Борис Вилькицкий Когда, как и кому я служил под большевиками Воспоминания белогвардейского контр-адмирала

Борис Вилькицкий

Когда, как и кому я служил под большевиками

Воспоминания белогвардейского контр-адмирала

Октябрь 1917 года. Режим керенщины, душивший все попытки оздоровления страны, боявшийся только врагов справа и попустительствовавший левым, бесславно погибает при взятии Зимнего дворца.

Детище революции — «Союз государственных чиновников» — объявляет генеральную забастовку, выбрасывая своих членов на улицу и давая этим возможность новой власти большевиков сманивать к себе на службу, по своему выбору и с «заднего крыльца», людей наиболее гибких и приспособляющихся.

Административный гражданский аппарат разрушен, но война продолжается, и только мученики-офицеры остаются на своих постах в военном и морском министерствах, на флоте и кое-где на фронте, в более или менее сохранившихся частях развалившейся армии. Положение офицеров, нестерпимое при Керенском, мало в чем меняется. На флоте офицеры продолжают делать отчаянные попытки к сохранению боеспособности кораблей, поддерживать, при павшей дисциплине, остатки престижа командования и проводить необходимые оперативные задачи по обороне.

В это время я служил в Ревеле в Службе связи Балтийского флота, учреждении, поставленном на огромную высоту доблестным адмиралом Непениным[1], безнаказанно убитым при Керенском на посту командующего Балтийским флотом.

Секретнейшая работа Службы связи по выяснению операций германского флота парализуется окончательно, так как новой власти все «секретное» особенно подозрительно.

На флоте офицерство и лучшая часть матросов группируется вокруг некоторых начальников, оставшихся популярными в силу своей энергии, честности и патриотизма, но и этим начальникам не видно во всероссийском хаосе никакой силы, на которую можно было бы опереться для борьбы со все более и шире разливающимся злом.

Неприятельские армии почти беспрепятственно продвигаются по русской земле.

Германские самолеты уже летали над городом Ревелем, и их мотоциклисты проникли на улицы города, когда мне удается с начальником Службы связи и остатками личного состава уйти на одном из транспортов в Гельсингфорс, где находится штаб флота.

Там капитан 2-го ранга Щастный[2], оказавшийся во главе флота, предпринимает героические усилия, чтобы спасти эскадру от захвата немцами и увести ее через тяжелые льды в Кронштадт и Петроград. Служба связи никому больше не нужна, и меня отпускают на все четыре стороны.

Германские войска высаживаются в Западной Финляндии и с белыми финнами продвигаются к Гельсингфорсу, освобождая страну от красных финнов и от всего русского. За два дня до занятия Гельсингфорса, одновременно с выходом Щастного с флотом в его трудный поход, и я направился в Петроград искать себе применения.

Популярность Щастного растет и вызывает опасения Троцкого. Щастного, обвинив в контрреволюции, арестовывают и после пародии суда расстреливают.

На боевом флоте мне делать больше нечего, его песня спета. Надо осмотреться, переждать, найти временную работу подальше от всякой политики. Такая работа предуказана мне судьбой: два года назад, вернувшись из Ледовитого океана после трехлетнего плавания и перехода из Владивостока в Архангельск, с вынужденной зимовкой у новооткрытой Земли Императора Николая Второго, я счел долгом приостановить дальнейшие исследования северных морей и земель, чтобы принять участие в продолжавшейся войне, и перешел со всеми своими офицерами в боевой действующий флот. Команды кораблей в виде исключительной награды получили тогда же разрешение выбрать службу, кто какую хочет. Кто демобилизовался и ушел работать на завод, кто после полярных льдов попросил перевода в теплое Черное море, а кто связал свою судьбу со мной и перешел на эскадренный миноносец «Летун», командование которым я тогда принял в Балтийском море. Научные архивы трехлетних работ были тогда собраны, сданы на хранение и ждали своей разработки, без которой трехлетние труды экспедиции оставались бы почти без научных результатов, — и я отправился в Главное гидрографическое управление морского ведомства. Оказалось, что там, как и в других технических управлениях морского ведомства, мало что изменилось за время революции.

Во главе Главного гидрографического управления стоял генерал-лейтенант Бялокоз[3], которого я знал еще будучи мальчиком. Большая часть служащих оставалась на местах, и только к начальнику управления был приставлен комиссар, минный унтер-офицер флота Аверичкин[4], довольно разумный и приличный парень. Кроме того, действовал комитет служащих, занимавшийся главным образом продовольственными вопросами. В то время большая часть комиссаров советской власти в военных и технических учреждениях еще не были коммунистами, а назначались каким-то одним большевикам известным порядком.

В Главном гидрографическом управлении меня встретили радушно. Начальник управления убеждал, что Россия не погибнет, что невозможный, утопичный политический режим или сам провалится, уступив место другому, или же будет опрокинут здоровыми силами страны, что долг каждого в ожидании просветления стараться сохранить для страны все культурные ценности, кто какие может. Он предложил мне составить и представить ему нужную мне смету, подобрать необходимых сотрудников и сразу приниматься за работу. Таким образом я вернулся под советской властью к кабинетным научным работам, касающимся исследований экспедиции, которой я в свое время руководил.

В это время, весной 1918 года, никаких определенных белых фронтов в России еще не существовало. Власть советов разливалась по необъятным просторам России, из зажатых большевиками газет многого узнать было невозможно, транспорт действовал плохо, Брест-Литовский мир еще не был заключен, и неприятельские армии продвигались и на Украине и вдоль Балтийского моря. Жена моя и малые дети находились на Украине, куда я их отправил еще во время керенщины из голодного Петрограда. Связаться с ними сейчас не было возможности.

