23. Боэмунд против Алексея

23. Боэмунд против Алексея

После триумфальной поездки по Франции Боэмунд стал готовиться к вторжению в византийские земли — это была первая цель крестового похода, организованного им ради спасения Антиохийского княжества. Вернувшись в Апулию, он отправил папе Пасхалию II письмо, в котором указал на обоснованность такого шага. Дело в том, что Алексей, узнав о том, что его опорочили в глазах понтифика, сделал ответный ход: его союзники обвинили Боэмунда в несправедливой клевете. Анализ послания представляет немалый интерес, поскольку оно вкратце излагает, словно в этом была необходимость, основные положения антивизантийской пропаганды, использованной Боэмундом во время его поездки во Францию.

С первых же слов автор представляется «Боэмундом, князем Антиохийским, на службе сеньора папы Пасхалия II и христианского воинства». Он благодарит понтифика за то, что тот пожелал предоставить ему поддержку папского легата, одобрившего представленный в ходе поездки замысел, который Боэмунд только что осуществил «ради служения Богу» в различных регионах Галлии. Он сожалеет о том, что не смог поблагодарить папу лично; не может он это сделать и сейчас, поскольку всецело занят подготовкой своей большой армии к походу и не может оставить ее без присмотра[752].

Поэтому норманнский предводитель отправил к папе посланцев, чтобы изложить ему свои пожелания: он просил понтифика созвать церковный собор для обсуждения различных традиций, схизм и ересей, которые затрагивают (разумеется, в лоне Восточной Церкви) обряды крещения, евхаристии, а также вопросов о браке священников и о происхождении Святого Духа от Отца и Сына. Кроме того, собор должен вынести приговор по поводу спора между ним и Алексеем, поскольку Боэмунду хорошо известно, что некие люди, подкупленные императором, обвинили норманна в том, что он «напрасно» ополчился против басилевса. Боэмунд вызвался ответить на эти лживые обвинения перед участниками собора, но, не дожидаясь его созыва, представил в письме общие положения своей защитной речи, которая на деле являлась суровым обвинением, выдвинутым против Алексея.

Прежде всего, он не останавливается специально (но все же упоминает!) об обагренных кровью руках императора, о его вероломстве, о его ужасных преступлениях и отмежевании от всеобщей Церкви, то есть от римского престола. Но что говорить о его злодеяниях, совершенных против сыновей «нашей пресвятой матери римской Церкви», о делах того, кто «обирал, убивал, грабил, топил, изгонял паломников, идущих в Иерусалим»? Такие злодеяния Боэмунд не может оставить безнаказанными: с божьей помощью он хочет отомстить за них. Вот почему он призывает к немедленным действиям того, кто восседает на престоле святого Петра: ради вящей славы Святого престола он должен очистить Церковь от смутьянов и схизматиков[753].

Итак, Боэмунд позиционирует себя как вооруженную длань папы — человека, действующего в высших интересах вселенской, апостольской и, главным образом, римской Церкви. Он хочет наказать неправедного императора, виновного одновременно в том, что он является гонителем западных паломников, врагом латинских государств на Востоке, покровителем еретиков и схизматиков, верным союзником неверных[754]. Боэмунд действует как поборник святого престола, как «miles Christi» (воин Христов), но также как «miles Sancti Petri» (воин Св. Петра), каким ранее был его отец Роберт Гвискард.

Мы не знаем, ответил ли папа римский на это послание и было ли у этой истории продолжение, однако незнание вовсе не является аргументом в пользу гипотезы, выдвинутой Джоном Роу. Этот историк утверждал, что Пасхалий II, поддавшись заверениям Алексея, запретил нападать на Византийскую империю. Ничто не позволяет подтвердить такую интерпретацию. Письмо Боэмунда, во всяком случае, свидетельствует о том, что замыслы норманна не изменились, и демонстрирует размах его антивизантийской пропаганды, предназначенной для того, чтобы набрать воинов для крестового похода, а также окончательно дискредитировать Алексея в глазах западноевропейского общества. Обе эти цели, как мы видели, были успешно достигнуты.

Военная кампания Боэмунда против Алексея не представляет для нас особого интереса. В большей степени она относится к военной истории, нежели к истории менталитета и идеологии — той области, которую я исследую. К тому же военная сторона этого дела широко представлена в трудах многих историков, и читатель всегда может обратиться к ним, если захочет узнать больше[755]. Я же ограничусь лишь тем, что подчеркну роль Боэмунда, результаты кампании и их интерпретацию в хрониках обоих лагерей — западного и восточного.

