Странная весна неудачливого министра

Странная весна неудачливого министра

В сентябре – октябре 1904 года раскрутилась вереница событий, с лёгкой руки А. С. Суворина получившая название «весны Святополк-Мирского». Сколько она дала пищи для рассуждений в гостиных и салонах, сколько острых тем для газетных передовиц! Эта странная, холодная и бестолковая осенняя политическая весна послужила прологом зимней бури Кровавого воскресенья – и память о ней потонула в гуле и грохоте первой русской революции. Сейчас, когда президентская рать, регулярно перестраивая ряды под грохот перманентных терактов, воздвигает вертикаль власти, – полезно вспомнить о том, как столетие назад правящие круги Российской империи пытались осуществить перестройку государственного режима на фоне внешнеполитических провалов, военных неудач и нарастающего революционного террора.

Тишина после взрыва

Итак, 15 июля 1904 года эсер-террорист Егор Сазонов метнул бомбу в карету министра внутренних дел Российской империи В. К. Плеве. Погибли министр и его кучер; десять человек получили ранения. Влиятельнейший сановник был убит среди бела дня, в оживлённой части города – на Измайловском проспекте у Обводного канала. Символично и весьма любопытно: министр ехал к государю в Петергоф с докладом; в его портфеле лежали не простые документы: копии перлюстрированных писем серьёзных государственных мужей, доносы на них, полученные от секретных агентов. Среди прочего, эти конфиденциальные материалы содержали информацию о связях некоторых высокопоставленных особ с революционными организациями. Директор департамента общих дел Министерства внутренних дел П. Н. Дурново, назначенный после трагедии 15 июля временно исполнять министерскую должность и разбиравший бумаги покойного, рассказывал потом своему новому патрону в личной беседе: «Нельзя себе представить, что было у Плеве: всё полно перлюстрации и доносами на разных людей, в особенности на Витте, а доклад, который он вёз, когда был убит, был весь наполнен такого рода сведениями».

Многие осведомлённые современники в самой гибели Плеве усмотрели руку Витте. За год до своей гибели Плеве осуществил блистательную комбинацию по низвержению Витте с поста министра финансов. Витте, который сам неоднократно подставлял Плеве ножку в тёмных углах коридоров власти, затаил деятельную злобу. Беспринципный интриган и властолюбец, Витте в борьбе за политическое влияние действовал по принципу «все средства хороши, если ведут к цели». Любая политическая идеология была для него возможным средством в борьбе за власть. Государя он всеми силами старался уверить в своём лояльном консерватизме: поздравляя с рождением сына, пламенно желал царю «передать наследнику российскую державу в той её неприкосновенной сущности, в коей Вы её получили, то есть, самодержавною». В то же время заигрывал с либералами из оппозиционного полуподпольного «Союза освобождения», через них наводил мосты для связи с эсерами-«бомбистами». Содержал своих агентов в Департаменте полиции и в Охранном отделении. Если верить Лопухину, он не остановился бы и перед цареубийством. Но в тот момент Витте переиграл самого себя. Его тоска по министерскому портфелю была слишком откровенной, его креатуры оказывали на государя слишком явное давление. Государь сделал вид, что размышляет над кандидатурой на высший правительственный пост, а сам со свойственным ему тихим злорадством наблюдал, как пирог власти проносят мимо носа бывшего министра финансов.

Пауза затягивалась – странно, неприлично затягивалась. Где-то далеко шла русско-японская война. Официальное горе (очень скромное, впрочем) по поводу смерти Плеве сменилось официальной радостью по поводу рождения 30 июля наследника престола цесаревича Алексея; эта радость погасла в тумане официальных же недомолвок о поражении под Ляояном. А страна так и жила без министра внутренних дел – как будто он и не нужен вовсе. Главное ведомство, созидающее порядок в империи, никто не возглавлял, за него никто не отвечал. Околоправительственные вестники и сплетники устали обсуждать и предрекать. И вдруг, ровно на сороковой день после сазоновской бомбы (как будто специально ждал, чтобы душа Плеве отлетела), государь принимает решение: 25 августа вызывает к себе для беседы виленского, гродненского и ковенского генерал-губернатора князя Петра Даниловича Святополк-Мирского. Из кабинета царя Мирский вышел уже министром.

