ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Осенью 1936 года уже мало кто ожидал продолжения репрессий, и все внимание было переключено на новую Конституцию. Потому и шла речь в средствах массовой информации о всевозможных «свободах» и «правах».

Но беда в том, что развернувшиеся после убийства Кирова репрессии остановить было уже невозможно. Раскрутившийся в полную силу кровавый маховик подминал под себя все новые и новые жертвы. И дело было не в чьей-то преступной воле. Вернее, не только в ней. Как разбушевавшийся океан не может упокоиться в одночасье, так не мог мгновенно остановиться уже раскрученный не очень умелыми механиками маховик террора.

В надежде выторговать себе жизнь или хотя прекратить мучения арестованные оговаривали ни в чем не повинных людей. Попадая в руки мастеров заплечных дел, те, в свою очередь, тоже давали показания, и число участников во всевозможных заговорах росло чуть ли не в геометрической прогрессии.

К середине 1936 года в СССР оставалась только одна сила, которая оказалась незатронутой террором: армия. Но это было лишь отсрочкой, поскольку «маузер ГПУ», по словам Троцкого, уже был «направлен на следующее поколение, которое начало свое восхождение с Гражданской войны... Тысячи и тысячи чиновников и командиров, вышедших из большевизма или примкнувших к большевизму, поддерживали Сталина не за страх, а за совесть. Но последние события пробудили в них страх — за судьбу режима и за свою собственную. Те, которые помогли Сталину подняться, оказываются все менее пригодны для того, чтобы поддерживать его на головокружительной высоте. Сталин вынужден все чаще обновлять орудия своего господства».

Да, все верно, на смену уничтоженным старым большевикам, многим из которых было уже за пятьдесят лет, пришло новое поколение сорокалетних. И как писал тот же Троцкий, проверка этой промежуточной формации показала Сталину, что «верхний слой привилегированных возглавляется людьми, которые сами еще не свободны от традиций большевизма». Поэтому Сталин не может не опасаться того, что «из среды самой бюрократии, и особенно армии, возникнет противодействие его планам цезаризма. Это значит, что... Сталин попытается истребить лучшие элементы государственного аппарата».

Ну и само собой разумеется, что среди этих «лучших элементов» наибольшую опасность для Сталина представляли руководители Красной Армии, которая, по словам Л. Треппера, была «последним, еще не взятым им бастионом». И как это было ни печально для самого Сталина, армия так пока еще и «не подпала под его безраздельное влияние». Поэтому уцелевшие старые большевики очень надеялись на то, что именно она поставит на место зарвавшегося диктатора и никак не могли понять, почему это не происходит.

И тот же Раскольников, по словам его жены, очень «удивлялся, почему Красная Армия, ее маршалы и генералы не реагируют на кровавую «чистку». Как выяснилось, в то время «Федя еще надеялся, что внутри СССР, в конце концов, найдется сопротивление». /

Но если «Федя» все еще «надеялся», то Сталин уже очень сильно опасался такого сопротивления. И причин у него для это было предостаточно. Военные чувствовали себя куда более самостоятельными, чем гражданские работники. Поскольку они, по словам известного работника внешней разведки в странах Запада В. Кривицкого, «жили вне той особой партийной атмосферы, в которой люди то и дело «отклонялись» от верного сталинского курса, «раскаивались в своих ошибках», снова «отклонялись», снова «раскаивались», навлекая на себя все более суровые кары, все сильнее расшатывая собственную волю».

«Дело, которым занимались военные, — писал он, — укрепляя армию и систему обороны страны, сохранило им моральный дух. Сталин знал, что Тухачевский, Гамарник, Якир, Уборевич и другие командиры высших рангов никогда не будут сломлены до состояния безоговорочной покорности, которую он потребовал теперь от всех, кто его окружал. Это были люди исключительного личного мужества».

Помимо всего прочего, Сталин никогда не забывал, что среди армейских командиров насчитывались тысячи тех, кто служил в 1918—1924 годах под началом Троцкого и очень многие армейские коммунисты выступали на стороне левой оппозиции.

Жгло память и унизительное голосование 1923 года, когда вся военная академия отдала свои голоса не ему, а Троцкому. «К 1923—1924 годам, — говорил Ворошилов делегатам февральско-мартовского пленума 1937 года, — троцкисты имели, как вы помните, а вы обязаны помнить, за собой почти всю Москву и Военную академию целиком, исключая единицы... И здешняя школа ЦИК, и отдельные школы — пехотная, артиллерийская и другие части гарнизона Москвы — все были за Троцкого».

