уничтожить достигнутое Византией взаимопонимание с этими народами. Не следует забывать, что Южная Аравия и Ирак, следуя испытанным курсом, долгое время находились в тесном контакте. Южноаравийское царство, по-видимому, начиная с I века нашей эры постепенно клонилось к упадку и все больше уступало власть местным «феодалам». В результате в первой половине IV в. Юго-Восточный Йемен попал под господство Абиссинии 7.

Как раз в этот период начался переход Абиссинии к христианству монофизитского толка, принесенному из Египта (он завершился лишь в VI столетии). Весьма вероятно, что упомянутые политические связи обусловили проникновение христианства в Южную Аравию. Однако объединение христианства с ненавистными «чернокожими» только повредило ему и, возможно, помешало успеху монофизитских проповедников, прибывших из Сирии. Народное сопротивление абиссинцам, в результате которого они к концу столетия были вытеснены из Аравии, не вызвало возрождения язычества, но постепенно привело к впечатляющему распространению иудаизма, который в IV–V вв. все более активно поддерживался евреями, переселявшимися в Южную Аравию после каждого из двух разрушений иерусалимского храма. Персидский маздакизм был слишком национальным явлением, чтобы распространиться на всех подвластных Персии территориях; нетерпимость византийцев к евреям сделала последних желанными союзниками для Сасанидов 8.

Во имя общего дела Византия готовилась объединиться с моно-физитами за рубежом. С ее благословения в начале VI в. абиссинцы возобновили политику экспансии. Их первый успех заставил йеменского царя бежать во внутренние районы страны и принять иудаизм. Но перемена военного счастья вызвала жестокие гонения на христиан, хотя вскоре они возвратили себе культовый центр в Наджране. Абиссинцы удвоили усилия; их успехи достигли высшей точки в 525 г. со смертью еврейского царя Зу Нуваса и превращением его царства в абиссинскую сатрапию, из которой легендарный Абраха создал позднее почти независимое государство, управлявшееся абиссинцами. Он поддерживал христианство и, судя по всему, пытался захватить контроль над Меккой или хотя бы вырвать ее из персидской сферы влияния, где она оказалась вследствие симпатий, которые питали к Персии правящие круги города. Следует считать, что эта попытка была совершена по меньшей мере на десять лет раньше даты (560), по, традиции ей приписываемой. Успеха она не имела, и отпор, оказанный врагу, усилил «национальную» гордость мекканцев.

Вскоре йеменцы поднялись против абиссинцев и с одобрения персов изгнали их. В 597 г. персы положили конец независимости Йемена, так как ему угрожали внутренние междоусобицы. При персидском правлении йеменские христиане были обращены в несторианство. Персы считали это более предпочтительным, ибо относились с непримиримой враждебностью как к византийской имперской церкви, так и к монофизитству, которое занимало прочные позиции в семитических пограничных областях и в Египте. Персы предоставили несторианству статус государственной религии второго сорта. Таким образом, скорее всего именно несто-риане поколение спустя достигли с Мухаммадом соглашения относительно судьбы христианского города Наджрана.

Христианизация пограничных областей означала, что районы, остававшиеся языческими, в какой-то степени познакомились с христианами и христианством. Это, а также проникновение на полуостров иудаизма оказало наибольшее интеллектуальное воздействие на культурное развитие арабов. Греческая церковь большей частью препятствовала деятельности еретических общин, состоявших из негреческих подданных империи; последние, в свою очередь, отсылали отколовшиеся группы в отдаленнейшие пограничные области. Таким образом, христианство зачастую представало перед бедуинским миром в облике, существенно отличавшемся от нашего представления об этой религии. Судя по древней арабской поэзии, догматика мало кого интересовала; воображение поэтов волновали лишь отшельники и религиозные процессии. По свидетельству поэзии, христианское паломничество также было обычной языческой формой поклонения богу или святым. Более того, христиане принимали участие в паломничестве к святилищу в Мекке, покровитель которого был для них просто «бог»; отказ нескольких племен присоединиться к этому ритуалу привел к обвинению их в безбожии.

По-видимому, только монофизиты после реорганизации, проведенной Якобом Бардеаной (Барадеус, епископ Эдессы), постоянно стремились к обращению бедуинов: в большие становища назначали епископов. От монофизитов, которые во второй половине VI столетия стремились к объединению, гассанидские князья заимствовали новый политический курс, что поставило их в оппозицию к центральному правительству Византии и в конце концов ускорило их гибель. Но деэллинизацию невозможно было остановить, греки отступали шаг за шагом. Когда в начале VII в. персы завоевали Сирию, они подвергли гонениям греков, но защитили сирийцев; в 610 г. монофизитские церкви заключили союз под эгидой Персии.