Либерал, он же консерватор

Личность Святополк-Мирского почти не попала в фокус внимания современников и потомков. О нём как о человеке, да и как о государственном деятеле известно не много, и всё что известно – весьма неопределённого свойства. Образ, сотканный из серых, неярких противоречий. Верный слуга престола, презираемый придворными консерваторами – и мягкий реформатор, отвергнутый либералами. Выпускник Пажеского корпуса, лейб-гусар, променявший саблю и ментик на голубой мундир начальника Отдельного корпуса жандармов. Честный бюрократ, долгие годы неторопливо поднимавшийся по служебной лестнице – и автор проекта государственных преобразований, воспринятого в верхах как чуть ли не революция. (Впрочем, проект этот не только ни в едином пункте не был реализован, но даже не был сколько-нибудь внятно сформулирован.) Всё, что мы знаем достоверного о его образе мыслей, характере и политической программе, известно нам из дневников его жены, княгини Е. А. Святополк-Мирской. Среди прочих записей там есть одна, раскрывающая до некоторой степени суть политического мировоззрения министра внутренних дел огромной державы, стоящей на пороге революции. «Не хотят понять, – жалуется министр супруге, – что то, что называется теперь либерализмом, есть именно консерватизм». Жалоба на власть имущих, в том числе на самого государя. Жалоба человека, обессиленного поиском компромисса с самим собой. Реформы для него есть способ сохранить окружающий мир в привычном, неизменном виде. Чтобы чего не вышло…

Всезнающий и умный А. С. Суворин в своём дневнике записал 17 сентября: «Святополк-Мирский, говорят, благородный и хороший человек. Но именно поэтому он ничего не сделает. Надо быть умным и дальновидным». Через три недели ещё запись: «3 октября был у кн. Святополк-Мирского. Беседовали около часу. Он производит впечатление искреннего человека, который действительно желает реформ, но видит, что это дело трудное… „Я боюсь, что нахожусь в положении человека, который выдал вексель на сумму, которую он уплатить не может…“ Жалуется на здоровье. Только три раза докладывал (государю. – А. И.-Г.), и всякий раз нервы расстраивались». И, наконец, последняя запись об этом человеке, 8 ноября: «Всем надоел полицейский режим. Но скоро ли, и как он кончится? У Святополк-Мирского не только характера, но и ума не хватит». Поставил Алексей Сергеич крест на Петре Данилыче.

Из этих и других деталей складывается портрет человека, севшего в залитое кровью двух предшественников министерское кресло. Честен, добросовестен, не чрезмерно умён, по характеру миролюбив, несколько нервен и потому часто жалуется на здоровье. Ярких, волевых черт в характере не наблюдается. Хороший человек, всем добра желает. Деятельность его, собственно, и началась с миролюбивых деклараций в духе нашего кота Леопольда. При его предшественниках полицейская власть жёстко противостояла обществу. Он начинает говорить о взаимном доверии между обществом и властью. Чего же лучше!

Уже во время той аудиенции, 25 августа, Мирский, как бы стремясь реализовать смысл своей фамилии, говорит царю: «Положение вещей так обострилось, что можно считать правительство во вражде с Россией, необходимо примириться…» Далее – речь о веротерпимости, о частичной амнистии для политических заключённых, о расширении прав земств. Рабочих не надо преследовать за участие в сходках и стачках, по крайней мере, за экономические требования. Государь кивает, соглашается, и только по поводу сходок поднимает брови: «Конечно, это так, но кажется как-то странным». Мирский жалуется на своё неумение говорить публично, мол, сие может помешать ему в контактах с Государственным советом и общественностью. Государь признаётся: «Я тоже не умею говорить». Идиллия. Ободрённый Мирский приступает к главному: к давно лелеемой верноподданными либералами идее «призыва выборных в Петербург для обсуждения вопросов государственной важности»: это, мол, «единственное средство, которое может дать возможность России правильно развиваться». Государь как бы не слышит этих слов. Но ведь и не возражает. Мирский выходит из кабинета государя, отправляется домой и делится обнадёживающими впечатлениями с любимой женой. Из дневника коей мы и черпаем сведения об этой беседе.