Хотя за прошедшие годы из армии было «выброшено» около 47 тысяч человек, высший состав армии оставался практически таким же, каким он был к концу Гражданской войны. К середине 1936 года среди них насчитывалось около 700 бывших троцкистов, зиновьевцев и правых. И это только выявленных. Что, конечно же, не могло не наводить Сталина на определенные мысли. Особенно после того, как на «процессе 16» говорилось о письме Троцкого Дрейцеру, в котором он дал указание организовывать нелегальные ячейки в армии.

Правда, тогда подсудимые назвали только двух высокопоставленных военных чинов, которые были связаны с «объединенным троцкистско-зиновьевским центром»: Примакова и Путну... Упоминались еще и Шмидт с Кузьмичевым, которые якобы готовили убийство Ворошилова. Но если Путна, Кузьмичев и Шмидт сломались быстро и стали давать угодные следствию показания, то Примаков продержался целых девять месяцев, что само по себе уже являлось подвигом.

* * *

С 1923 года в Москва-реке утекло много воды, бывшие слушатели академии стали генералами и крупными военачальниками, но сталинской веры они так и не удостоились.

Все они так и остались для вождя троцкистами. Ну а поскольку это была не просто сила, а сила вооруженная и смелая, то причин для чистки армии и ее подгонки под свой образец у Сталина было даже больше, нежели для расправы с мирными партийцами. Большое значение в предстоящей чистке имело и то, что очень многие командиры и политработники были выходцами из крестьян и так или иначе отражали недовольство советского крестьянства, из которого в своей основе состояла армия.

Сталин прекрасно помнил, с какой неохотой поддержали его военные в годы коллективизации и голода, вынуждая идти на уступки. Некоторое время к ним принадлежал даже сам Ворошилов, который на одном из заседаний Политбюро вместе с Гамарником и Тухачевским потребовал для сохранения лояльности армии к режиму ослабить репрессии в деревне. И дело было не только в насильственной коллективизации. Сталин расходился со многими генералами, которые группировались вокруг Тухачевского, и в вопросах военного строительства.

И в то время как он сам и верный ему Клим продолжали твердить о войне только на чужой территории и малой кровью, Тухачевский говорил о тех огромных масштабах, которые примет будущая война. Ну и, конечно, вождю совершенно не нравилось его заявление, что, прежде чем переходить на чужую территорию, Красной Армии придется сражаться на своей.

Не жаловал Тухачевский и Гитлера, чьим партнером так надеялся стать сам Сталин. И когда он опубликовал свою статью «Военные планы Германии», немецкие дипломаты тут же поведали советским коллегам о том в высшей степени отрицательном эффекте, «который произвела статья Тухачевского на командование рейхсвера».

Трудно сказать, насколько это правда, но известный биограф Тухачевского Лидия Норд, которая называла себя вдовой одного из ближайших сподвижников Тухачевского, в своей книге «Маршал М.Н. Тухачевский» приводит весьма интересные суждения маршала о вызывавшем у него отвращение «германофильстве» Сталина.

«Теперь я вижу, — якобы говорил он в кругу своих близких друзей, — что Сталин скрытый, но фанатичный поклонник Гитлера. Я не шучу... Стоит только Гитлеру сделать шаг к Сталину, и наш вождь бросится с раскрытыми объятиями к фашистскому. Вчера, когда мы говорили частным порядком, то Сталин оправдал репрессии Гитлера против евреев, сказав, что Гитлер убирает со своего пути то, что мешает ему идти к своей цели, и с точки зрения своей идеи Гитлер прав. Успехи Гитлера слишком импонируют Иосифу Виссарионовичу, и если внимательно приглядеться, то он многое копирует у фюрера... И еще печальнее то, что находятся люди, которые вместо того, чтобы осадить его, делают в это время восторженные физиономии, смотрят ему в рот, как будто ожидают гениальных мыслей».