В результате проникновения несториан в Месопотамию в Хире была основана епархия, глава которой Хосеа около 410 г. появился в синоде. В то время как монофизиты-арабы продолжали вести кочевую жизнь, несториане из Центральной Месопотамии и главным образом из Хиры объединились в общину «слуг бога» (ибад), что делало бессмысленным племенное разделение. Они оставили печать на культуре Лахмидского государства VI в., хотя сама династия в отличие от Гассанидов не приняла христианства, за исключением последнего правителя. Ибад можно рассматривать как предшественницу исламской уммы, «общины», ибо это был первый известный пример, когда арабские «ораторы» оказались объединены общей идеологией; эта группа, подобно мусульманской общине в начальные годы ее существования, сочетала административные функции племени с функциями религиозного братства. В целом контакты Западной и Центральной Аравии с лахмидским центром, по-видимому, были более прочными, чем с Гассанидами. В конце языческого периода царский двор в Хире некоторое время привлекал к себе почти всех известных поэтов; и все же восточные культурные центры оказали на развитие ислама не большее влияние, чем северные.

Так или иначе, это была оппозиция персам; в 611 г. (в некоторых источниках указан 604 г.) она привела к битве при Зу-Каре, в которой племя бану бакр и несколько других племен, присоединившихся к нему, в союзе с остальными арабами наголову разбили персов. Непосредственных результатов это событие почти не имело, но, рассматривая его ретроспективно, мы видим, что оно свидетельствовало о появлении у арабов национального самосознания и означало пробу сил для грядущей политики завоеваний.

Хотя христианство оказало воздействие на арабский мир и даже было воспринято многими племенами и хотя иудаизм также сумел завоевать прозелитов, но тем не менее язычество понесло незначительные потери в северной зоне арабской культуры. Но трудно отказаться от впечатления, что оно продолжало существовать скорее в силу традиции и из-за отсутствия организованной оппозиции, чем вследствие каких-то глубоких убеждений. Разумеется, ученые, которым мы обязаны свидетельствами о доисламском периоде, подвергали основательной цензуре материал, который они сохраняли, в какой-то степени они сами составляли свою информацию. Не было воздвигнуто никаких памятников, на основании изучения руин которых мы могли бы сделать хоть какие-то выводы; унаследованное исламом святилище, построенное из камня, Кааба («куб») в Мекке, было, вероятно, единственным. Однако из литературных источников явствует, что религиозная атмосфера, особенно в северной части полуострова, была чрезвычайно единообразна: одно и то же благочестие отражается в «красном камне» – божестве южноаравий– ского города Гайман, в «белом камне» Каабы из ал-Абалата (возле Табалы, к югу от Мекки) и «черном камне» в самой Мекке; Каабы Наджрана, ал-Абалата и Мекки одинаковы и по содержанию, и по форме. Это совершенно естественно, ибо божественное начало в те времена, как правило, ассоциировалось с каменными фетишами, горами, особыми скальными образованиями или деревьями необыкновенной высоты. Этот обычай живет и в наши дни; священные места язычества до сих пор играют свою роль – в качестве могил святых или пророков.

Однако создатели исламской традиции, очевидно, правы, когда говорят, что религия джахилийи, «эпохи невежества», поразительно бедна мифами и не обнаруживает даже намека на попытку объединить многочисленных богов в пантеон. Это обусловливалось, хотя бы частично, отсутствием духовного сословия. Существовали, конечно, святилища, которые были одновременно и собственностью, и объектом поклонения отдельных семей, ·– следы этого можно обнаружить даже в Мекке, – но влияние этих семей территориально было весьма ограниченным. Только однажды в качестве вождя большой группы племен, рабиа, появился первосвященник с титулом афкал; титул этот – вавилонского происхождения и ошибочно употреблялся как собственное имя. Сами кочевники, которые возили с собой (и до сих пор возят) отдельные священные предметы или нечто вроде идолов, имели мало касательства к местным богам. Культ неба, общий для семитов, играл важную роль и в Аравии; в Коране есть несколько косвенных указаний на это, например Авраам борется за признание истинного бога, пройдя стадию поклонения звездам.

Фатализм и культ звезд тесно связаны с античностью; в Аравии даже в Коране богиня Судьбы появляется вместе с Венерой, богиней утренней звезды, и еще с одной, безымянной богиней. Это – «дочери Аллаха», столь любезные язычникам, тогда как Манат в арабском языке представляет собой двойника эллинистического Tyche – Дахр, роковое «Время», которое уносит людей и лишает их существование цели и смысла и к которому с почтением относились более поздние поколения язычников, особенно поэты. Дахр может, подобно вечному Хроносу митраизма и зурван-ской теологии, ассоциироваться с универсальным правителем и пожирателем всего сущего.

