III

III

Когда Чернышев совершал свой путь с поручением, задачей которого было гипнотизировать Россию, началось выполнение плана движения войск, устремившихся со всех сторон к назначенным пунктам. 23 февраля выступает в поход и взбирается на Альпы итальянская армия. Она попадает в царство вечных снегов, где топоры и кирки саперов уже приготовили ей открытый путь; переходит перевалы, и в девять колонн – девятью потоками – спускается с вершин гор. Жюно сам ведет через Бреннер головную колонну – бригаду Дельзона, и, перейдя Альпы, вступает в Инсбрук во главе этих отборных “прекрасных, горящих отвагой”[387] полков. Он торопит отставшие колонны и скорым шагом направляет их на Баварию. Увеличивая их переходы, сокращая стоянки, он в несколько дней доводит свой авангард до Регенсбурга.

Его вступление в Германию служит сигналом к общему движению. Все оживает, все войска разом снимаются с мест и выступают в поход. На севере армия Даву, собравшись в плотную массу, бросается вместе с 1-ым кавалерийским корпусом на Одер; южнее, вюртембержцы под командой своего наследного принца, вестфальцы под командой Жерома, баварцы под командой Вандамма, – все сразу покидают свои места и начинают копошиться в разноплеменном муравейнике. Удино выстраивает свой корпус эшелонами по дорогам, ведущим от Мюнстера на Магдебург; Нeй направляет свой корпус на Эрфурт и Лейпциг. Но уже с момента выступления, несмотря на увлечение походом, обрисовывается неравенство в достоинстве разных элементов, из которых слагается великая армия; уже теперь дает себя чувствовать их разношерстность. Ней, в одном из своих донесений, говоря с гордостью о старых своих батальонах, находит, что слишком большое количество рекрутов в других батальонах портит общее впечатление. Удино обращает внимание на истомленные и слабые полки, например, на один швейцарский полк, в котором насчитывается триста восемьдесят три больных, и на некоторые другие, в которых свирепствует лихорадка. Он приписывает эти заболевания ужасной обстановке, в какой доставлены к нему уклонившиеся от воинской повинности рекруты, которых привели в ряды армии, как арестантов, с кандалами на ногах. Лишь только Удино и Ней пустились в путь, вслед за ними выступили и пошли по их следам другие корпуса. Через Рейн началась переправа 2-го кавалерийского корпуса и кирасирских дивизий, входивших в состав 3-го корпуса. По всей линии реки, к Везелю, Кельну, Бонну, Кобленцу и, в особенности, к Майнцу – к этому главному сборному пункту, к этому громаднейшему амбару для людей и материальной части, с каждым днем все больше прибывает войск, все больше увеличивается давка. По Кастельскому мосту, впереди Майнца, безостановочно проходит корпус за корпусом, непрерывно проезжают пушки и артиллерийские обозы. После переправы на правый берег первых партий войск на смену являются другие. Вдали виднеются уже колонны гвардии; 1-ая дивизия молодой гвардии должна переправиться у Дюссельдорфа, 2-ая у Майнца. Собравшаяся в Майнце главная квартира в свою очередь тотчас же снимается с места и тоже уходит. 29 февраля принц Невшательский отправил приказ всем входящим в ее состав “офицерам генерального штаба, офицерам артиллерийских и инженерных войск вместе с их частями, парку, артиллерийскому обозу, интендантскому обозу, управлениям, инспекторам и помощникам инспекторов, интендантам, кригс-комиссарам, главному казначею, всем чинам администрации, состоящей при главной квартире роте гренадер, жандармерии, полевым госпиталям и т. д.” выступить 5 марта одной колонной под начальством генерала Гюльмино на Фульду.[388] В других пунктах вступают в Германию артиллерийские резервы и главный парк с шестьюдесятью артиллерийскими орудиями. В тылу выступивших в поход корпусов, спеша присоединиться к своим частям, идут по тяжелым дорогам, ускоренным маршем, части запоздавших корпусов, 3-й португальский полк догоняет дивизию Леграна, один иллирийский полк и один швейцарский разыскивают герцога Эльшингена. По дорогам взад и вперед снуют отряды, которым поручено разыскивать и вести застрявшие в пути обозы; крупной рысью проносятся триста тридцать артиллерийских повозок; организуется эстафетная служба и ежедневно доставляет императору известие об армии; формируются и уже переполнены больными госпиталя; устраиваются ремонтные депо, которые забирают у населения тысячи лошадей; мчатся на почтовых вдогонку за своими частями запоздавшие офицеры, отстреливаясь по ночам от засевших у дорог мародеров и разбойников. Уже теперь толпы отсталых и отбившихся от своих частей сбиваются в одну кучу с громыхающими повозками и перепутавшимися провиантскими обозами. Около крепостей инженерными частями разрушаются дома, сносятся целые предместья, чтобы открыть вал и дать более верный прицел батареям, ибо Наполеон все предусмотрел, даже отступление и оборонительную войну. Между тем корпуса первой линии идут уже сомкнутыми рядами. Эта бесконечная лента тянется своим путем, поглощая на ходу немецкие контингенты и увеличивая свой состав всем, что встречает на пути. Вюртембержцы поступают под начальство Нея, вестфальцы распределяются между 2-ым и 3-им корпусами; баварцы становятся на правом крыле итальянской армии; саксонцы, поступившие около Дрездена под команду Реньера, должны будут, когда дойдет до них очередь, присоединиться к проносящейся мимо волне. Этот поток армий идет по всем дорогам, вдоль дорог по полям; вторгается в города, деревни, жилища; пугает и разоряет население и наполняет шумом бушующего моря всю прежнюю Германию от Ганзейского побережья вплоть до Богемии.[389]