Велики были разногласия Тухачевского и Сталина и по вопросу технического оснащения армии и ее численного состава. И в то время, когда Тухачевский со товарищи выступал за оснащение Красной Армии танками, артиллерией и авиацией и значительное увеличение ее личного состава, Сталин даже не хотел понимать, о чем идет речь. А когда в 1930 году Тухачевский в своей докладной записке предложил провести все эти нововведения в жизнь, Сталин в письме Ворошилову, который весьма резко отозвался о маршале-фантазере, писал: «Я думаю, что «план» т. Тухачевского является результатом модного увлечения «левой» фразой, результатом увлечения бумажным, канцелярским максимализмом... «Осуществить» такой план — значит, наверняка загубить и хозяйство страны, и армию. Это было бы хуже всякой контрреволюции».

Вот так-то! Вооружить армию танками и самолетами есть не что иное, как контрреволюция! И невольно возникает вопрос: кто же на самом деле принес больше вреда России — мнимые заговорщики или ее руководители, придерживавшиеся, по сути, средневековых воззрений на строительство современной армии? Обрадованный столь мощной поддержкой, Ворошилов огласил «контрреволюционную» записку Тухачевского на Реввоенсовете, и тот в своем письме Сталину сообщил, что подобная оценка его предложений исключает все дальнейшее обсуждение вопросов обороны страны.

Всего через два года Сталин изменил свое мнение. «Ныне, — писал он маршалу, — когда некоторые неясные вопросы стали для меня более ясными, я должен признать, что моя оценка была слишком резкой, а выводы моего письма — не совсем правильными... Мне кажется, что мое письмо на имя т. Ворошилова не было бы столь резким по тону, и оно было бы свободно от некоторых неправильных выводов в отношении Вас, если бы я перевел тогда спор на эту новую базу. Но я не сделал этого, так как, очевидно, проблема не была достаточно ясная для меня. Не ругайте меня, что я взялся исправить недочеты своего письма с некоторым опозданием».

Столь странное для Сталина признание и по сей день является настоящим елеем на сердца его поклонников. Вот, мол, как! Не только признал ошибки, но еще и извинился! А между тем гордиться здесь нечем, и надо скорее печалиться. Именно по той простой причине, что человек, облаченный огромной властью, делал скоропалительные выводы о вещах, в которых не разбирался. Или, что еще хуже, шел на поводу у полководцев уровня Ворошиловых.

А ведь речь шла не о строительстве какой-нибудь, пусть и очень нужной фабрики по переработке шерсти, а об обороноспособности страны! И как знать, может быть, именно этих двух лет, в течение которых многое «неясное» стало для вождя «ясным», в конце концов, и не хватило для настоящей подготовки к войне...

Ну и помимо прочего, это был единственный случай, когда Сталин не только признал свои ошибки, но и извинился перед оскорбленным им человеком только за то, что он не только лучше Сталина понимал задачи современного военного строительства, но и по-настоящему болел душой за боеспособность Красной Армии. Но Сталин не был бы Сталиным, если бы и здесь остался до конца принципиальным. И он еще обвинит Тухачевского за его требование ускорить создание танковых подразделений за счет сокращения кавалерии и расходов на нее.

Ну и, конечно, вождю совершенно не нравилась та позиция, какую Тухачевский и его сторонники занимали по отношению к Ворошилову, которого считали совершенно неспособным к руководству армией. Не вызывали у них восторга и приближенные к Ворошилову генералы. В основном это были рубаки из 1-й Конной армии, чье время давно уже прошло. Тем не менее именно они определяли военную политику государства, которая с каждым годом все разрушительнее отражалась на военном строительстве.

То и дело вспыхивали конфликты между «новыми» и «старыми», и в мае 1936 года Тухачевский и его сторонники поставили перед Политбюро вопрос о смещении Ворошилова как человека, который «не имел ни морального, ни профессионального права руководить Красной Армией».

В чем не было ничего странного. О более чем скромных военных талантах Ворошилова говорилось немало. Единственное, в чем пока не могла определиться имевшаяся в высшем комсоставе РККА оппозиция наркому, так это о его преемнике.

Судя по всему, каждый из высших офицеров был не прочь занять столь высокое и многообещающее кресло. Правда, при этом они забывали только о том, что должность военного министра при Сталине была скорее политической, нежели чисто военной. И Сталина куда больше волновала личная преданность Ворошилова, а отнюдь не его военные таланты. Во всяком случае, пока.

Понятно, что стремление занять место Ворошилова привело к тому, что каждый из основных претендентов на него (а это были в первую очередь Тухачевский, Якир и Егоров) имел собственную группу сторонников. Разделялись все эти группы и по своим военным взглядам. Что не добавляло им единства.