Так прошло некоторое время. Я стал работать в тиши кабинета, стараясь одновременно разузнать обстановку, разобраться в том, что происходит в остальной России

* * *

Вскоре Е. Л. Бялокоз позвал меня и стал говорить, что надо отложить научные работы и приниматься за более срочные и насущные дела, что в северной части России, отрезанной от Украины, надвигается великий голод, что надо думать о том, как спасти положение. В Сибири, как и всегда, был переизбыток всяких продуктов, а подвоз их по редкой железнодорожной сети был в эту эпоху развала транспорта невозможен. Генерал говорил мне, что надо организовать этот подвоз Северным морским путем и что кроме меня сделать это некому.

К тому времени мне удалось выяснить, что распространение советской власти по российской земле идет с перебоями. Ходили слухи об очагах сопротивления, особенно на окраинах; стало известно, что на Мурмане находятся значительные морские силы союзников и что там установился какой-то компромиссный режим, что влияние союзников распространяется и на Архангельск. На Украине образовывались правительства Петлюры[5], Винниченко[6], действовали разбойные банды Махно[7], и наконец образовалось правительство гетмана Скоропадского[8]. Казаки еще управлялись своими атаманами.

Что происходит в Сибири, не было толком известно. Учитывая, что в Сибири отсутствует (почти) пролетариат, что население более хозяйственно и в общей массе более зажиточно и более энергично, что большие просторы должны помочь борьбе со всяким врагом, облегчая организацию сил, я и тогда думал и теперь считаю, что оздоровление России должно прийти оттуда.

Тактическими союзниками русского народа мне, как впоследствии и большинству белых вождей, представлялись силы союзников России первой великой войны, в интересах коих было бы свержение советской власти.

Я вполне сознавал первостепенную важность для экономической жизни Сибири Северного морского пути, над исследованием и оборудованием коего работал до меня мой отец[9], и по совести полагаю, что в ту пору по знаниям и опыту в этом вопросе у меня соперников не было. В этой отрасли авторитет мой признавался и начальством, и населением, и советской властью. Это должно было значительно облегчить дело в невероятно сложной и трудной обстановке того времени. Организация такой экспедиции сулила мне возможность перекинуться на Север, где большевики сидели не твердо, и связаться с Сибирью.

В силу всего этого я согласился взяться за это дело при условии, что мне будут предоставлены большие полномочия, решив искать связей и с Сибирью, и с союзниками, — и принялся за дело.

Непосредственным начальником генерала Бялокоза тогда был зловещий Троцкий. Лично мне встречаться с ним не пришлось, но я получил право забирать с развалившегося фронта и от флота все полезное делу имущество: корабли, баржи, шлюпки, моторы, радиостанции, грузовики, продовольствие и прочее снабжение. Нужные мне офицеры потекли ко мне сами. Я их принимал на службу и командировал по всем направлениям для сбора имущества. Самым трудным было провести сметы для получения необходимых кредитов.

Одного из таких офицеров, гидрографа, подполковника Юркевича[10], я командировал в Москву. Он добился свидания с Лениным и привез мне ассигновку в миллион рублей.

В это время союзные посольства находились в Вологде, в Петрограде же, в английском посольстве оставался представителем посла храбрый мальтиец капитан 1-го ранга Кроми[11], Георгиевский кавалер, командовавших до того флотилией английских подводных лодок в Балтийском море. Капитана 1-го ранга Кроми я хорошо знал по предыдущей своей службе. Впоследствии, когда я уже находился в Архангельске, он был растерзан на лестнице посольства большевиками.

Тайно от начальства и от подчиненных я вступил в связь с Кроми, узнал от него, что союзные силы предполагают оккупировать Архангельск, и заручился его содействием.

Как-то случайно я столкнулся в английском посольстве со своим другом, капитаном 2-го ранга Г. Е. Чаплиным[12], который, как потом оказалось, вел там свою линию и подготовлял военный переворот в Архангельске. Тогда мы друг другу не проговорились о своей работе и лишь впоследствии, в Архангельске, согласовали свои силы.

Время высадки союзников в Архангельске мне не было известно заранее. Поэтому я получал от Кроми для каждого отправляемого мною в Архангельск эшелона специальный пропуск, на случай, если фронт возникнет, когда эшелон будет в пути. Пропуск передавался мной офицеру, начальнику эшелона, и по прибытии в Архангельск уничтожался.

Вместе с этим счастливый случай помог мне связаться и с сибирскими организациями, враждебными советской власти. Как-то проходя по Невскому, я обратил внимание на дом, занятый каким-то таинственным «Союзом сибиряков-областников»[13]. Войдя в дом, я увидел зал с развешанными по стенам газетам Союза, более или менее невинного, с точки зрения советской власти, содержания. Просматривая эти газеты, я вдруг увидел грязного и небритого солдата с университетским значком на шинели, всматривавшегося в меня, а затем радостно обратившегося ко мне. Это был доблестный В. Н. Пепеляев[14], член Государственной думы, который был позднее министром адмирала Колчака и был расстрелян большевиками вместе с адмиралом.

С Пепеляевым мы познакомились и сблизились в первые, кошмарные дни революции 1917 года, проведенные нами в Кронштадте. Он был назначен туда комиссаром от Государственной думы, взявшей на себя власть и выделившей из своего состава Временное правительство. Я же командовал «Летуном», подорвавшимся на неприятельской мине и находившимся в Кронштадте в ремонте. Главные начальники были перебиты чернью, большинство офицеров заключены в тюрьмы, а я был одним из немногих, оставшихся на свободе благодаря преданности команды «Летуна».