К линии Эльбы, которую уже перешел Даву, вскоре подошли и другие корпуса. Удино подошел к ней у Магдебурга. Ней у Торгау; вестфальцы дошли до нее через Галле; итальянская армия и присоединенные к ней войска приближались обходом через нижнюю Баварию. Чтобы идти дальше, нужно было пройти Пруссией. Положение вещей требовало, чтобы уже теперь все было установлено с ней официальным порядком.

Наполеон до последней минуты откладывал заключение союза с Пруссией, решив, что гораздо лучше диктовать ей свою волю тогда, когда она будет окружена его армиями и связана по рукам и ногам. Наконец, 23 февраля, герцог Бассано пригласил к себе барона Круземарка, и, положив пред ним договор, предложил подписать. Хотя Круземарк и знал, что его двор в принципе согласился на все наши требования, но до сих пор он не получил еще особых полномочий на предмет заключения союза. Он заявил об этом. Герцог ответил, что Его Величество не формалист и не примет подобного возражения; что положение дел не допускает отсрочек, ибо наши войска уже выступили в поход, и никакие разговоры не в состоянии остановить их; что так или иначе – по соглашению ли, силой ли – они войдут в Пруссию; что для Пруссии же будет лучше, если она позволит занять свою территорию добровольно, в силу договора, а не путем насилия. Терзаемый сомнениями, Круземарк вначале слабо защищался, затем уступил, 24 февраля, в пять часов утра, после проведенной в совещаниях ночи, договор был подписан.[390] Он заключал в себе все статьи, которых требовал император, с очень незначительными изменениями. Было установлено, что оценка предметов, которые потребуются нашим войскам, будет производиться по обоюдному соглашению и стоимость их будет вычтена из сумм, подлежащих уплате в счет прежней военной контрибуции, на каковую сумму и будет уменьшен долг королевства.

2 марта, когда в Берлине не было еще известно о заключении договора, Фридрих-Вильгельм, который только что сел за обеденный стол, получил донесение, что дивизия Гюдена, составляющая правое крыло 1-го корпуса, заняла прусскую территорию. Узнав о вторжении, которое, на основании имеющихся данных, не оправдывалось никаким соглашением, король и его советники тотчас же решили, что совсем напрасно унижали себя, что Наполеон не принял изъявления их покорности и хочет стереть с лица земли Пруссию. В припадке отчаяния они мечтали о попытке к сопротивлению, о том, чтобы погибнуть с честью. Были сделаны распоряжения призвать к оружию гарнизоны столицы, Шпандау и Потсдама. В шесть часов должны были забить тревогу на улицах Берлина, а в пять часов пришло известие о договоре.[391] Этот акт, хотя и с запозданием и только внешне, все-таки спасал достоинство Пруссии. Берлинский двор был счастлив и тем, что имел повод снова предаться смиренной и апатичной покорности. 5 марта договор, несмотря на его суровые статьи, был ратифицирован, ибо все отлично сознавали, “что этого не избежать: гони природу в дверь, она войдет в окно”.[392]

