Настроения рабочих

Настроения рабочих

Хотя советские достижения порождали энтузиазм и гордость, недостаток продовольствия, несчастные случаи и напряженная работа стали причиной ослабления поддержки политики партии. Многие рабочие задавались вопросом, почему революция так мало сделала для улучшения их бедственного положения. Осуждая политику за то, что она сделала в настоящее время, а не за то, что она обещала сделать в будущем, они обвиняли государство в стремительном падении уровня их жизни. Большевики расценивали эти высказывания как проявление «политики живота», узким, политически наивным требованием мгновенного удовольствия.^{70} На Ленинградском машиностроительном заводе «Красный Путиловец», известном своими революционными традициями, партийные активисты установили большую доску, на которой рабочие могли вывешивать свои вопросы. Доска была испещрена многочисленными жалобами. В одной из них говорилось:

«Почему не снабжают детей молочными продуктами? Ведь Ленин сказал: “Нужно молодое, здоровое поколение”, а с одного черного хлеба ребенок не будет здоров. Ведь не все в состоянии покупать молоко с водой по 2 руб. или стоять в очереди по 3 часа в “Молокосоюзе” за литром молока по 1 руб. У нас в турбинном цеху висит плакат на стене, что в 1932 году положение с молочными продуктами улучшится. Но на факте ничего нет. Мы сейчас переживаем все трудности, для наших детей строим социализм, но как видно, им не дождаться социализма».^{71}

Рабочие спрашивали, какие средства они должны пожертвовать на финансирование индустриализации. Когда на текстильной фабрике им. Щербакова в Москве стоимость стакана чая увеличилась втрое, рабочие почувствовали, что они доведены до предела: им не хватало сил, чтобы работать, питание было слишком скудным. Один их них воскликнул: «Они строят социализм наизнанку, нас грабят. Мы не можем работать не жравши».^{72} Некоторые жаловались, что их положение стало хуже, чем до революции. Один рабочий сердито заявил: «Послушайте, все знают, что раньше нас эксплуатировали капиталисты, но жизнь была лучше. Теперь мы говорим об экономике, но эта экономика душит нас». Механик сказал директору: «Нам нужно снизить цены, чтобы мы могли прокормиться, потому что я не могу даже выполнить свою норму».^{73} Когда одного старого рабочего Московского каучукового завода перевели на другую работу в 1934 году, его зарплата снизилась до 120 рублей в месяц. Он отправился в заводской комитет, и, сняв шляпу, сказал представителю завкома: «Спасибо вам и в вашем лице советской власти, что за 35 лет работы мне обеспечена голодовка».^{74} Многие рабочие сомневались, сможет ли партия, складывая средства в тяжелую промышленность, когда-нибудь наладить потребление. Ученики школы ФЗУ Ижорского машиностроительного завода в г. Колпино Ленинградской области в 1933 году написали в ВЦСПС письмо с жалобой на условия жизни. Заводская администрация в течение четырех дней не выдавала 150 учащимся пропуска в столовую. «Уборных до сих пор нет. Ребята ходят, куда попало, т. е. вокруг своего общежития». Не было дров или угля для отопления, у большинства молодых людей не было обуви. Ремесленники горько шутили; «К концу второй пятилетки будем есть тракторы».^{75}

Рабочие не доверяли политике партии не только в том, что касалось капиталовложений и заработной платы, но и в отношении сельского хозяйства. Многие новые переселенцы, рабочие, имевшие родственников в деревне, составляли значительную часть рабочей силы; они не верили партийным сводкам о коллективизации и процветании сельского хозяйства. На московской швейной фабрике передали записку профсоюзному работнику, выступившему с трибуны с бодрыми речами. В ней говорилось: «Как долго вы будете продолжать обманывать нас? Вы говорите, что государство и колхозы засевают больше земельных площадей и увеличивают поголовье скота, но нас все хуже и хуже обеспечивают продовольствием. Мы больше вам не верим. В первой пятилетке нас кормили костями, во второй — будут кормить собачьим мясом».^{76} Многие рабочие также не верили объяснениям партии, что в нехватке продовольствия виноваты кулаки. Рабочий металлургического завода им. Дзержинского в Днепропетровске категорично заявил: «В деревне кулаков никаких нет. Отбирают последнее у нищих в лаптях». Рабочий механического цеха выразил более мрачную точку зрения: «В Советском Союзе полная голодовка. Это — крепостное право. Колхозы находятся в рабском положении. Люди на станциях едят (картофельные) очистки. Газеты пишут, что за границей голод, а голод-то, наоборот, у нас».^{77} Свежие новости из деревень приносили на заводы потоки переселенцев из сельской местности. В бараках завода № 45 около сорока рабочих приняли участие в жаркой дискуссии по вопросу коллективизации. Один из них заявил: «Что ты, докладчик, нас убеждаешь в достижениях. Ведь коммунисты довели страну до того, что начали торговать человеческим мясом. Покупая колбасу, я обнаружил человеческий палец с ногтями». Другой рабочий горько заметил: «Читал на днях в газете “Известия” статью самого т. Сталина, где он пишет, что нужно 35% населения уничтожить». Когда остальные рабочие запротестовали, лежавший на кровати мужчина, с сарказмом спросил у молодого человека, новичка на заводе: «Скажи, Ваня, что вынудило тебя бросить деревню, голод или богатая жизнь?». «Конечно, голодовка», — ответил Ваня. «Скажи, пожалуйста, — продолжил рабочий, — а где хлеб мужика?». «Отобран государством», — сказал Ваня. «А где скот? Коровы и лошади?». «Коров отобрали, — просто ответил Ваня, — а лошади погибли с голоду, нечем кормить». В разговор вмешалась уборщица барака, заявив, что только советская власть освободила от нищенской сумы ее и ее мать. Рабочий презрительно усмехнулся: «Только вам и дана жизнь».^{78}