О кадровой политике

Позволим себе заметить, что кадровая политика последнего русского императора до боли похожа на кадровую политику нынешней российской верховной власти. Основная идея: подбор лиц на руководящие посты по критерию управляемости, исполнительности и личной преданности. Ум, энергия, компетентность – не обязательны и даже не всегда желательны. Талант, самостоятельность в принятии решений, властная харизма – категорически неприемлемые качества.

За всё двадцатичетырёхлетнее царствование Николая Александровича в среде правящей элиты России появился лишь один действительно выдающийся (при всех своих недостатках) государственный деятель – П. А. Столыпин. Его назначение было вызвано экстраординарными обстоятельствами, революцией, и потом в течение пяти лет «хозяин Земли Русской» только и думал о том, как бы отделаться от слишком деятельного премьера. Отделаться помогли революционеры-террористы и чины Охранного отделения (об этом убийстве речь впереди). Все остальные премьеры, министры, командующие войсками и прочие высшие сановники империи – просто исполнительные посредственности, не смеющие «своё суждение иметь», а если и имеющие таковое, то ловко прячущие его в карман при первых проявлениях монаршего неудовольствия.

Представление о Николае II как о вялом, безвольном правителе (и уж, тем более, как о добром и святом царе) не соответствует действительности. В течение всего своего царствования он последовательно и старательно, хотя и тихо, без лишних слов, укреплял «вертикаль власти» именно в том духе и направлении, в каком это делается сейчас. То есть, всеми силами ограничивал участие общественности в политической жизни, укрощал ершистую и крикливую Государственную Думу до полной выдрессированности, назначал послушных губернаторов, безынициативных министров и безликих «технических» премьеров. Итогом его стараний стала та модель власти, которая сложилась к 1914 году. Полностью подконтрольная Дума, готовая проштамповать любой спущенный сверху законопроект, исполнительное и безынициативное правительство во главе с «техническим» премьером (кто он – Коковцов ли, Горемыкин, Штюрмер, Трепов, Голицын – не важно, ибо ни один из них не пытался даже на минуту стать самостоятельной фигурой на историческом поле). Именно такое послушное правительство оказалось бессильным перед грозным вызовом Мировой войны и до смешного беспомощным при первых ударах революционной стихии. Именно благонадёжные «центристы», лидеры проправительственных думских партий, октябристы, прогрессисты, аристократы и миллионщики – Родзянко, Гучков, князь Львов, Рябушинский, Коновалов – сделались первыми, хотя и невольными, вождями Февральской революции. Именно верноподданные генералы, командующие фронтами, 1 марта 1917 года единогласно потребовали от своего государя и главнокомандующего отречения от престола. Административно-бюрократическая «вертикаль власти», не имеющая опоры в живом мире, в обществе, исчезла в несколько дней, «аки тает воск от лица огня». И вот – анархия, распад, кровавый хаос.

Потом, уже в эмиграции, бывший главный священник русской армии протопресвитер Георгий Шавельский, сетуя, размышлял: неужели в огромной России, среди её стошестидесятимиллионного, умного и деятельного населения, не могло найтись нескольких сотен людей, честных, самоотверженных и талантливых, которые, взяв в руки бразды правления, вывели бы страну на твёрдый путь мирного развития и процветания? Конечно, такие люди были. Но путь во власть для них был затруднён, а со временем и вовсе заказан. Исполнительная посредственность медленно, но верно делала свою карьеру, а они уходили в оппозицию, в революционное подполье, а то и в террор.