Издали доходил уже громкий шум шагов, доносилось бряцание оружия и звуки сигналов. Это – корпус Удино, выйдя из Магдебурга, проникал в самое сердце монархии. 28 марта самая красивая дивизия корпуса, нарочно выбранная, чтобы произвести наибольшее впечатление, вместе с четырьмя тысячами кавалерии двинулась на Берлин. Король принял маршала в Шарлоттенбурге и согласился присутствовать на назначенном в тот же день смотре наших войск. Полки должны были выстроиться на месте тотчас же по прибытии. Для большинства из них переход был очень тяжел; некоторые сделали утром десять лье. Но так как император приказал 2-му корпусу поддержать перед пруссаками честь армии и блеснуть пред ними своей прекрасной выправкой, то все постарались сообразоваться с этим приказанием. Сгорбившиеся от усталости спины сразу выпрямились, груди надулись, быстро вычищенные ружья заблестели. Батальоны и эскадроны предстали на смотре в блестящем, безукоризненном виде, “как будто к параду готовились в течение недели”[393], и бесподобным зрелищем дисциплины и мощи вызвали удивление двора и пруссаков.[394]

Вступление войск в Берлин совершилось в тот же вечер, в то время, когда король, приняв за своим столом маршала и чинов его штаба, возвращался в Потсдам. Ему позволили оставить в Потсдаме тысяча пятьсот пруссаков, и, из особой милости, восемьдесят инвалидов в Шпандау. Берлин поступил в ведение других хозяев. Удино со своим корпусом прошел через него, но вслед за ним явились оккупационные войска. Они сняли все посты и разместились во всех общественных зданиях, за исключением королевского дворца. На улицах виднелись только наши мундиры, слышался только наш язык; администрация и полиция были составлены из французов, и вскоре Берлин принял вид “города, не имеющего ничего общего с Пруссией”.[395]

Корпус Удино продолжал свой путь на Франкфурт-на-Одере, не внося “заметного беспорядка”[396]; корпус Даву шел вдоль побережья. Направо от него – 3-й корпус и вестфальцы быстро подвигались на Бранденбург и пограничную территорию; армия Евгения через Саксонию подходила к Силезии, так что одно время французская армия всей своей тяжестью легла на Пруссию. Список предметов, требуемых от нее натурой, был подавляющ. В сроки, определенные приложенной к договору конвенцией, Пруссия должна была выставить “четыреста тысяч кенталов[397] пшеницы, двести тысяч ржи, двенадцать тысяч пятьсот рису, десять тысяч сухих овощей, два миллиона двести тысяч кенталов мяса, два миллиона бутылок водки, два миллиона бутылок пива, шестьсот пятьдесят тысяч кенталов сена, триста пятьдесят тысяч соломы, десять тысяч мер овса, шесть тысяч лошадей под легкую кавалерию, три тысячи под кирасир, шесть тысяч под артиллерию и повозки; кроме того, три тысячи шестьсот запряженных повозок и госпиталей на пятнадцать тысяч больных”.[398] Это значило с математической точностью лишить страну всех ее сбережений, и этот преждевременный забор в счет военной контрибуции еще более усилил глухое раздражение, с каким нас приняли в Пруссии.

На первых же порах армия наткнулась на глубоко враждебное население и почувствовала себя в атмосфере, насыщенной ненавистью. В Вестфалии и Ганновере народ еще делал различие между французами и их правительством. Все с ненавистью относились к политике императора и к его администрации, но многое прощали нашим солдатам за их веселый нрав, офицерам – за обходительный характер, и очень часто наши офицеры были приняты в семействах не как навязанные, а как желанные гости.[399] Ничего подобного не было в Пруссии. Уже одно название “француз” было синонимом омерзения. В замках, где по билетам отводился постой нашим офицерам, им не удавалось вызвать улыбки на лицах.