Узнав о планах Боэмунда, Алексей не удовольствовался дипломатическим давлением на папу римского. Он отправил посольства в Пизу, Геную и Венецию, чтобы отговорить их от союза с норманнским предводителем; затем он перебросил с Востока часть своего флота, войск и военачальников, в частности, Кантакузина и Монастру[756]. К войне он готовился в сложных условиях, поскольку сначала ему нужно было подавить восстания, а также положить конец предательствам и заговорам группы знатных византийцев, желавших возвести на трон претендента Иоанна Соломона; тем не менее басилевс справился с трудностями и наказал виновных[757]. Затем, призвав к себе Исаака Контостефана, он назначил его «великим дукой флота», наказав ему стеречь пролив у «Лонгивардии», чтобы помешать Боэмунду начать переброску войск под Диррахий.

Однако Исаак, не обратив внимания на этот приказ, отправился осаждать Отранто. Этот город защищала женщина, которую Анна Комнина называет матерью Танкреда либо сестрой Боэмунда; в ожидании помощи она притворилась, будто намерена вести переговоры. Помощь подоспела вовремя: отбросив греков, норманны взяли в плен шестерых врагов и передали их Боэмунду, который, если верить Анне Комниной, привел их в Рим, чтобы доказать папе обоснованность своих обвинений против двуличных византийцев. Также он предъявил папе пленных скифов, дабы тот убедился, что империя взяла в союзники варваров. «Обманутый словами Боэмунда, папа согласился с ним и одобрил переправу в Иллирик», — заключает византийская принцесса[758].

Анна Комнина, чье произведение всецело посвящено тому, чтобы оправдать любые ошибки отца, допускает наличие у Боэмунда аргументов против Алексея, а также то, что папа римский был убежден: крестоносцы Боэмунда должны сначала разгромить басилевса.

Вернувшись в августе 1106 года вместе с супругой Констанцией и крупным отрядом рыцарей в свои апулийские земли, Боэмунд посвятил следующий год постройке собственного флота в Бриндизи. Приняв участие в сентябре 1107 года в торжественной мессе, состоявшейся в церкви Святого Николая в Бари, 9 октября он отплыл из Бриндизи вместе со своим флотом, который анонимный хронист из Бари оценивает в 200 небольших кораблей и 30 галер — с 34 000 рыцарями и пешими воинами на борту[759]. Рауль Тортер в своей эпической поэме о взятии Диррахия упоминает о 4000 кораблей и несметном множестве воинов, пришедших из всех регионов Запада, — разумеется, это были французы, но также фламандцы, норманны, пизанцы, генуэзцы[760]. Альберт Ахенский сообщает о 12 000 конных воинов и 60 000 пеших, прибывших главным образом из Франции и Италии, но монах из Флери также упоминает воинов из других областей Западной Европы. Свидетельство Анны Комниной совпадает с этими двумя утверждениями: по ее словам, Боэмунд пересек море с 12 биремами, сопровождавшими большие транспортные корабли, на которых плыли франкские и «кельтские» воины, а также германцы и кельтиберы[761].

Несмотря на расхождения, эти источники свидетельствуют и о количестве воинов, и о происхождении участников, — в поход отправились только бойцы, на этот раз среди них не было женщин, отмечает Фульхерий Шартрский[762]. Ральф Евдейл[763] был не так уж и неправ, когда увидел в этой экспедиции первый пример использования крестового похода в политических целях[764]. Однако его можно рассматривать и как настоящий крестовый поход — в силу того, что его целью была защита недавно созданных государств крестоносцев, то есть защита христиан Востока и Иерусалима, над которыми, по словам Боэмунда, нависла угроза со стороны как мусульман, так и византийцев. Что касается Ордерика Виталия, то он без колебаний называет его «третьим походом жителей Запада в Иерусалим», состоявшимся после походов 1096 и 1101 годов[765].