Прибыв в Кронштадт, охваченный анархией, Пепеляев, несмотря на свою исключительную смелость, энергию и честность, не мог найти почвы под ногами и навести какой-нибудь порядок. Самосуды и избиения офицеров продолжались. Мне пришлось долго убеждать его предпринять некоторые шаги, которые, по-моему, могли ему помочь справиться с анархией. Наконец он согласился и просил меня поехать в Петроград и вести от его имени переговоры с министрами и членами Думы. Я приложил все силы к этому, говорил с Гучковым и с Керенским, с некоторыми членами Думы, но оказалось, с одной стороны, что безвольный Гучков шел по течению, а самовлюбленный Керенский не хотел ничего понять, желая все организовать в расчете на свою популярность и на митинговое красноречие, свое и своих помощников. С другой стороны, и время был упущено. Керенский, вопреки моим предупреждениям, послал в Кронштадт прокурора Переверзева[15], которому в тот же день проломили череп. Очень скоро после этого, получив предупреждение, что и на мою жизнь готовится покушение, мне пришлось бежать из Кронштадта, а затем и Пепеляев выбрался из этого ада.

Встретившись снова с Пепеляевым в помещении «Союза сибиряков-областников», я объяснил ему, чем я занят и каких связей ищу. Он ответил, что здесь я нашел то, что мне нужно, что он сам в тот же день вечером должен ехать на юг, навстречу чехословацким батальонам, чтобы направить их на север, но что он сведет меня с людьми, которым я могу вполне довериться и которые могут мне помочь. Проведя меня коридорами и подвалами дома, он познакомил меня с неким Лебедевым[16], официально — редактором их газеты, а затем провел к И. А. Молодых[17], который также оказался впоследствии министром в правительстве Вологодского[18], а затем — Колчака. Обсудив втроем положение, мы распрощались с Пепеляевым, как оказалось — навсегда, а потом я ушел, уговорившись с Молодых поддерживать связь и взаимное осведомление. При этом я узнал, что в Сибири большевики далеко не укрепились и что там готовится сопротивление.

За время моего пребывания в Петрограде, услышав о моей деятельности и полномочиях, ко мне приходили многие знавшие меня офицеры с просьбой помочь им выбраться из Петрограда. Взяв с них честное слово, что они не связаны ни с какой другой контрреволюционной организацией, чтобы раньше времени не скомпрометировать свою собственную, я давал им фиктивные командировки кому куда, откуда они рассчитывали пробираться, кто — за границу, кто — к казакам, кто — я уж и не знаю, куда…

К этому времени был подписан печальной памяти Брест-Литовский мир. По одному из условий этого мира все технические роды оружия, весьма разросшиеся за четыре года войны, должны были быть сведены к масштабам начала 1914 года. Это грозило почти полным уничтожением технической части авиации с ее великолепными кадрами. Группа военных летчиков с гигантов-самолетов типа «Илья Муромец», в то время крупнейших авионов в мире, обратилась ко мне с просьбой найти им гражданское применение во вверенной мне области[19]. Переведя эту группу офицеров с их аппаратами на обслуживание Северного морского пути, можно было рассчитывать спасти для будущего хотя бы ячейку из авионов и кадров. И для них я разработал проект авиастанции в Ледовитом океане, для транспорта и наблюдения за людьми.

За это же время я съездил в Архангельск, чтобы закрепить за своей экспедицией нужные мне корабли, в первую очередь — «Таймыр» и «Вайгач», с которыми я работал в 1913–1914 и 1915 годах и которые привел из Владивостока. Командующим флотилией в Архангельске состоял честный и прямой адмирал Н. Э. Викорст[20]. На мою просьбу о кораблях он ответил мне, что на это власти у него нет, но что на следующий день собирается матросский съезд и мне придется сделать этому съезду доклад и, если съезд вынесет благоприятную резолюцию, то в остальном он мне поможет. Таким образом оказалось, что центральные органы советской власти были в Архангельске бессильны. Пришлось выступать на съезде, говорить о голоде в Европейской России, о богатствах Сибири, о трудностях транспорта, о необходимости спасать население и о том, что мне нужны корабли. Своим выступлением я обеспечил экспедиции и «Таймыр», и «Вайгач», и старый, сданный к порту «Бакан» и кое-какие мелкие суда.

Для обрисовки настроений того времени интересно, пожалуй, отмстить, как после моего выступления со мной захотели переговорить с глазу на глаз два комиссара. Один из них, Кротов, был комиссаром военного порта, а другой, Макаревич, — комиссаром оперативной части штаба флотилии. На мой недоуменный ответ, что столь высоких должностей у меня для них нет, они мне объяснили, что именно от этих «высоких» должностей, в которых они ничего не понимают, и хотят они уйти. Я взял Кротова боцманом на «Таймыр», а Макаревича машинистом. Оба они оказались очень дисциплинированными и полезными унтер-офицерами и хорошими людьми. После белого переворота мне едва удалось их спасти, когда было приказано арестовать всех коммунистов, а также и бывших комиссаров.