Владельцы, на долю которых выпадала обязанность принимать их, в большинстве случаев дворяне, разоренные предыдущей войной, не хотели вступать с ними в разговор, и если языки иногда и развязывались, то только с тем, чтобы высказать таившуюся в глубине их сердец горячую надежду на реванш. В народе сквозь страх проглядывала ненависть. В самом Берлине власти изощрялись в подлостях, а между тем ни один из наших солдат не мог рискнуть выйти за черту города, чтобы не нарваться на оскорбление, чтобы не услышать вдогонку гнусных эпитетов и даже иногда не подвергнуться нападению и побоям. Проходившие через деревни отряды видели, как на них устремлены были взоры, полные ненависти; при их проходе им грозили кулаками, уста извергали проклятия.[400] В Померании крестьяне увидали в рядах 1-го корпуса ганзейские полки – таких же немцев, как и они, которые против воли шли вместе с нами. Они тотчас же начали подстрекать ганзейцев к побегу и оказывали им всевозможное содействие. Всякий беглец мог быть уверен, что найдет у них пристанище и кусок хлеба. Благодаря такому соблазну, один из немецких полков растаял до такой степени, что вынуждены были каждый вечер, на местах остановок, окружать его французскими патрулями, удерживать на месте страхом расстрела и тащить за собой, предварительно заключив в такой передвижной тюрьме.[401] Даву первый показал ужасный пример. Преувеличивая строгости военных законов, он прибег к жестким мерам наказания. Расстреливали по одному подозрению. Всякий покинувший строй должен был считать себя погибшим. Один солдат был приговорен к смерти и расстрелян на месте за то, что оставался несколько часов позади, ибо маршалу вообразилось, “что, по всей вероятности”, этот солдат “хотел бежать”.[402]

Вот как шла великая армия, силой удерживая в своих рядах элементы, раз попавшие в ее железные клещи. Но большинство удерживалось в ней узами более могучими, чем материальная сила – тем неотразимым обаянием, которое исходило от нее самой и от сиявшего ореолом славы имени того, кто стоял во главе ее; оно удерживалось тем чувством, которое внушило такому множеству глубоко несходных между собой людей желание принять участие в чем-то великом, сражаться под самыми знаменитыми знаменами, когда-либо развевавшимися над миром. Невзирая ни на что, эти люди шли, шли безостановочно, и, несмотря на суровое время года, несмотря на невозможные дороги, несмотря на трудность двигаться по пескам и торфяным болотам Пруссии, поход на Север продолжался ускоренным маршем. В начале апреля, в то время, когда передовые войска Даву были на полпути между Одером и Вислой, главная часть армии подошла к Одеру и стала вдоль реки от Штеттина до верхней Силезии.

Теперь, чтобы действовать сообразно намеченному плану, нужно было с большой осторожностью провести Даву на Вислу и поставить его в связь с передовыми войсками Франции – поляками; но сделать это нужно было, по возможности, не вызывая тревоги. Не менее важно было, чтобы маршал, вступив в крайне опасную сферу, тотчас же занял прочное положение на обоих берегах Вислы; чтобы он захватил все выгодные стратегические пункты и чтобы одновременно с этим другие корпуса были поставлены в возможность явиться к нему на помощь. Поэтому в течение марта Даву получил приказание: подойти у Торна к нижнему течению Вислы, опереть левое крыло на Данциг и прочно занять этим крылом дельту Вислы, остров Ногат и плодородный округ Эльбинг; правым же крылом войти в связь с поляками Понятовского, которые к тому времени сосредоточатся между Варшавой и Плоцком и будут опираться на эти две крепости, – и сразу же развернут внушительную боевую линию. Следовавшая за ним главная масса войск была разделена на две части. Корпуса вестфальский, баварский и саксонский, как сделавшие меньший путь, а следовательно, менее утомленные, должны были обогнать наши корпуса и вместе с самостоятельными кавалерийскими частями, которые всюду шли впереди войск, ускоренным маршем перенестись на пространство между Одером и Вислой; баварцы должны были остановиться в Познани; саксонцы и вестфальцы в Калише. Эти три контингента должны были составить в тылу Даву и поляков вторую линию, т. е. линию подкрепления. Корпуса же Нея, Удино и Евгения должны остаться пока на Одере – в третьей линии, где к ним должны будут присоединиться гвардейские дивизии и резервы.[403]