Подбирая кандидатуру на вакантный министерский пост в июле – августе 1904 года, Николай II искал человека честного, благонамеренного, исполнительного, недалёкого и несамостоятельного. Важно ещё, чтобы его образ соответствовал ожиданиям – если не всего общества, то его верхов, настроенных в основном либерально. С их мнением государь не считаться не мог, хотя глубоко его презирал. Таким кандидатом и стал виленский генерал-губернатор, бывший товарищ министра внутренних дел, ушедший из министерства по несогласию с консерватором Сипягиным, князь Святополк-Мирский. Человек «благородный и хороший», полный благих намерений. В сущности же – исполнительная посредственность.

Конечно, благородный Мирский всё-таки лучше, чем беззастенчивый карьерист и властолюбец Витте – как, скажем, Фрадков или Зубков лучше, чем Березовский. Но, к сожалению, время ставило перед Россией задачи, решение которых посредственностям оказалось не по плечу.

Сеанс либеральной магии

Идиллические беседы и благодушные декларации составляют суть деятельности нового министра в первые недели пребывания на посту. В Вильне, где задержался на две недели в связи с открытием памятника Екатерине II, он даёт интервью иностранным журналистам из «Echo de Paris», «The Associated Press», «Local Anzeiger». Говорит, хотя и осторожно, о свободе земских органов самоуправления, о веротерпимости, о правах евреев. 16(29) сентября, уже в Петербурге, принимая чиновников своего ведомства, произносит: «Плодотворность правительственного труда основана на искренне благожелательном и истинно доверчивом отношении к общественным и сословным учреждениям и к населению вообще. Лишь при этих условиях работы можно получить общественное доверие, без которого невозможно ожидать прочного успеха в деле устроения государства».

Первое публичное выступление нового министра вызвало радостную общественную бурю и шум газетной листвы. Провозглашена «эра доверия». Уже на следующий день Суворин делает первую из цитированных нами дневниковых записей. 24 сентября его газета «Новое время» восклицает: «Струя свежего воздуха!», «Шаг вперёд впервые за сто лет!» Сам Суворин спрашивает риторически: «Разве слова министра – не веяние весны, не явный её признак?» Газеты подхватили суворинский образ. Сентябрь стал вдруг «весной Святополк-Мирского». Полился поток вольных мыслей и политической полемики: монархист Пихно в «Киевлянине», религиозный полулиберал князь Трубецкой в журнале «Право», радикальные конституционалисты в заграничном «Освобождении» и даже мрачный реакционер князь Мещерский в «Гражданине» – все спорят друг с другом, и все согласны в одном: в ожидании скорого, светлого политического лета, долженствующего последовать за внезапной весной. Главное ожидаемое, то, о чём говорят иносказательно, как дикари о могущественных лесных духах, – грядущее собрание народных представителей при государе. Кто-то видит в нём возрождённый допетровский Земский собор, кое-кому мерещатся парламент, Конституция, либеральное царство гражданских свобод.

Между тем настроения, царившие в обществе, в том числе среди простого народа, в котором государь так хотел видеть противовес оппозиционной интеллигенции, прекрасно показывает запись в дневнике того же А. С. Суворина, датированная 31 июля 1904 года. «Сегодня мебельщик Михайлов говорил мне: „Еду сюда с дачи по железной дороге. Разговор о новорожденном наследнике. Радуются. Вдруг какой-то господин очень громко говорит: „Странные какие русские. Завелась новая вошь в голове и будет кусать, а они радуются““. Все разом так и притихли. До чего вольно разговаривают, так просто удивительно». «Вольно разговаривала» в основном интеллигенция, но народ «вольно слушал». И мотал на ус. «Все притихли» – значит, задумались. До начала истребления царя, его семьи, министров, генералов, помещиков и прочих «бывших» (в том числе и депутатов Думы), как вшей, – оставалось тринадцать лет. До первого взрыва массового революционного насилия – меньше полугода.

Этого никто не знал, да и не хотели знать. Мирский стал символом грядущей свободы; земские собрания присылали ему приветственные адреса. Их наиболее активные деятели зачастили к министру с ходатайствами: разрешите, ваше сиятельство, провести общероссийский съезд представителей земств. В контексте времени это означало именно собрание депутатов от народа, ибо иных выборных, кроме земцев, в России не было. Мирский обнадёживал ходатаев, уповая на милостивую благосклонность, проявленную государем в ходе аудиенции 25 августа. Обнадёженные разнесли радостную весть по губерниям: земский съезд будет! Собравшееся в сентябре Бюро общеземских съездов под председательством Д. Н. Шилова, известного паладина земско-конституционной монархии, даже определило время и место проведения Первого съезда представителей земств: 6–7 ноября в Москве.