Знал ли об этом Сталин? Конечно, знал, но не вмешивался. Да и зачем? Пусть все эти вояки, которым он так и не научился верить, грызутся между собой. Что же касается Ворошилова, то он не собирался его сдавать ни при каких условиях. Для этого понадобятся линия Маннергейма и 300 тысяч убитых и обмороженных. И это после того как первый маршал заверил вождя в том, что уже через неделю после начала войны советские танки будут разъезжать по Хельсинки.

И вряд ли мы погрешим против истины, если скажем, что герой Гражданской войны Кутаков не отражал общего мнения, когда записал в дневнике: «Пока «железный» (Ворошилов) будет стоять во главе, до тех пор будет бестолковщина, подхалимство и все тупое в почете, все умное будет унижаться». Когда читаешь эти строки, то в какой уже раз невольно задаешься вопросом: а так ли уж виноват в этой самой «бестолковщине» и уж тем более «подхалимстве» Сталин?

Может, это и есть вековая российская реальность? Да и Пушкина догадал черт родиться в России с душой и талантом отнюдь не во времена нэпа. «В прошлом году, в мае месяце, — поведал Ворошилов на Военном совете 1 июня 1937 года, — у меня на квартире Тухачевский бросил обвинение мне и Буденному в присутствии тт. Сталина, Молотова и многих других в том, что я якобы группирую вокруг себя небольшую кучку людей, с ними веду, направляю всю политику и т.д...»

Может, это и не так, но просматривается удивительная закономерность: Ворошилов и его соратники по 1-й Конной армии явились единственными командирами, которые благополучно пережили армейскую чистку. Они же будут поставлены Сталиным во главе Красной Армии и в начале войны. На огромную беду этой самой армии, которая понесла огромные потери благодаря их руководству. Но как бы там ни было на самом деле, говорить подобные вещи могли только очень смелые люди, поскольку выступать против Ворошилова означало идти против самого Сталина. А подобное не прощалось никому.

Не могла Сталина не волновать и та огромная популярность, какой продолжали пользоваться в стране все эти генералы и маршалы во главе с Тухачевским. Особенно не понравилась вождю та овация, какой вставший в едином порыве зал встретил появление на трибуне Тухачевского на VII съезде Советов в 1935 году, и та искренность, которая чувствовалась в каждом выкрике, в каждом хлопке ладоней. Наблюдая за бушующим залом, Сталин не мог не признать: его встречали по-другому. «Сталин, — весьма справедливо писал Троцкий, — несомненно, различил хорошо оттенок этой овации, отметил и припомнил Тухачевскому через несколько лет».

И кто знает, не тогда ли впервые Сталин подумал о Тухачевском как о красном «наполеончике»? Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Особенно если к этому добавить все то, что на самом деле думали о его военном гении все эти тухачевские и егоровы. Нельзя не сказать еще и о том, что и без того гипертрофическую подозрительность Сталина всячески раздували эмигрантские круги, которые постоянно выдвигали всевозможные версии о желании высокопоставленных военных свергнуть Сталина.

Постоянно подливал масла в огонь и Троцкий, который без устали повторял о существовании связи между правой оппозицией и военными. И то, что эта связь была скорее идейной, нежели организационной, Сталина мало волновало. Он хорошо знал: недовольство его жестокой политикой зрело не только среди партийных, но и военных лидеров, и рано или поздно они могут поставить вопрос ребром. А это были уже не сопливые интеллигенты вроде Зиновьева и Бухарина. Чего-чего, а кровушки все эти люди в своей жизни пролили немало и, судя по их подвигам на войне, не испытывали к ней особого почтения. И в случае чего могли и сдачи дать...

Верный своей подпольной тактике, Сталин начал очень осторожно и, чтобы не возбуждать подозрений, снял партийные выговоры с ряда генералов во главе с А.И. Корком и И.П. Уборевичем. А на VII чрезвычайном съезде Советов он снизошел до того, что сфотографировался вместе с Тухачевским и позволил Р.П. Эйдеману отправиться за границу.