Все предписанное должно быть выполнено приблизительно к 15 апреля. Дальнейшее представлялось в следующем виде: если русские вздумают перейти свои границы, Даву, вероятно, будет в состоянии выдержать первый натиск. Тогда, по первому же сигналу, три немецких корпуса бросятся ему на помощь на Вислу, где, вместе с поляками, составят большую армию под командой короля Жерома. Ней, Удино, Евгений и гвардия с возможной быстротой, форсированным маршем тоже должны поспешить к нему на помощь, и в несколько дней вся армия соберется на Висле, сольется в одно целое и станет лицом к неприятелю. Если же русские не будут трогаться с места, все войска останутся до мая месяца на указанных им в настоящее время позициях; они будут там отдыхать и устраиваться. В первой половине мая, образованная из немецких корпусов вторая линия, затем третья – из корпусов, выведенных из Франции и Италии, должны незаметно примкнуть к первой линии, т. е. к Даву и полякам; они сперва удвоят эту линию, затем утроят, и, в заключение, построившись на Висле, выставят против русских, от которых будут отделены только узкой полосой земли между Вислой и Неманом, весь свой наличный состав: девять корпусов, триста девяносто два батальона, триста сорок семь эскадронов, десять тысяч шестьдесят восемь офицеров, шесть тысяч пятьсот шестьдесят пять офицерских лошадей, шестьдесят пять тысяч восемьсот сорок три лошади под нижними чинами, двадцать пять тысяч девятьсот три обозных лошади – всего триста восемьдесят семь тысяч триста сорок три человека, девяносто восемь тысяч триста одиннадцать лошадей и девятьсот восемьдесят пушек; крупные парки армии и не находящиеся в строю в счет не идут.[404]

Стоящий на крайнем левом фланге прусский контингент должен быть наготове, чтобы своевременно вступить в ряды великой армии. Входящие в его состав войска были двинуты к границам Восточной Пруссии, между Данцигом и Кенигсбергом; пока, при поддержке и под надзором Даву, они должны стеречь для нас этот столь драгоценный по своему стратегическому значению уголок земли, иначе Наполеон вынужден был бы слишком рано показать там французские войска.[405] При вступлении в пределы России великая армия мимоходом захватит пруссаков, присоединив к себе и эти двадцать тысяч человек. Из них и из дивизии Гранжана, которая в настоящее время составляет гарнизон Данцига, император хочет создать десятый корпус, командование которым будет поручено герцогу Тарентскому.

В видах усиления правого крыла и увеличения боевого фронта, Наполеон в самое последнее время обратился к Австрии с приглашением вступить в строй. Окончательное соглашение было, без серьезных споров, проведено в Париже с Меттернихом. По союзному договору, подписанному 14 марта, в наше распоряжение давалось тридцать тысяч австрийцев. За это австрийскому правительству предоставлялось право променять остатки Галиции на равную часть иллирийских провинций, далее подавалась надежда на более значительные, пока еще точно не установленные выгоды, и затем гарантировалась неприкосновенность Оттоманской империи. Задачей последней статьи было отменить сделанные России в Эрфурте уступки, возбранить русским какое бы то ни было приобретение в княжествах и, таким образом, удовлетворить интересы Австрии. После подписания договора оба двора вошли в тесное общение, Наполеон воспользовался этим, чтобы послать в Вену военные инструкции и чтобы наблюдать за отправкой на Лемберг обещанного количества войск. Командование австрийцами было предоставлено князю Шварценбергу – тому самому генералу, который в течение двух с половиной лет исправлял должность посланника во Франции. Оставаясь пока при императоре, Шварценберг должен был своевременно получить от него инструкции и сигнал к отъезду. Тогда он быстро нагонит свои войска и, хорошо вышколенный, хорошо осведомленный, примет меры, чтобы в ту минуту, когда великая армия переправится через Вислу, австрийцы примкнули к ней и стали против губерний Волынской и Подольской. Присоединением прусских и австрийских контингентов Наполеон доведет армию до четырехсот пятидесяти тысяч человек и тысячи ста орудий.

Теперь – имея в виду увеличить линию обхвата и втянуть в свое дело все силы от самого крайнего Севера до юго-восточной Европы исключительно – он решил, что настало время завладеть Швецией и окончательно привлечь на свою сторону Турцию. По его планам, и та и другая, должны были взять на себя роль крайних правого и левого крыла, и, бросившись на фланги России и отвлекая ее силы, оказать содействие движению великой армии. С января наша дипломатия начала яснее высказываться в Константинополе. В феврале Наполеон окончательно срывает с себя маску пред турками. Он признается им в своих планах, предлагает взаимные и непреложные обязательства. 15 февраля Латур-Мобуру спешно посылаются инструкции, то же самое делается в марте и апреле; ему отправляются полномочия, проект договора, секретные статьи. Император ждет от турок не обыкновенной войны с Россией, а гораздо большего. Он хочет народной священной войны, поголовного ополчения, призыва всех войск и резервов Востока и массового вторжения в пределы России. Его желание – вызвать на своем правом крыле движение целой части света. Он надеется, что, по его голосу воскреснет старое Оттоманское государство, что оно вернется к героическому периоду своей истории, когда султаны лично водили в бой свои народы и время от времени бросали Азию на Европу. Ему нужно было, чтобы султан Махмуд дал точное обязательство покинуть Константинополь и стать во главе своих войск; чтобы было поднято священное знамя Пророка; чтобы до 15 мая, по крайней мере, сто тысяч человек были двинуты на Дунай.