Флот Боэмунда не встретил на своем пути никаких препятствий. Высадившись в Авлоне 10 октября, его армия разграбила и опустошила прибрежный регион, а 13 октября появилась под стенами Диррахия. Эта новость достигла Константинополя, где при одном лишь имени Боэмунда ужас объял всех… кроме Алексея. Узнав о высадке норманнского предводителя, император (если верить его дочери) заявил: «Сейчас пойдем завтракать, а потом подумаем о Боэмунде»[766]. Почтительная дочерняя похвала…

Кампания Боэмунда началась удачно, однако успех ее был недолговечен. Крестоносцу не удалось взять штурмом Диррахий, осада которого затянулась до весны, в то время как флот византийцев, включивший в себя и венецианские корабли, перерезал сообщение с Италией, оставив крестоносцев без подкрепления и снабжения. Войска Алексея также заняли проходы в окрестных горах, а потому продовольствия стало не хватать. Над армией крестоносцев нависла угроза голода. Боэмунд чувствовал, как его воинов охватывает усталость. Подобно своему отцу, весной 1108 года норманнский предводитель решил сжечь свои корабли и бросить все силы на осаду: он пустил в ход огромный таран, осадные башни и начал подводить подкоп под крепостную стену. Все эти усилия, вызвавшие восхищение Анны Комниной, тем не менее ни к чему не привели: греки подвели встречный подкоп и подожгли осадные машины врага[767].

Тогда Алексей со своей армией решился действовать. Он, правда, уклонился от лобовой атаки и предпочел подорвать силы Боэмунда, переманив на свою сторону некоторых предводителей из его войска или по меньшей мере посеяв среди них раздоры. Это ему почти удалось. По словам Анны Комниной, басилевс отправил письма нескольким главным помощникам Боэмунда, в том числе его сводному брату Гвидо и верному соратнику Ричарду де Принципату; письма эти были составлены в виде ответов Алексея на предложения «сотрудничества» со стороны Гвидо и Ричарда. Басилевс сделал так, чтобы послания попали в руки Боэмунда, тем самым дискредитировав этих военачальников в глазах их лидера. Потрясенный Боэмунд шесть дней не выходил из своего шатра… пока не понял, что чуть было не угодил в ловушку Алексея. Его соратники, таким образом, не утратили его доверие[768]. Осечка, на этот раз…

Но не хотела ли Анна Комнина пощадить память об этих людях и возвеличить заслуги своего отца в этой истории? Права ли она, подчеркивая, что измены с их стороны не было? Ведь факт остается фактом: объясняя причины поражения Боэмунда, все западные хронисты, убежденные, вероятно, в том, что в военном отношении этот предводитель был непобедимым, намекали на предательство или по меньшей мере на отступничество его ближайших помощников в нужный момент.

Альберт Ахенский занимает в этом ряду самую умеренную позицию: по его словам, осада длилась более года, силы изголодавшихся и упавших духом воинов были на исходе, за изменой следовала измена. Подкупленный дарами императора, «Гвидо, сын сестры Боэмунда [sic; на самом деле это его сводный брат], Вильгельм Кларет и другие военачальники жестоко упрекали Боэмунда то за нехватку продовольствия, то за разброд людей в войске, то за уход флота, то за благополучие, царившее в осажденном городе благодаря императору. Они прилагали все силы к тому, чтобы заставить Боэмунда отказаться от осады и заключить договор с императором»[769].

Ордерик Виталий, напротив, открыто говорит об измене. Побуждаемые голодом, привлеченные предложениями императора перейти к нему на службу, некоторые соратники покинули Боэмунда, тем самым вынудив его подписать договор. Они обвиняли норманнского предводителя в том, что, осмелившись напасть на «священную империю», он вовлек их в отчаянную авантюру, которая оказалась им не по силам. И все это — из-за его алчности и властолюбия, тогда как ни один пророк и ни один небесный посланец не призывали этого делать. Гвидо входил в число тех, кто покинул его сводного брата. Заболев спустя некоторое время, он скончался, перед смертью признавшись в своем предательстве, но так и не добившись прощения Боэмунда[770].

Рассказ монаха из Флери хоть и походит на предшествующий, но преподносит еще одну деталь: перед смертью Гвидо велел позвать к себе Боэмунда, чтобы исповедаться ему в своем грехе. Раскаявшись в своем преступлении, он поведал и о причинах такого шага: император обещал дать ему в жены свою дочь, уступить ему Диррахий и осыпать его другими ценными дарами. Боэмунд, уязвленный таким поведением, отказался простить Гвидо и покинул сводного брата, осыпая его проклятиями[771].