Другая идея, общая для семитских народов, заключается в отношении к высшему (местному) богу как к царю. В арабском мире это можно обнаружить у самудитов, но, по-видимому, такая традиция просуществовала недолго; во всяком случае, «малик» не встречается среди божественных имен, которые дошли до нас, хотя его перенесение на единого бога ислама сохранило его в мусульманских именах, например в имени халифа Абд ал-Малика («слуга царя»). С ним сравнимы термины рахман или рахим, употреблявшиеся для обозначения верховного бога, «Милостивого»; мы встречаем их в сафаитском, пальмирском и сабейском языках; они сохранились и приобрели известность, когда были перенесены на Аллаха. То обстоятельство, что бог ислама получил наиболее абстрактное из всех возможных имен – ал-илах, Аллах, «единственный бог», в значительной степени объясняется, несомненно, языковыми особенностями окружения Мухаммада; известное значение имели отсутствие связи этого имени с любыми ассоциациями и определенное сопротивление, оказывавшееся чуждой терминологии. Вполне оправданным представляется и предположение, что даже до Мухаммада Кааба была первым и самым главным святилищем именно Аллаха, а не набатейского Хубала или 359 прочих членов астрологического синкретического пантеона. Обход вокруг святилища (таваф), участие в богослужении (вукуф), бескровное и кровавое жертвоприношения были основными культовыми элементами повсюду на полуострове; общим явлением для всех арабов была и хима – участок земли, закрытый для нечестивцев, священная земля, дававшая право убежища всем живым существам; карам, территория, окружавшая мекканскую Каабу, – наиболее яркий пример этого.

В сознании членов мусульманской общины сохранилась память о небольшой группе взыскующих бога, один из членов которой был родственником первой жены Мухаммада и вошел в историю основания ислама. Понятны побуждения этих людей, обращавшихся как к альтернативам к иудаизму, христианству или расплывчатому монотеизму, однако многих из них можно идентифицировать лишь мифологически, не как исторические личности, а как персонифицированные символы постоянного беспокойства и духовных исканий. По-видимому, они резко выделялись из своего окружения, но бесспорно, что гонениям они не подвергались. Все они – аскеты. Как это ни удивительно, ни об одном из них не сохранилось сведений, что в конце своего пути он обрел успокоение в лоне мусульманской общины. Современники знали их как хунафа (ед. ч. –ханиф) – арабизированное сирийское каппа – «язычник». В языке церкви это слово употреблялось для обозначения еретиков, которыми считались эллинистические ренегаты (даже манихейцев проклинали как «язычников»). Его приблизительное арабское значение – монотеист, не принадлежащий ни к одному определенному вероисповеданию, – может лучше всего быть понято, если считать, что ханпа, или ханиф, было в первую очередь и главным образом обозначением инакомыслящего; диссиденты, индивидуалисты и в дальнейшем назывались хунафа. Симпатия, которую к ним питали и современники, и последующие поколения, проливает свет на распространенное недовольство унаследованной религией, сохранение которой делало невозможной полную интеграцию в ближневосточную культурную сферу.

Исламское предубеждение против уровня развития в ту эпоху, относительная отсталость полуострова – даже Йемена – по сравнению с персидской и греко-римской культурами и не в последнюю очередь постепенное скатывание полуострова к политическим распрям и невежеству, в противоположность мусульманским Египту, Сирии или Ираку, должны, видимо, заставить нас невы-соко оценивать уровень цивилизации в древней Аравии. Добавим к этому односторонность ее культуры, которая ничего не произвела в сфере искусства и не создала ничего достойного в литературе, за исключением очень узкой области. Не будет ошибкой представить культуру этого периода как всецело традиционно устную; однако это не должно привести нас к выводу о поголовной неграмотности. Имеются надписи, сделанные североаравийским рукописным шрифтом и датируемые 512–568 гг. О некотором знании письма свидетельствуют многие стихи эпохи джахилийи, да и мекканцам приходилось пользоваться документами на арабском языке в своей дипломатической и торговой деятельности. Во всяком случае, не подлежит сомнению, что у аравийских евреев были свои священные книги, хотя, разумеется, ничего нельзя сказать об уровне их образованности. То же самое относится и к христианам, хотя ответ на вопрос о существовании доисламского перевода Библии на арабский язык должен быть, безусловно, отрицательным; это же касается и настойчивого утверждения, будто арабская Библия появилась в районе Хиры около 620 г. Псалмы и евангелия стали доступны на арабском языке не ранее VIII в., а широкоупотребительного точного перевода всей Библии не существовало даже в X в. Коран оставался единственной священной книгой на арабском языке; в то же время, несмотря на существование прекрасно разработанного обычного права, он представлял собой первую попытку кодификации законов. Науки там не было, но поэзия интенсивно развивалась. И поэтический язык, и традиция (даже они не были столь негибкими, как это считали потомки) создавали культурное единство; меккан-ский диалект, по-видимому, играл роль профессионального экономического lingua franca, отличавшегося от языка поэзии.

Кочевая жизнь ставила культурное развитие в жесткие рамки. Их можно было переступить лишь при переходе к оседлости или в случае формального признания идеологии оседлых народов. Удивительнейшим образом пагубные тенденции бедуинской жизни, отсутствие у бедуинов дисциплины и их неспособность вырабатывать долгосрочные планы – черты, детально проанализированные поздними мусульманскими историками, такими, как Ибн Халдун (ум. 1406), – не только не воспрепятствовали движению полуострова к преддверию перемен, но и, когда дарованное судьбой руководство доказало свою жизнеспособность, направили их, пусть даже на короткий период, к деятельности всемирно-исторического значения.