В марте 1937 года сахарному заводу в Киевской области было присвоено имя Якира, а в конце апреля Гамарник стал кандидатом в члены Комитета обороны СССР, в который входил сам Сталин и члены Политбюро. В страшной обстановке всеобщей вакханалии к весне 1937 года были арестованы всего шесть генералов. Первым в июле еще 1936 года был арестован комдив Д. Шмидт. Сталин с особым вниманием следил за расследованием его дела. И не только потому, что Шмидт был членом партии с 1915 года и одним из самых храбрых кавалерийских командиров. Даже при всем своем желании Сталин не мог забыть, как после исключения из партийных рядов многих троцкистов на съезде партии в 1927 году этот отчаянный рубака в черной кавказской бурке и каракулевой папахе набекрень встретил его на выходе из Кремля и осыпал его страшными ругательствами. А потом пригрозил отрезать ему шашкой уши.

И вот теперь, когда Шмидт был арестован, НКВД получил приказ во что бы то ни стало добиться от него «признаний» в существовании троцкистского заговора в партии. Ни разу не дрогнувший на поле боя с белыми Шмидт не нашел в себе сил сражаться с палачами из НКВД и продержался всего несколько месяцев. Да, в конце концов, он поведал о наличии такого заговора, но сделал это только после того, как на его теле не осталось ни одного живого места. Но самое печальное заключалось в том, что в его показаниях уже никто не нуждался, у Ягоды и без него их было в избытке. И Шмидта без лишних церемоний расстреляли 20 мая 1937 года.

Единственное, чем по-настоящему заинтересовались следователи, так это его «правдивыми показаниями» против командующего Киевским военным округом И.Э. Якира. Кровавый маховик закрутился, и тем же летом были арестованы заместитель командующего Ленинградского военного округа комкор

В.М. Примаков и обвиненный в связях с троцкистами военный атташе в Великобритании комкор В.К. Путна.

А вот на процессе Пятакова произошла весьма интересная вещь: Радек поведал суду о том, что еще в 1935 году этот самый Путна зашел к нему «с просьбой от Тухачевского». Но в то же время он решительно отверг домыслы о причастности самого Тухачевского к деятельности троцкистского «параллельного центра», что уже не имело ровным счетом никакого значения. Прочитавший эти слова Радека Кривицкий сказал жене: «Тухачевский обречен».

«Думаешь, — продолжал он, — Тухачевский нуждается в индульгенции Радека? Или, может быть, ты думаешь, Радек посмел бы по собственной инициативе употребить имя Тухачевского на этом судебном процессе? Нет, это Вышинский вложил имя Тухачевского в рот Радека, а Сталин спровоцировал на это Вышинского». «Имя Тухачевского, — говорил он позже, — упомянутое 11 раз Радеком и Вышинским в этом кратком сообщении, могло иметь только одно значение для тех, кто был знаком с методами работы ОГПУ. Для меня это был совершенно недвусмысленный сигнал, что Сталин и Ежов сжимают кольцо вокруг Тухачевского и других выдающихся генералов».

Но... слово было сказано, и так или иначе Тухачевский попал под подозрение. Надо полагать, Сталин никогда не строил никаких иллюзий в отношении Тухачевского. Еще со времен Гражданской войны. Да и как мог относиться к нему выкормыш Троцкого, который обвинил его в потере Варшавы во время советско-польской войны 1920 года. И что бы ему ни говорили о военных талантах Тухачевского, для Сталина он навсегда остался неведомо как затесавшимся в его славную рабоче-крестьянскую армию «бывшим», а значит, недобитым дворянчиком. И для полного успокоения души ему оставалось этого дворянчика только добить. А заодно с ним и остальных...

Но Сталин не был бы самим собой, если бы бросился в бой с открытым забралом. И прежде чем расправиться с генералами, он решил натравить на них всю партию, что и было сделано на февральско-мартовском пленуме ЦК. Пленум заседал 15 дней, чего уже никогда больше не повторится в партийной истории. И занимался он таким важным делом, как... оправданием предстоящего разгрома армии.

Думается, что даже сам Ворошилов не представлял себе размаха чистки, потому и говорил делегатам пленума: «... Я думаю, что к великому счастью, пока что вскрыто не очень много врагов народа... Говорю — к счастью, надеясь, что в Красной Армии врагов вообще немного. Так оно должно и быть, ибо в армию партия посылает лучшие свои кадры; страна выделяет самых здоровых и крепких людей».

Однако Сталин думал иначе, что и озвучил Молотов, который в своем выступлении о военном ведомстве, заявил, что «если у нас во всех отраслях хозяйства есть вредители, можем ли мы себе представить, что только там нет вредителей».