Зато Анна Комнина ничего не говорит о предательстве Гвидо — она подолгу задерживается на рассказах о ловкости басилевса, о его успехах во время осады, а также подробно описывает изобретения и ходы Боэмунда, предпринимаемые им для штурма городских стен. Им она посвящает немало страниц, попутно обращая внимание на своеобразное вооружение западных рыцарей, на преимущество их кольчуг и щитов, на их особую технику атаки копьем, которая делала их почти неуязвимыми как в конном бою, так и в сражении на открытой местности[772]. Понимая это, Алексей приказывал своим лучникам целиться не в воинов, а в их лошадей — сбитого с коня «кельта» было легче взять в плен. По словам византийский принцессы, хотя ее отец — который часто рассказывал ей о Боэмунде — страстно желал дать ему сражение, он все же не забыл задолго до боя посоветовать своим воинам, чтобы они перекрыли все возможные пути сообщения, как на суше, так и на море, лишив тем самым «кельтских» воинов и их коней пропитания.

В этом, безусловно, и кроется главная причина отступничества, если не измены, о которой говорят западные источники, желающие объяснить немыслимое, по их мнению, поражение крестоносцев Боэмунда. То, что эти лишения привели к дезертирству, допускает и Анна Комнина. Она упоминает об одном из таких случаев — о переходе на сторону византийцев Вильгельма Кларета, но умалчивает об измене Гвидо, который в ее повествовании играет важную роль в переговорах[773].

С необходимостью вступить в переговоры Боэмунд действительно смирился, но пошел на них с высоко поднятой головой. Ни он, ни его армия не были побеждены — более того, басилевс не дал ни одного серьезного сражения. Таким образом, норманнский предводитель считал, что на переговорах следует обсуждать завершение конфликта, в котором равно были заинтересованы обе стороны; поэтому Боэмунд даже позволил себе продиктовать византийцам условия. Он отказался вести переговоры, пока император не выдаст ему нескольких византийских сановников в качестве заложников, и потребовал присутствия человека, хорошо знающего его язык, чтобы не допустить любого недопонимания. Более того, когда он отправится на встречу с императором, его должны будут встречать на значительном расстоянии от лагеря приближенные басилевса, которые с почетом проводят его к императорскому шатру. Там Алексей должен будет подняться с императорского трона, чтобы принять норманна, и воздержаться от любых упоминаний об обязательствах, данных ему ранее. «К тому же император должен взять меня за руку и предоставить место у изголовья своего ложа, я же войду в сопровождении двух воинов и не буду преклонять колен и склонять головы перед самодержцем», — добавил Боэмунд, по словам Анны Комниной[774].

Послы были задеты такими требованиями, совершенно несовместимыми с императорским саном и придворным этикетом: невозможно, говорили они, согласиться на то, чтобы басилевс поднялся со своего трона; нельзя не преклонять колен перед ним; невозможно уклониться от проскинеза, знака «императорского почитания». Остальное же показалось им приемлемым. Обсудив все условия, стороны достигли согласия: заложники были переданы Гвидо, сводному брату Боэмунда, который удерживал их вплоть до его возвращения. Перешел ли он к тому времени на сторону императора?

Совещание Алексея и Боэмунда, состоявшееся в сентябре 1108 года, началось неважно. Император счел нужным открыть встречу кратким намеком на прошлое, на расторгнутые соглашения 1097 года. Именно этого Боэмунд хотел избежать. «Я явился сюда не держать ответ — ведь и у меня есть что сказать», — с такими надменными словами, согласно византийской принцессе, он обратился к Алексею. Тогда было условлено забыть о прошлом и приступить к переговорам. Император представил свой план: чтобы добиться мира, Боэмунд должен стать «подданным» басилевса и уведомить об этом Танкреда, приказав ему передать Антиохию византийцам в соответствии с предшествующими соглашениями. Боэмунд категорически отказался от такого диктата, пригрозив прекратить переговоры и вернуться к войску. Разрыв был бы неминуем, если бы Никифор Вриенний, супруг Анны Комниной, не убедил Боэмунда отказаться от такого шага. На следующий день соглашение было заключено.

Договор, подписанный вблизи Диррахия и называемый «Деабольским» (или Девольским), целиком воспроизведен Анной Комниной по документу, предоставленному Боэмундом и подписанному участниками; взамен Боэмунд получил хрисовул того же содержания, подписанный императором. В книге принцессы договор занимает пятнадцать страниц; он не раз становился объектом анализа и дискуссий историков[775].