После переправы через Дунай и занятия княжеств главная часть этих войск должна вступить на враждебную территорию, тогда как отряд в сорок тысяч человек, составленный преимущественно из кавалерии, направится на север и соединится с нашей армией в центре России. В воображении императора уже рисуются картины, как во время похода на его правом крыле поднимаются и несутся по степи тучи кавалерии, как вдали на горизонте разливается блеск сверкающих пик, развеваются по ветру бурнусы, слышится лязг ятаганов; как мчится в стремительную атаку присоединенный к его войскам авангард поклонников Пророка. Он думает, что спаги и арабы – эти легкокрылые всадники пустыни – будут весьма полезны в его пестрой, составленной из народов всей Европы, армии. Он будет употреблять их для несения службы на аванпостах и для небольших стычек. “Оттоманскую кавалерию, – пишут от его имени в Константинополь, – можно будет с пользой употребить против казаков. Его Величество ценит ее храбрость, и обращенный к ней призыв являет яркое доказательство его доверия”[406]. За ретивое и отважное содействие Наполеон обещает туркам вернуть им, вместе с княжествами, Крым, побережье Черного моря и все, что они потеряли в течение столетия. Чтобы еще более воодушевить их, он сам пишет султану; он объявляет туркам, что пришлет к ним посланника, генерала Андреосси, который будет для них вторым Себастиани. Он вступает в отношения с ними всевозможными способами. В пламенных речах он доказывает им, что наступил единственный в своем роде случай сразу же отомстить за все обиды, нанесенные их расе.

Гораздо труднее было наладить переговоры со Швецией, так как, вследствие надоедливых разногласий, отношения почти прекратились; осталось только подобие отношений через пассивных и безгласых поверенных в делах. Ввиду того, что Швеция не шла к нему, Наполеон счел нужным обратиться к ней, надеясь вызвать в сердце Бернадота чувство раскаяния и заставить его вернуться к нему. С этой целью он приказал сделать ему окольным путем предложение секретного характера. Наследная принцесса Швеции, проведя лето в Пломбире, приехала в Париж и поселилась в Люксембурге, у своей сестры Юлии, королевы Испанской. Неоднократно, в припадках гнева на Швецию, Наполеон находил неприличным пребывание принцессы в Париже и приказывал сказать ей, чтобы она уезжала в Швецию[407]. Но она упорно оставалась. С своей стороны, император, когда гнев его немного утихал, закрывал глаза на неисполнение его приказаний и относился снисходительно к той, которая напоминала ему нежный роман его молодости.[408] В феврале 1812 г., встретив ее в Париже, он задумал воспользоваться ею. Герцог Бассано навестил ее и по секрету сообщил ей, чего просит и что предлагает император. Император просил Швецию снабдить его армией против России; предлагал Финляндию и субсидию в двенадцать миллионов под видом покупки колониальных товаров.[409] Принцесса обещала передать эти предложения и приложила все старания, чтобы обеспечить им успех.

К несчастью, за несколько дней до этой попытки к соглашению Наполеон решился на поступок, который точно нарочно был придуман, чтобы испортить все дело. Дело в том, что когда он приступил к отправке своих войск в Германию, он узнал, что население и власти шведской Померании все еще жили в мире с англичанами и покровительствовали их торговле. Благоразумно ли, думал он, в то время, когда мы предпринимаем такой далекий поход, оставлять в тылу у себя, в руках враждебно настроенных людей, этот клочок территории, этот узкий проход, своего рода подземный ход, через который наши враги могут попасть в Германию? Поддаваясь чувству недоверия, уступая порыву ярости, которого он уже не в силах был преодолеть, Наполеон захотел, прежде всего, предохранить себя от проявления злой воли Швеции и уже потом предложить ей дружбу и прощение. 19 января он приказал Даву занять Померанию, лишь только явится уверенность, что там можно захватить “большое количество колониальных товаров”.[410] Даву, которому не был указан точный срок, решил немедленно исполнить приказание и наложил свою руку на вызвавшую подозрение провинцию.