Конечно, ничего подобного представить себе было уже нельзя, потому и последовало грозное предупреждение, что проверяться это самое военное ведомство будет «очень крепко». «Пока, — закончил свое выступление Молотов, — там обнаружены небольшие симптомы вредительской работы, шпионско-диверсионно-троцкистской работы. Но, я думаю, что и здесь, если внимательнее подойти, должно быть больше».

Ворошилов не стал, подобно Орджоникидзе, защищать честь своего мундира и тут же отметил, что в армии «имеется еще немало невыявленных, нераскрытых шпионов, диверсантов и террористов». Ничего удивительного не было в том, что после столь судьбоносного пленума репрессии против командных кадров увеличились. Уже с 1 апреля по 11 июня из РККА было уволено 4370 человек.

В апреле—мае начальник Особого отдела НКВД Леплевский каждый день посылал Ворошилову и Гамарнику списки командиров и политработников, которых надлежало арестовать. И те подписывали их сотнями.

Как вспоминал тот же Кривицкий, уже ни для кого не было секретом, что судьба Тухачевского и многих других высших генералов предрешена. Окружение отреагировало на эти слухи самым что ни на есть достойным образом. И так как считалось опасным даже разговаривать с ними, все «они остались в одиночестве, окруженные зоной молчания».

Видимо, опасаясь, что Тухачевский может бежать, Сталин в самый последний момент отменил его визит на коронацию английского короля. В целях... его же собственной безопасности, поскольку некий «зарубежный источник» сообщил о готовящемся на маршала террористическом акте. При этом Сталин не смог отказать себе в возможности поиграть и написал на записке Ежова: «Как это ни печально, придется согласиться с предложением т. Ежова».

А в то же время в подвалах Лубянки следователи выбили наконец-то показания у бывшего начальника Особого отдела НКВД Гая и бывшего заместителя наркома внутренних дел Прокофьева о заговорщических связях Тухачевского и других генералов с Ягодой. Да и как не выбить, если сам Ежов потребовал отнестись к делам Гая и Прокофьева как к «сталинскому спецзаказу».

Ну а чтобы и остальным служба не казалась медом, на обеде у Ворошилова 1 мая вождь порадовал собравшихся высших военачальников тем, что «враги будут разоблачены и партия их сотрет в порошок». Затем предложил выпить за тех, «кто, оставаясь верным, займет достойное свое место за славным столом в Октябрьскую годовщину». Иными словами, Сталин предложил им задуматься над собственными судьбами и сделать окончательный выбор.

* * *

Через несколько дней Сталин провел через Политбюро решение о ликвидации единоначалия в армии и учреждении Военных советов, что лишало боевых командиров отдавать приказы без санкции снова появившихся полит-комиссаров. 6 мая был арестован начальник управления ПВО Медведев, что и послужило сигналом к большой чистке. Поскольку именно он по требованию Фриновского, зама Ежова, «развернул картину о большом и глубоком заговоре в Красной Армии».

Тогда же стал признаваться в совершенных преступлениях и Примаков, который поведал о своей «троцкистской» работе и назвал своим главным соучастником Якира. Он настолько увлекся, что уже через два дня дал исчерпывающие показания и о военном заговоре, во главе которого стоял Тухачевский.

Другое дело, что наряду с нелепейшими показаниями о «сговоре с фашистами» Примаков рассказал и о тех «не совсем сталинских настроениях», которые и на самом деле имели место среди многих высших и средних командиров. И прежде всего это было недовольство насильственной коллективизацией, полным непониманием деревни правителями страны и невнятной деятельностью Ворошилова на посту военного министра. О нем Н.В. Куйбышев выразился так: «Ворошилову нужны либо холуи, вроде Хмельницкого, либо дураки, вроде Кулика, либо же согласные старики-исполнители, вроде Шапошникова».

Неожиданно для всех разговорился и Путна, который поведал следователям о том, как после передачи письма Троцкого Тухачевскому маршал якобы сказал: «Троцкий может на меня рассчитывать!»

Да и как не разговориться, если ко всем арестованным, по свидетельству их же палачей, применялись зверские, жестокие методы допроса. Ну а затем наступила очередь Корка, Фельдмана, Эйдмана, Якира, Уборевича и многих-многих других.