Зато западные хронисты крайне лаконичны. Согласно Фульхерию Шартрскому, Боэмунд «под присягой поклялся императору хранить мир и верность». Со своей стороны, Алексей «поклялся Боэмунду на ценнейших реликвиях, что, начиная с этого дня, он предоставит безопасный путь паломникам, с которыми будут обходиться достойным образом во всех уголках его империи…»[776].

Альберт Ахенский говорит лишь о примирении Боэмунда с императором, который по окончании церемонии щедро одарил норманнского предводителя. Тем не менее попутно он обвиняет Боэмунда в том, что тот спокойно удалился в Апулию, бросив на произвол судьбы набранных им воинов. По словам хрониста, эти воины, узнав о трусливом отъезде Боэмунда, воззвали к милосердию императора, чтобы добиться от него позволения уйти в Иерусалим[777]. Ордерик Виталий описывает «стыд», который испытывал норманнский князь перед теми, кто последовал за ним из далеких уголков Галлии, но уточняет, что именно Боэмунд позволил крестоносцам продолжить их «паломничество». Таким образом, он сделал это условие своего рода дополнением к договору[778].

На этом положении настаивает и флерийский монах: по его словам, император пообещал, что паломников, идущих через его земли, не будут притеснять; если же такое, несмотря ни на что, произойдет, им возместят ущерб, должным образом засвидетельствованный. Более того, Алексей обязался восполнить потери воинов Боэмунда и даже пообещал предоставить в распоряжение норманнского предводителя войска, чтобы он мог завоевать занятые турками земли в Романии, чья площадь, как в длину, так и в ширину, составляла «двенадцать дней пути». Это явное напоминание о том обещании Алексея, которое он когда-то дал Боэмунду — но достоверность его по меньшей мере вызывает сомнения[779]. Как видно, западных хронистов в большей степени волновала участь паломников.

Как уже упоминалось, Анна Комнина, со своей стороны, представляет полный текст договора. Можно ли считать, что речь идет о точной его копии? Недавно прокомментировавший текст Томас Эсбридж в этом сомневается[780]. Как бы то ни было, договор прежде всего зафиксировал, что Боэмунд отныне соглашается стать подданным Алексея и принести тесный оммаж за антиохийские земли, которые будут уступлены ему на правах пожизненного владения; границы земель указаны очень точно. После кончины норманнского предводителя вся эта территория — которой он до того времени должен управлять под византийским сюзеренитетом — полностью отойдет Византийской империи. Это соглашение отменяло предыдущий договор, заключенный в 1097 году. Боэмунд к тому же был назван не «князем Антиохийским», а «дукой Антиохии»: тем самым подчеркивалось, что Боэмунд не является независимым правителем и подчиняется византийской юрисдикции. Он будет править Антиохией только на протяжении своей жизни. В отношении церковной власти договор настаивал на том, что патриарх будет выходцем из греческого, а не латинского духовенства, и назначать его будет император[781].

Территория, переходившая Боэмунду на законных основаниях, была указана с некоторыми поправками: земли, возвращенные ему, были кропотливо перечислены; из них исключили Киликию, Латакию и южное побережье этого города — из-за которых с 1099 года так часто вспыхивали конфликты между Антиохией и Византией. Взамен (что по меньшей мере странно) Боэмунд получил также графство Эдессу; он мог даже передать ее своим потомкам с согласия на то императора, который «усыновил его, как своего сына»[782]. Эту странную уступку можно объяснить: Эдесса с давних пор избегала прямого управления со стороны империи. Быть может, Алексей надеялся, уступив ее Боэмунду, воспользоваться впоследствии его услугами и в будущем вернуть этот город в состав Византийского государства?

Боэмунд поклялся на Евангелии и реликвиях соблюдать этот договор и принудить Танкреда (в случае надобности — силой) сделать то же самое.

О важности и последствиях Девольского договора сказано многое. Как мы увидим дальше, для нашего исследования он не имеет особого значения. Однако договор этот ознаменовал собой поражение Боэмунда. Его византийская мечта потерпела крах: он никогда не вступит на императорский трон, никогда не объединит Восток и Запад и не подчинит греческую Церковь папскому престолу, чьим поборником и покровителем он намеревался стать.

Но у него еще оставались Апулия и Антиохия, которой правил от его имени Танкред.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.