Недели через две-три после того, как В. Н. Пепеляев отправился перехватывать чехословацкие батальоны, действительно выяснилось, что эти батальоны заняли переходы через Урал и образовали фронт, отделивший Сибирь от Европейской России. Было радостно узнать, что Сибирь отрезана от большевиков, но вместе с тем для меня возникли опасения, что Троцкий сообразит, — ведь из враждебной Сибири не удастся получить продовольствия ни сухим путем, ни морем, и не сегодня, так завтра мою экспедицию могут расформировать. О высадке же союзников в Архангельске узнать ничего более определенного не удавалось. Надо было прекращать дальнейшее собирание имущества, срочно рвать с Петроградом и спасаться в Архангельск до того, как большевикам станет очевидным бесцельность моей экспедиции с их точки зрения.

Я пошел еще раз в подвал к И. А. Молодых обменяться с ним мнениями. Он разделял мою оценку обстановки сказал, что и сам не сегодня — завтра покидает Петроград, чтобы пробираться в Сибирь. Он заверил меня, что хорошо знает Урал, имеет там нужные связи и сумеет пробраться и через красный и через чехословацкий, белый фронты. Я объяснил ему, что если союзники запоздают, то большевики не выпустят меня, конечно, в море с достаточным запасом топлива и продовольствия, чтобы я не мог увести корабли в Сибирь, к белым, или за границу. Он согласился передать мою просьбу по назначению, и я написал ее мелко на бумажке от папиросной гильзы в следующей редакции: «Выйду в начале августа с «Таймыром» и «Вайгачем» к устью Енисея, без угля и провизии».

И. А. Молодых свернул эту бумажку в трубочку и засунул ее в гильзу другой папиросы, и мы с ним расстались.

Как оказалось впоследствии, Сибирское правительство, как только образовалось, ассигновало на основании этой бумажки 160 тысяч рублей, снарядило пароход с баржей на буксире, нагрузив их различными продуктами, купленными на ассигнованные деньги, и я, придя в устье Енисея, получил эти грузы, хотя надобности в зимовке и не представилось, так как советский режим в Архангельске пал. То было время солидарности и доверия друг к другу людей, враждебных большевизму, время, когда можно было действовать, не натыкаясь на каждом шагу на доносчиков, провокаторов и агентов ГПУ.

* * *

Во избежание слишком бдительного надзора за мною местных большевиков в Архангельске, мне еще нужно было до отъезда из Петрограда в Архангельск провести назначение ко мне центральной властью подходящего комиссара. В Петрограде мне была обеспечена скрепа всех моих бумаг подписью Аверичкина, комиссара Главного гидрографического управления, о котором я упоминал выше[21], но в Архангельске было бы иначе.

В числе моих бывших соплавателей по «Таймыру» был радиотелеграфист унтер-офицер Шунько, славный и преданный мне малоросс, которого по расформировании экспедиции я устроил радистом на береговую станцию Морского Генерального штаба в Петрограде. В это время он совмещал должность радиотелеграфиста станции с должностью комиссара этой же станции, насчитывающей человек шесть личного состава. Шунько с радостью согласился идти со мной снова в Ледовитый океан, но мне едва удалось убедить его, что он нужен мне как комиссар, а не как радиотелеграфист.

Просить о назначении к себе кого-либо комиссаром по своему выбору было, конечно, невозможно. Но и в этом мне посчастливилось провести назначение Шунько так, как будто в его выборе я участия не принимал, но останавливаться более подробно на этом случае, хотя и обрисовывающем условия работы в обстановке того времени, не стоит, чтобы не удлинять изложения.

Наконец, насколько помню — в начале июля 1918 года, я отправился с одним из своих эшелонов, на специальном поезде из товарных вагонов, из Петрограда в Архангельск, взяв от Кроми пропуск английского посольства, утверждавший, что руководимая мною экспедицию «полезна делу Его Величества Короля Великобритании» и предлагавшей всем союзным властям оказывать мне содействие. Из ассигнованного мне аванса в миллион рублей я взял с собой 800 тысяч рублей, секретно разделив их между несколькими офицерами, поручив им обдумать и доложить мне, кто куда спрячет деньги для перевозки, и запретив им говорить об этом даже друг другу.

Недалеко от Архангельска поезд был остановлен и обыскан красногвардейским пикетом. Ни денег, ни английского пропуска пикет не обнаружил. Начальником пикета был некий Чайников, и только после переворота я узнал в Архангельске, что этот Чайников был тогда одновременно и агентом английской Интеллидженс Сервис.

В Архангельске атмосфера сгущалась со дня на день. Большевики, по-видимому, чувствовали, что готовится переворот. Шансы на успешное проведение моего дела падали. Местные коммунисты придирались к тому, что команда была мною подобрана в индивидуальном порядке, а не на бирже труда, как полагалось. Требовали представления рекомендаций на каждого человека от коммунистических организаций и грозили всех арестовать, если я рекомендации не представлю.

Мой следующий поезд-эшелон, погрузка которого заканчивалась, когда я уехал, задержался вопреки моему приказанию на два лишних дня и был остановлен в пути. По-видимому, угроза захвата Архангельска союзниками становилась для советской власти все очевиднее.

От Чека приезжал на гастроли еврей Кедров-Цедербаум[22] и наводил ужас, производя аресты и высылки. Офицеры подвергались безнаказанным убийствам и нападениям на улицах города. Демагоги, выслуживавшиеся перед красной властью, разжигали на митингах толпу, требуя крови и уничтожения «буржуев».

Капитан 2-го ранга Чаплин, руководивший подготовкой переворота, находился в Архангельске под именем английского полковника Томсона.

За эти дни, в доме бельгийского консула Ф. Ф. Ландмана[23], я познакомился и подружился с доблестным бельгийским комендантом Никэз[24], проведшим войну в Царской Ставке. Через Никэза я сблизился с французским лейтенантом графом де Люберсак, состоявшим на службе в союзной контрразведке.