Догадывался ли Тухачевский об уготованной ему судьбе? Судя по всему, да. «Чувствовалось, — вспоминал генерал-лейтенант П.А. Ермолин, видевший маршала на партийной конференции Приволжского военного округа, — что Михаилу Николаевичу не по себе. Сидя неподалеку от него за столом президиума, я украдкой приглядывался к нему. Виски поседели, глаза припухли... Голова опущена, пальцы непроизвольно перебирают карандаши... Мне доводилось наблюдать Тухачевского в различных обстоятельствах... но таким я не видел его никогда». После получения признательных показаний Корка и Фельдмана о подготовке военного переворота 22 мая 1937 года Сталин вместе с Молотовым, Кагановичем и Ворошиловым дал санкцию на арест Тухачевского.

А еще через два дня Политбюро приняло постановление о «заговоре в РККА», в котором упоминалось послание Бенеша и сообщалось, что заговорщики планировали «во взаимодействии с германским генеральным штабом и гестапо в результате военного переворота свергнуть Сталина и Советское правительство, а также все органы партии и советской власти и установить военную диктатуру».

Надо ли говорить, что «заговорщики» были исключены из партии и приговорены к смерти, за исключением лишь «запутавшегося в своих связях с антисоветскими элементами» Гамарника, который в страхе перед неминуемым разоблачением покончил жизнь самоубийством.

1 июня 1937 года открылось расширенное заседание Военного Совета при наркоме обороны с участием всех членов Политбюро. И в этот день огромная страна с изумлением (а может быть, уже и без него) узнала о разоблачении «военно-фашистского» заговора против советского правительства, который возглавляли Троцкий, Рыков, Бухарин, Енукидзе, Ягода и... арестованные и уже признавшиеся в своих мерзких преступлениях генералы.

На следующий день на Совете с большой и не вполне внятной речью выступил сам Сталин, главное внимание обратив на те внешние политические причины, которые якобы и породили «заговор генералов», поскольку внутренних причин для недовольства у них уже просто не могло быть. Ведь во всех областях народного хозяйства были достигнуты необычайные успехи, а сельское хозяйство процветало.

Говоря о намерении заговорщиков арестовать правительство, он всякий раз добавлял, что они собирались сделать это по заданию «германского рейхсвера». Куда же все это время смотрели «органы», призванные оберегать покой советских людей? Как выяснилось, смотрели они туда, куда и надо было смотреть, и чуть ли не во всех бедах оказалась виноватой «опытная разведчица и красивая женщина» Жозефина Гензи, которая «на базе бабской части» завербовала Карахана, Енукидзе, Тухачевского и Рудзутака!

Поведав о главной виновнице «заговора», Сталин призвал к самому страшному из того, к чему он вообще мог призвать: к дальнейшим «сигналам». И если в них, убеждал он собравшихся, правды будет всего на 5%, то и «это хлеб»! Если же говорить проще, то любой донос будет ко двору!

Никто из присутствовавших в зале не посмел выступить против. Да, самым сильным инстинктом является инстинкт самосохранения, и все же и по сей день непонятно, как многие прошедшие горнило революции и Гражданской войны люди не посмели призвать к ответу человека, который на их глазах уничтожал цвет советского офицерства.

Впрочем, чему удивляться? Так отважно все они боролись с царизмом только по той простой причине, что у Николая II не стоял на посту министра внутренних дел Николай Иванович Ежов. И как тут не вспомнить сидевшего в тюрьме Ленина, который сетовал на то, что не успел закончить очередной свой опус и хорошо бы задержаться в Петропавловке еще!

Интересно, изъявил бы Ильич такое желание, попади он в середине 1930-х в Лефортово или в подвалы Лубянки? И кто знает, избивай царь так же беспощадно всех несогласных с ним, как это делал Сталин, боролись бы с ним все эти молотовы, зиновьевы и каменевы? Да и сам Коба, искалечь его какой-нибудь Троцкий (тот самый тюремщик, чью фамилию и взял себе Лейба Бронштейн), вряд ли побежал бы устраивать после этого демонстрации.

Нет, не зря Сталин презирал безвольного Николая II, и после того как в составе Политбюро была создана группа «для решения срочных и секретных вопросов» в составе Сталина, Молотова, Ворошилова, Кагановича и Ежова, а НКВД были разрешены пытки, желающих подставлять свою голову становилось все меньше. Что, в конце концов, и привело к тому безмолвию, которое царило отныне на заседаниях всех уровней. А ведь все эти люди, которые так безропотно признали Якира и Тухачевского немецкими шпионами, не могли не понимать, что следующими «шпионами» и «диверсантами» могли оказаться они сами. И многие из них ими и оказались! Да и зачем Сталину надо было в противном случае говорить об этих 5% правды...