Прекраснодушные слова Мирского, бурно воспринятые либеральной интеллигенцией, сделали его заметной политической фигурой. Стали думать, что у него есть собственный политический курс, собственная воля. С этим не мог примириться государь. На аудиенции 9 октября царь прямо заявил министру: политических перемен не будет. О земском съезде – ни слова, но понятно было: идея не одобряется. Честный Мирский оказался в том самом положении, о котором говорил Суворину: выдал вексель, а оплатить не может. Весь октябрь пытался уговорить его величество, вырвать разрешение на собрание представителей если не при государе, то хотя бы при министре внутренних дел. В ответ – ни «да», ни решительного «нет». Тем временем привыкшие держать нос по ветру сановники из окружения императора почувствовали: положение Мирского пошатнулось. Против него начались интриги; право-монархическая пресса, месяц назад воспевавшая его курс в одном хоре с либеральной, теперь обрушила на него лавину нападок и насмешек. Московский обер-полицмейстер Д. Ф. Трепов переименовал «эру доверия» в «эру попустительства» – и это определение было подхвачено правой печатью. Оживился и Витте: играя на трудностях, с коими столкнулся Мирский, стал оказывать ему двусмысленное покровительство, надеясь привлечь к себе, подчинить, сделать пешкой в своей партии.

А 6 ноября неумолимо приближалось; земское бюро вовсю готовило съезд. Последняя надежда Мирского – уговорить земцев хотя бы отложить съезд на месяц-другой, авось удастся уговорить государя, поднажать на него через вдовствующую императрицу или того же Витте… Ничего подобного: 29 октября министр услышал от земского бюро неумолимое «нет» – съезд должен состояться в срок; и вы же, ваше сиятельство, обещали… Взволнованная супруга записала в дневнике: «По-моему, тут есть даже доля подлости: пока их держали в страхе – молчали, а теперь, когда человек явился, который серьёзно хочет удовлетворить все разумные требования, они всё портят тем, что торопятся и хотят скандалы делать».

Пожалуй, так: хотели скандалы делать. Скандал и вышел. Съезд в последний момент был запрещён царём; исполнять государеву волю должен был Мирский. Из провозвестника свободы он тотчас превратился в царского сатрапа. «Земский съезд», полуподпольно проведённый на частных квартирах богатых и сановных петербургских лидеров движения, плавно перерос в «банкетную кампанию»: собираясь под видом банкетов в ресторанах и трактирах великой Руси, земцы отчаянно бранили власть, клеймили продажных министров, поднимали тосты за героев революции, призывали к борьбе с самодержавием. Призывы были услышаны: 28 ноября в Петербурге сотни студентов манифестировали под красными флагами. 21 декабря было получено известие о капитуляции Порт-Артура; через неделю в столице началась массовая забастовка. 9 января священник Георгий Гапон и его друзья-социалисты повели десятки тысяч рабочих под солдатские пули и казачьи нагайки. Мало кто помнит теперь, что Кровавое воскресенье, с которого началась в России революция, совершилось при самом нежно-либеральном министре внутренних дел Святополк-Мирском. Впрочем, если он и виноват, то (пользуясь тогдашней судейской терминологией) заслуживает снисхождения. Его падение было предрешено ещё в ноябре. Он склонился перед монаршей волей и предал своих друзей-земцев (впрочем, как и они предали его). Но он был слишком честен, чтобы нести бремя предательства. Несколько раз просил об отставке; в последний раз – 4 января; государь обещал уволить через неделю. 9 января он уже ничем не управлял, а после кровавых событий этого дня навсегда ушёл из политической жизни.

17 января Мирский был уволен. 18 января состоялось совещание министров, прообраз будущего «объединённого правительства». Председательствовал Витте.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.