Я вызвал телеграммой на помощь себе из Петрограда своего комиссара Шунько. Вместе с ним прибыл и оставленный мною моим заместителем в Петрограде капитан 2-го ранга барон Косинский[25]. Выяснилось, что Шунько, проявляя необычайную энергию, вновь двинул в Архангельск поезд-эшелон, задержанный в пути и возвращенный в Петроград, но и во второй раз поезд пропущен не был.

* * *

Получив сведения о приближении союзных сил, адмирал Викорст, командовавший флотилией, приказал под предлогом заграждения пути союзному флоту потопить поперек фарватера Северной Двины два крупнейших ледокола. Эти ледоколы, сильно вооруженные и с большевицкой командой, беспокоили адмирала. Исключительно опытный моряк, Н. Э. Викорст знал, что затопление корабля поперек сильного течения реки, в желаемом месте, является очень сложной технически задачей, с которой личный состав ледоколов не справится. Ледоколы были затоплены, но течение повернуло их вдоль реки, фарватер остался свободным, а команды уехали в Петроград, перестав быть угрозой Архангельску. При белых оба ледокола были снова подняты.

Наконец 1 августа 1918 года в Архангельске были получены сведения о приближении судов союзников с десантом. В Соломбале (военный порт Архангельска) собрался огромный митинг рабочих и краснофлотцев (вооруженных рабочих-коммунистов), снова раздавались речи о необходимости уничтожения «буржуев» и офицеров, но охватившая большевиков паника была велика. И мы, и население провели ночь, полную тревожных ожиданий, но под утро узнали, что большевистские верхи и красногвардейцы, захватив наличность казначейства и разграбив кое-какие склады, бежали ночью на специальных поездах на юг.

Утром 2 августа Чаплин был объявлен командующим вооруженными силами, катер с офицером обходил суда с приказанием поднять андреевские флаги. Вместе с андреевским флагом я поднял на мачте свой брейд-вымпел командующего отрядом судов и другой брейд-вымпел — старшего на рейде.

Так 2 августа 1918 года совершился в Архангельске белый переворот и закончился первый этап моей службы под большевиками. Для характеристики условий жизни и работы в обстановке того времени следует, может быть, упомянуть о следующих фактах: прибывший ко мне с докладом мой петроградский заместитель капитан 2-го ранга барон Косинский не рассчитывал, что будет отрезан от Петрограда, с которым его связывали сложные заботы о семье. Этот достойный офицер, которого я знал еще в осажденном Порт-Артуре, не был посвящен в мои планы, как и никто другой, и приехал ко мне с докладом по собственной инициативе. Его служебное рвение объяснялось частым в то смутное время слепым доверием к своему начальнику. В Петрограде осталась еще часть моих офицеров, и их участь меня тревожила. Я склонялся согласиться на просьбу Косинского разрешить ему вернуться в красный Петроград, чтобы оставшиеся там молодые офицеры имели бы руководителя в тяжелой обстановке. Но официально, порвав с Петроградом и оказавшись по другую сторону фронта, брать на себя такое решение я не мог.

Новый командующий флотилией, заменивший адмирала Викорста, контр-адмирал Л. Л. Иванов[26] хорошо знал обстановку, так как прибыл из Петрограда незадолго до переворота от военно-промышленного комитета[27], организации, в которой укрылось при большевиках много достойный офицеров. Я изложил адмиралу свои затруднения, и он, обладая широтой взглядов и понимая, что парадоксальность положения вызывается коренным различием гражданской войны от войны международной, то есть в гражданскую войну народ, за который мы боремся, находится по обе стороны фронта, — оказал мне полное доверие, разрешив действовать следующим образом: я написал рапорт на имя начальника Главного гидрографического управления генерала Бялокоза, в котором доносил, что в ночь на 2 августа советские власти эвакуировали район Архангельска, что город занят французскими и английскими силами, что при совершившемся перевороте никто из членов экспедиции не пострадал, корабли и имущество осталось в сохранности и что я, командный состав и команды экспедиции исполнили свой долг. Последнюю фразу рапорта предоставлялась и генералу Бялокозу и его советскому начальству понимать кто как хочет. Мой верный комиссар в последний раз скрепил мой рапорт своей подписью после чего был мною назначен начальником радиостанции, подготовляемой к постройке в устье Енисея. Рапорт был передан барону Косинскому, после чего он был отведен на передовые линии и отпущен обратно к большевикам.

Этот случай имел счастливое значение для моих оставшихся в Петрограде офицеров. Кем-то из убежавших из Архангельска большевиков был пущен слух что мною в момент переворота был повешен на рее корабля комиссар экспедиции Шунько. В результате этого слуха офицеры экспедиции в Петербурге были арестованы и только после того, как Косинский передал генералу Бялокозу мой рапорт, скрепленный к тому же подписью Шунько, все они были освобождены.

Останавливаться подробно в этой заметке на моей технической деятельности при белых правительствах Чайковского[28], Зубова[29], генерала Миллера[30], адмирала Колчака нет оснований. Следует, пожалуй, упомянуть лишь кое о чем для обрисовки обстановки.

Дня через два после переворота 2 августа я явился к адмиралу Иванову и просил его разрешения идти с кораблями в Ледовитый океан, Карское море и в устье Енисея для обслуживания Северного морского пути, снабжения полярных радиостанций всем необходимым и для установления телеграфной связи с Сибирью.