Этим захватом мы не превысили наших прав в строгом смысле этого слова. В 1810 г. Швеции была возвращена Померания, но с условием, что она будет герметически закрыта для английских продуктов. Нарушением своих обещаний Швеция уничтожила обязательства другой стороны. Тем не менее, захват Померании был мерой неполитичной, достойной глубокого сожаления. Эта мера вызвала в Стокгольме взрыв негодования; она окончательно оттолкнула от нас все мыслящее в Швеции, дала Бернадоту основание совершить и предать гласности измену, уже решенную им в глубине души. Чтобы громогласно отречься от Франции, он удовольствовался бы и предлогом; ему предоставили повод. Оскорбление, нанесенное его народу, было слишком жгучим, чтобы он не воспользовался данным ему в руки оружием. Еще до прибытия в Стокгольм послания принцессы в Париже стало уже известно, что, в ответ на занятие Померании, шведское правительство объявило нейтралитет, что было равносильно возобновлению официальных сношений с Англией и открытому отречению от французской системы. Вскоре после того было получено сведение, что из Швеции отправился в Петербург посол с чрезвычайным поручением. Объявление нейтралитета служило только вуалью, под прикрытием которой Бернадот доводил до конца свою враждебную эволюцию и переходил на сторону врага.

Дезертирство Бернадота было первым разочарованием императора; апатичность Турции заставляла бояться второго, ибо оттоманы не проявляли особого рвения следовать нашим указаниям. С тех пор, как в Тильзите император, отрекшись от них, обманул их надежды, они потеряли веру в него; деятельность же нашей дипломатии в течение года не была такова, чтобы воскресить их доверие. На основании депеш Латур-Мобура боялись, как бы возобновление переговоров с Россией и вторичное открытие конгресса в Бухаресте не привели к заключению мира. Из боязни, что Андреосси приедет в Константинополь только для того, чтобы присутствовать при дипломатическом поражении Франции, император не рискнул его отправить. Таким образом, Наполеон пожинал плоды своей системы; он хотел совместить несовместимое, хотел до конца поддерживать добрые отношения с Россией и в то же время создать точки опоры против нее. Сознавая, что и в Стокгольме, и в Константинополе пути плохо были подготовлены, он предпочел обвинить в этом не самого себя, а свое министерство. “Моя дипломатия, – говорил он, – должна была бы сделать для меня половину кампании, а она почти что и не думала об этом”.[411]

Однако, он считал, что эта неудача еще поправима. Он все еще надеялся, что шведы прозреют; что наши воззвания наэлектризуют Турцию; что она двинет свою армию по ту сторону Дуная, отправит флот к берегам Крыма, даже окажет давление на постоянно воевавшую с Александром Персию и уговорит ее проявить большую деятельность. Одним словом, он думал, что все народы, пострадавшие от честолюбивых стремлений царей, познают свои интересы, что они возьмутся за оружие, захотят отомстить и явятся на его зов, чтобы завершить блокаду России на пространстве от полярного круга до Каспия.

Пока же он проводит дни среди донесений, склонившись над картами. Он издали следит за походом своих армий и из Парижа руководит их движениями, день за днем, переход за переходом. Он видит, как они, одна за другой, подобно громадным волнам, подходят к Висле и разливаются на всем протяжении назначенных им мест. В тылу этого развернутого фронта он формирует огромную резервную колонну, головная часть которой касается Одера, а база опирается на центр Франции. Во-первых – между Одером и Эльбой – корпус или вернее армия из шестидесяти тысяч человек, вверенная герцогу Беллюнскому; затем корпус, сформированный из датчан, под командой Ожеро. Ему поручается охрана берегов. Далее – между Эльбой и Рейном – вторая группа войск, состоящая из рекрутского набора 1812 г.; наконец, внутри империи, кроме ста тридцати запасных батальонов, приспособленные к военной службе когорты национальной гвардии, и сто двадцать тысяч ополченцев, спасшихся от рекрутского набора и взятых прямо от домашнего очага для несения внутренней службы.[412] Если прибавить к этому триста тысяч французов и союзников, оставленных императором в Испании, и дополнительные наборы, потребованные от немецких государей и Швейцарии, то окажется, что в его распоряжении миллион двести тысяч солдат, что он поставил под ружье целый род людской.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.