Недоверие к государственной политике иногда оборачивалось открытой враждебностью по отношению к партии. На машиностроительном заводе «Пролетарский труд» один пожилой рабочий заявил: «Большевики довели до того, что скоро все подохнут с голода. Всюду опять очереди. Пай прибавляют, а ничего не дают».^{79} Одна работница спросила: «На что нам колдоговор. На кой черт так творить революцию, когда с голода дохнут? Разве фабком этого не знает, что некоторые рабочие пухнут от голода. Ленин был бы, было бы лучше».^{80} Многие начинали понимать фальшь оптимизма профсоюзных и партийных работников. Устав выслушивать длинные речи, один из рабочих Ленинградского машиностроительного завода «Электросила» спросил с сарказмом: «Сколько еще коммунисты будут мучить народ своей “правильной” политикой?» А маляр Мытищинского вагоностроительного завода воскликнул: «Хорошая власть была бы без коммунистов. Коммунисты только могут много обещать улучшить положение рабочих. А когда же мы, наконец, мы увидим это улучшение? Пятилетку уже кончили, а где же ваше обещание?»^{81} Другой рабочий пришел к простому заключению: «Коммунисты — все воры и бандиты».^{82}

В 1931 году Сталин произнес речь на конференции руководителей, призывая положить конец «уравниловке» и ввести резкую разницу в оплате труда квалифицированных и неквалифицированных рабочих.^{83} Для обеспечения мотивации труда партия детально разработала иерархию потребления и привилегий, которые были разными для рабочих, занятых в тяжелой либо легкой промышленности, различались по регионам, а также зависели от уровня квалификации. К иждивенцам в семьях рабочих, так же, как к самим рабочим применялся метод дифференцированного распределения продовольствия. Например, члены семьи, зависимые от кормильца, работавшего в тяжелой промышленности, получали больший рацион, чем те, кто работал в легкой промышленности. Целью этой политики было создание у рабочих стимула к повышению квалификации, но в то же время подобная дифференциация вызывала чувство обиды на тех, у кого было больше привилегий. Занятые на предприятиях легкой промышленности считали несправедливым дифференцированное распределение рациона для их семей, и не видели в этом никакой логики. Рабочий из Саратова — член партии, спросил в сердитом изумлении: «Хлеба у нас не хватает. Почему же неправильно распределяют хлеб? Например, жена рабочего завода “Комбин” получает 400 граммов хлеба, а жена рабочего-швейника одежды получает 100 грамм». Пожилой рабочий-швейник назвал этот стограммовый паек, получаемый его женой, «медленным умиранием». «Когда устраивали Октябрьскую революцию, — заявил он, — то говорили, что будет равенство и братство, а на деле его нет. Наши рабочие опухают от голода. Почему в Москве швейники хорошо питаются, разве мы не равны?»^{84} Рабочие московских предместий возмущались тем, что столица лучше обеспечивалась, чем другие регионы. Рабочий Люберецкого завода по производству сельскохозяйственных машин написал: «Рабочий класс, благодаря политике партии, ведет полуголодное существование, В то время как Москва — этот паразит трудящихся всего Союза, — получает промтовары и продукты с избытком, которых хватает не только для личного потребления, но и для продажи приезжим из пригородов. У нас ничего нет. Неужели нам в Люберцы нельзя подать хотя бы керосин. Рабочий, утром идя на работу, не может себе чаю согреть».^{85} Другие рабочие были убеждены, что евреи и представители других национальностей используют русских в своих интересах. Рабочий завода им. Фрунзе удивленно покачал головой, послушав речи руководства об экономических достижениях: «Они так хорошо говорят, наверное, они евреи или армяне. Мы, русские, так не говорим».^{86} Рабочие внимательно присматривались к разнице между своими заработками и зарплатами партийных и профсоюзных руководителей. В зависимости от уровня квалификации и от отрасли промышленности, основная зарплата рабочего составляла 150-500 рублей в месяц (без учета сверхурочных или сдельной работы). В 1936 году секретари ВЦСПС получали 1100 рублей в месяц, руководители профсоюзов — от 700 до 900 рублей, а председатели республиканских, областных и районных комитетов профсоюзов получали от 600 до 800 рублей. Профсоюзные работники, также как и рабочие, получали дифференцированную зарплату — в зависимости от того, работали они в Москве или за пределами Москвы или Ленинграда, в профсоюзе тяжелой или же легкой промышленности. Размер их зарплат был трудно сопоставим с зарплатами партийных или государственных чиновников того же уровня.^{87} Официальные лица были наделены многочисленными привилегиями, включая регулярные продуктовые заказы и доступ в магазины с лучшим ассортиментом товаров. Разделяющие рабочих и чиновников разница в зарплате и привилегии, были невелики, но даже самая незначительная разница провоцировала негодование тех, кому досталось меньше. Один строитель спросил: «Почему мы, рабочие, не имеем права покупать в магазинах, предназначенных для инженерно-технического персонала? Нам тоже нужны продукты».^{88} Многие рабочие выступали за уравнивание заработной платы. Другие были настроены более критично, утверждая, что за счет их труда создается новая элита. Шпульница фабрики «Красная Талка» на политбеседе в 1932 году удивленно спрашивала: «Долго ли будем терпеть такую жизнь? Ведь никуда не годится: кто-то сыт, а рабочему — одна корка хлеба, и работай за нее! Они доведут нас до могилы».^{89} По словам рабочего станкостроительного завода, государство богатеет по мере того, как худеют рабочие. Протестуя против уменьшения нормы хлеба весной 1932 года, он отметил: «Рабочих кормят костлявой рыбой, а свинину отправляют в Кремль».^{90}