Узнав, что мне не нужно ни кредитов, ни какой-либо другой помощи, требовавшей постановлений правительства, находившегося тогда еще в периоде формирования, и приняв во внимание, что я не могу терять времени, так как навигационный период в Карском море продолжается всего от восьми до десяти недель, адмирал разрешил мне уходить и с своей стороны передал мне поручение правительства выяснить возможно точнее, что происходит в Сибири, какое там правительство и где находится адмирал Колчак.

* * *

Когда я пришел в устье Енисея, то капитан первого встреченного мною в реке речного парохода, спустившегося из Красноярска, сообщил мне, что вслед за ним идет пароход «Север» с баржей на буксире, высланный с углем, провизией и живым скотом для моей экспедиции. И. А. Молодых, как только добрался до Сибири, вошел в состав правительства и, как было сказано выше, сразу получил 160 тысяч рублей на покупку снабжения, необходимого для зимовки моих кораблей, и снарядил эту речную экспедицию. Дня через два пришел и «Север», и я перегрузил все присланные продукты к себе на «Таймыр».

От капитанов этих пароходов я узнал, что за несколько дней до их ухода вниз по реке в Сибири было образовано усилиями той организации, с которой я связался в «Союзе сибиряков-областников», правительство Вологодского, куда, кроме И. А. Молодых, вошел и В. И. Пепеляев, а в Уфе, к западу от Сибири, находится правительство «Членов Учредительного Собрания» Авксентьева[31], эсеровской (партии социалистов-революционеров) ориентации. На юге правительство Вологодского соприкасается с правительством атамана оренбургских казаков Дутова[32] и с автономным правительством Киргизской области, в занятой Россией Монголии — особое правительство, а на Дальнем Востоке действует атаман (казачий есаул) Семенов[33]. Кроме того, я узнал, что Вологодский сговорился об объединении действий со всеми этими правительствами, кроме атамана Семенова и что по самым последним сведениям Вологодский лично отправился на восток, чтобы добиться соглашения с Семеновым.

Об адмирале Колчаке в Сибири тогда еще ничего не было известно, он появился позже, заняв сначала пост военного министра в правительстве Вологодского, а затем это правительство облекло адмирала верховной властью.

На обратном пути в Архангельск я дополнял снабжение полярных береговых станций экспедиции полученным из Сибири продовольствием. Своего бывшего комиссара Шунько я оставил в селе Дудинка, на Енисее, куда доходила линия телеграфной сети Сибири, снабдив его личным составом, техническим имуществом, продовольствием и деньгами и дав поручение построить там радиостанцию. С помощью этой радиостанции, через сеть моих станций Карского моря, Сибирь к зиме была связана телеграфом с Северной областью (Архангельском). Шунько оказался на высоте положения.

* * *

За время моего похода в Сибирь командовавший русскими военными силами Северной области капитан 2-го ранга Г. Е. Чаплин, обнаружив сильную левизну правительства, образовавшегося в Архангельске, однажды ночью арестовал министров и отправил в Соловецкий монастырь. Но двоим министрам-эсерам, которые по привычке в прежней подпольной работе предпочитали дома не ночевать, удалось избежать ареста, и утром они прибежали жаловаться английскому генералу Пуль[34], командовавшему союзными силами. Англичане вмешались, освободили министров из-под ареста, а также и от министерских портфелей, и только Н. В. Чайковского, преклонного старца, народовольца, идейного и честного революционера, неспособного на какие-либо компромиссы с советской властью, водворили на место министра-президента.

Чаплин, в угоду Чайковскому, оставался некоторое время не у дел, а потом блестяще командовал одним из пехотных полков и закончил свою борьбу с большевиками на посту командующего речным флотом на Северной Двине.

После Чаплина командующим был назначен полковник Генерального штаба Б. А. Дуров[35], но его вскоре после восстания, вспыхнувшего в одном из полков, пришлось отрешить от должности.

Я был назначен одним из трех членов Следственной комиссии по обвинению Дурова и его начальника штаба генерала Самарина[36] в бездействии власти. При расследовании выяснилось, что Дуров и Самарин, бывший раньше одним из ближайших сотрудников Керенского, хотели создать какую-то новую революционную дисциплину. Ничего путного в этой области они не придумали, а прежнюю дисциплину развалили, что и привело к восстанию, во время которого оба эти начальника проявили полную бездеятельность.

Французы взяли обоих подследственных под свою защиту. Самарин поступил капитаном в их Иностранный легион, а Дуров уехал в Париж, где был назначен директором русской гимназии.

После этого, ввиду большого недостатка офицеров в Северной области, правительство Чайковского, состоявшее, кроме него, из новых умеренных министров, постановило командировать меня в Западную Европу для сбора и направления в Архангельск русского офицерства, пробиравшегося заграницу. Дела моей экспедиции препятствовали моему отъезду, а кроме того надо было, чтобы правительство предварительно решило разные вопросы об условиях службы офицеров. Пока я совещался обо всем этом с Н. В. Чайковским, прибыл из Франции генерал-майор Марушевский[37], командовавший до того русской бригадой во Франции. Марушевский был назначен на пост командующего и так как он имел необходимые связи с офицерскими кругами за границей, надобность в моей командировке отпала, и я мог приняться за организацию и своей, и другой товарной экспедиции в будущей навигации.

Ныло решено послать в Сибирь за продовольствием в навигацию 1919 года весь свободный тоннаж Северной области. Кроме этой деятельности я состоял выборным председателем штаб-офицерского и обер-офицерского судов чести морских офицеров и выборным старшиной клуба Георгиевских кавалеров.

Через некоторое время после приезда генерала Марушевского прибыл генерал-лейтенант Е. К. Миллер. Этот умный, образованный и обладавший большим тактом генерал был поставлен во главе военного министерства и вооруженных сил, с подчинением ему генерал-майора Марушевского, на которого было возложено командование фронтом.

Генералу Миллеру я тогда подчинен не был. Его компетенция вначале не распространялась на морские организации. Познакомился я с ним на интимном обеде втроем у представителя союзной разведки графа де Люберсак, о котором я говорил раньше. Люберсак, с которым я был связан еще под большевиками, в период подготовки переворота, пригласил меня, чтобы помочь ему ввести Миллера в курс обстановки со времени подготовки переворота и до приезда генерала.

У министров были постоянные трения с председателем правительства Н. В. Чайковским. Этот честный, идейный и добросовестный старец работал с раннего утра до ночи, лично входил во все мелочи административной деятельности правительства, старался сам разобраться во всех технических деталях, но не имел административного опыта и, по-видимому, не особенно доверял своему «буржуазному» окружению. Меня он считал почему-то экспертом во многих вопросах, далеко выходящих из моей компетенции, и часто вызывал меня на консультации. Союзное командование с ним не особенно считалось, и мне приходилось в течение нескольких месяцев принимать для него на судовой радиостанции «Таймыра» советские радио, чтобы председатель правительства мог бы судить о том, что происходит у противника. Стараясь сам разобраться во всех технических мелочах, он, по-видимому, не успевал делать главного: руководить политической жизнью Северной области.

Наконец министрам удалось уговорить Н. В. Чайковского поехать за границу для проведения у союзных правительств некоторых вопросов. На его место председателя правительства был назначен П. Ю. Зубов, а затем высшая власть перешла к Е. К. Миллеру.

Генерал Миллер раньше других белых правительств признал верховную власть адмирала Колчака и подчинился его верховному руководству. Полярная радиостанция моей экспедиции служила для поддержания телеграфной связи с правительством адмирала. Мой бывший комиссар Шунько оказался на высоте в этом деле, работая в невероятно трудных условиях в Дудинке.

* * *

В 1918 году практическое использование Северного морского пути для товарообмена Сибири с Северной областью и с заграницей не имело места вследствие недостатка времени после переворота и в Сибири, и в Архангельске. В 1919 году предстояло использовать этот путь возможно шире для доставки продовольствия в Северную область, вооружения и офицеров из-за границы к Колчаку и различных необходимых Сибири товаров тоже из-за границы. Кроме того, я подготовил отряд из пяти гидрографических судов, которые надо было перебросить из Архангельска в Обь и Енисей для исследования этих рек и дальнейшего расширения дела Северного морского пути.

Воинственной мощной экономической организацией в Сибири в то время являлся «Закупсбыт» — союз 11492 сибирских продовольственных кооперативов[38]. В «Закупсбыте» сосредоточивалось все сырье и продукты, производимые Сибирью, и он их распределял и на внутреннем рынке, и экспортировал за границу, поскольку это являлось необходимым для закупки товаров за границей и возможным по транспортным условиям, через Китай, порты Дальнего Востока и Северным морским путем. Естественно, что такая организация была одной из основ экономической политики правительств и Вологодского, и затем Колчака. Главный директор «Закупсбыта» и некоторые другие его руководители находились в Лондоне, а конторы «Закупсбыта» имелись во всех мировых центрах. Размах деятельности энергичных сибиряков был велик, капиталы за границей — значительны, а связи и кредитоспособность на заграничных рынках практически неистощимы.

Одновременно с «Закупсбытом» действовал сибирский отдел «Центросоюза»[39], Всероссийского союза потребительской кооперации. Некоторые из его руководителей, выборные директора, находились тоже за границей, в Лондоне.

Внутри страны эти две организации дополняли друг друга, а за границей действовали в дружном контакте. Сеть их агентов распространялась на всю азиатскую Россию до самых отдаленных окраин. В 1919 году они снарядили по Оби и Енисею Речные экспедиции с товарами для вывоза, а из Швеции и Англии — пароходы с грузами для ввоза и обмена на речные товары. Вместе с отрядом гидрографических судов, перебрасывающихся мною в Сибирь, с другими судами с военными грузами для армии адмирала Колчака и судами, вышедшими за продовольствием для Архангельска, мне пришлось руководить плаванием через льды Карского моря девятнадцати различных кораблей. Больше всего забот причинил английский пароход «Байминго», зафрахтованный «Закупсбытом». Капитан-англичанин взял в Норвегии лоцмана, норвежского промышленника, ходившего раньше в Карское море для охоты на тюленей. С этим лоцманом он посадил свой пароход на мель в безопасном проливе и стал выбрасывать ценные грузы за борт. Организовав снятие парохода с мели силами моей экспедиции, спасши какие еще было возможно грузы, плававшие в море, я отправился на разведку льдов. «Байминго», снятый с мели, позже также вошел в Карское море, но испугался первых льдин и повернул обратно в Англию. Мне едва-едва удалось рядом телеграмм, посланных мною и по моей просьбе приставленным ко мне английским офицером и другими капитанами, уже миновавшими льды, усовестить английского капитана и побудить его повернуть обратно, снова к устью Оби. В конце концов все суда благополучно прибыли в устья сибирских рек.

Перехватывая советские радио, я узнал, что Красная армия теснит армии Колчака и подходит к среднему течению Оби. Пришлось перебрасывать суда из Оби в Енисей, чтобы дать им возможность прийти в более безопасную зону Сибири.

Наконец, закончив перегрузку, корабли пошли в обратный путь в Архангельск и за границу. Выйдя из Карского моря в октябре 1919 года на самом последнем корабле, я узнал по радио от шедших впереди, что в горле Белого моря ими встречено много иностранных судов, идущих на север. Оказалось, что союзники эвакуировали Северную область, бросив армию генерала Миллера на произвол судьбы, и, уходя, топили в реке танки и артиллерию, которую не могли взять с собою обратно, отказав в передаче этого имущества белой армии.

Придя в Архангельск, я не застал там ни одного иностранного военного, кроме английского капитана Новицкого, из русских евреев, который тоже скоро «смылся», и доблестного бельгийца, коменданта Никэз, оставшегося с нами до самого падения белого фронта. По распоряжению адмирала Колчака генерал Миллер продолжал защищать слабыми силами Северной области огромный фронт, от Финляндии до Урала, еще около шести месяцев.

* * *

В начале 1920 года правительство поручило мне организовать нужные для получения иностранной валюты тюленьи промыслы во льдах Белого моря. Надо был разработать совместную деятельность нескольких ледоколов, предоставленных правительством, с артелями промышленников из прибрежного населения. Для скорейшего проведения проекта в жизнь я был назначен председателем особой комиссии, членами которой были министр-председатель, четыре других министра, управляющий государственным банком и представитель государственного контроля. Промыслы были успешно организованы и сулили большие выгоды и промышленникам, и правительству.

В феврале 1920 года фронт Северной области был прорван красными в нескольких местах и дальнейшая оборона оказалась невозможной. Пришлось наспех организовывать эвакуацию людей, жизни которых грозила опасность.

Чаплину и мне было поручено руководство эвакуацией. Чаплина назначили комендантом ледокола «Минин», на котором в числе прочих находились члены правительства, меня же — комендантом флагманского корабля «Ярославна», на котором помещался штаб генерала Иванова. «Ярославна» стояла в ремонте, машины были разобраны. Оба корабля были заполнены людьми до последней возможности. Подготовку эвакуации нужно было провести в суточный срок.

Я отдал последний приказ по экспедиции Северного Ледовитого океана, сдав должность одному из моих научных сотрудников, надворному советнику Н. В. Розе[40], и поручив охрану имущества командам, предпочитавшим остаться в России, выплатил им жалованье за несколько месяцев вперед и вступил в новую должность.

Генерал Миллер не хотел эвакуироваться, считая своим долгом разделить участь тех, кто, находясь на фронте далеко от Архангельска, не сможет быть вывезен. Лишь в последнюю минуту, получив сведения, что отрезанная от Архангельска часть армии пробивается сухим путем в Финляндию, нам удалось его уговорить не губить свою жизнь которая еще может быть полезной России, и идти на «Минин».

«Минин» взял на буксир «Ярославну» и стал пробиваться через очень мощные льды в море. Уже в реке, проходя Соломбалу, пришлось отстреливаться от большевиков, вышедших из подполья и стрелявших по кораблям.

По выходе в открытое море выяснилось, что ни вести на буксире «Ярославну» в февральских льдах, ни собрать ее машины в короткий срок, нет

никакой возможности. Ночью переставили с «Ярославны» на «Минин» единственное крупное орудие, перенесли прочее оружие, перевели людей и двинулись дальше на одном «Минине». По пути в горле Белого моря сняли офицеров с «Таймыра» и других ледоколов, промышлявших тюленей. В числе снятых с ледоколов был также мой помощник генерал-майор П. С. Шорин[41].

Вслед «Минину» большевики выслали другой ледокол «Канаду», поставив на него полевую артиллерию. Завязался бой во льдах. Благодаря пушке, перенесенной с «Ярославны», удалось обратить «Канаду» в бегство[42].

Мы с Чаплиным сменяли друг друга на командном посту и благополучно прибыли в Норвегию. Оказалось, что находившийся в то время на Мурмане коммандант Никэз, о котором я упоминал выше, набрал группу морских прапорщиков, захватил пароход «Ломоносов» и также пришел в Норвегию. В Норвегии все мы были интернированы в одном лагере около Тронтгейма и пробыли там кто месяц, кто два, а кто и больше, пока не представилась возможность каждому куда-либо выехать.

Таким образом закончилась в феврале 1920 года вооруженная борьба с большевиками на Северном фронте.

* * *

В предыдущих строках я хотел напомнить главные этапы белой борьбы на Севере и вкратце указать на мое участие в ней. Как видно, непосредственного участия в вооруженной борьбе против большевиков мне не пришлось принять, так как мне была отведена работа, стоявшая ближе к моей специальности. Доверие, которым я пользовался у белых вождей и оценка моей деятельности была отмечена правительствами Миллера и Колчака в октябре 1919 года производством меня в контр-адмиралы, вместе с повышением в чине Чаплина, произведенного в капитаны 1-го ранга. Однажды Чаплин, командуя речной обороной на Северной Двине, просил меня согласиться быть его начальником штаба. Дав ему принципиальное согласие, я сказал, что не могу сам решить, на какой из должностей я буду более полезен и что надо предоставить правительству и главному командованию решение этого вопроса. Высшие власти не нашли возможным удовлетворить эту просьбу Чаплина.

Все изложенное выше, не имеющее непосредственного отношения к моей деятельности под большевиками, полагаю, было необходимым привести для пояснения моих дальнейших попыток служить своей родине и помочь русскому народу изжить власть захватчиков-большевиков, а также для объяснения тех возможностей, которые мне для этого представлялись.