Большую роль на том вселенском масштабе репрессий сыграло и то, что остановить их уже с такой скоростью раскрученный маховик в одночасье было невозможно. В свою очередь, царивший в стране террор не мог не создать (и создал) атмосферу всеобщей подозрительности и страха.

Об избиении армии мы уже говорили, а вот что касается НКВД, часто оно уже само штамповало дела по своему усмотрению, и сегодня даже невозможно себе представить, сколько было в те времена сведено счетов. Причем не только между военными, но и среди ученых, коммунистов всех рангов и соседями. Стремление получить лучшее за счет ближнего, убрать более способного или просто потешить свое самолюбие являлись хорошим стимулом для написания доноса, если в нем было даже 95% правды... Сыграло свою роль и постоянное нагнетание шпиономании, которая была отнюдь не советским изобретением. И в той же Турции агенты службы безопасности бросали в тюремные подвалы людей только за то, что у них стояли на крышах антенны. Да и ФБР тоже не сидело сложив руки.

И здесь мы коснулись другой связанной с именем Сталина загадки, поскольку вот уже много лет существует версия «обманутого Сталина». Ее сторонники не отрицают участия Сталина в репрессиях, но в то же время утверждают, что он действовал не по злому умыслу, а был подло обманут окружавшими его авантюристами и карьеристами всех марок вкупе с агентами иностранных разведок. А один из последователей этой теории А.Л. Стронг вообще считал, что «ключ к пониманию событий, вероятнее всего, искать в действительном широком проникновении нацистской пятой колонны в органы ОГПУ». «Он видел, — писал Стронг, — что замышлялось его убийство, и верил в то, что спасает революцию, осуществляя жестокую чистку... Сталин был безжалостен, ибо он родился в жестокой стране и в детстве испытал на себе жестокое обращение. Он был недоверчив, ибо он пять раз подвергался аресту и ссылке и, должно быть, не раз становился жертвой предательства. Он извинял — и даже санкционировал — акты насилия, чинившиеся политической полицией над невиновными людьми, однако никто еще не доказал, что Салин не знал об их невиновности».

Поддерживает (и весьма охотно) эту версию и Светлана Аллиуева, родственники которой оказались в тюрьмах и лагерях. «Как это мог отец?» — патетически восклицает она в своих знаменитых «Двадцати письмах к другу». И сама же отвечает. «Я знаю лишь одно: он не смог бы додуматься до этого сам... Отцу можно было внушить, что этот человек не хороший, как мы думали о нем много лет, нет, он дурной, он лишь казался хорошим, а на деле он враг, он противник, он говорил о вас дурно, и вот материалы, вот факты, X и Y «показали» на него...

А как уж могли эти X и Y «показать» все, что угодно, в застенках НКВД — в это отец не вникал. Это было дело Берии, Ежова и прочих палачей, получивших от природы свой профессиональный дар... Удивительно, до чего отец был беспомощен перед махинациями Берии... Я говорю не случайно о его, Берии, влиянии на отца, а не наоборот. Я считаю, что Берия был хитрее, вероломнее, коварнее, наглее, целеустремленнее, тверже — следовательно, сильнее, чем отец. У отца были слабые струны — он мог сомневаться, он был проще, его можно было провести такому хитрецу, как Берия».

Некоторые коммунисты на Западе в своих рассуждениях об «обманутом Сталине» шли еще дальше и представляли Берию и Ежова агентами буржуазных разведок, которые обманывали бесхитростного вождя по заданию своих правительств.

Наверное, нельзя относиться к подобной версии как к совершенно неправдоподобной. Вся история человечества буквально напичкана такими примерами, и чего стоит в этом отношении убийство Наполеоном совершенно безобидного члена королевской фамилии герцога Энгиемского, обвиненного Фуше в заговоре роялистов. И было бы скорее удивительно, если бы агенты вражеских разведок не пытались оказывать влияние на кремлевского владыку теми или иными провокациями. В свое время болгарская контрразведка буквально завалила Ежова фальшивыми документами, в соответствии с которыми были арестованы практически все сотрудники советского полпредства в Болгарии.

Конечно, враги в стране были, и явные, и скрытые. Но... не в таком огромном количестве, и, конечно же, на масштабе репрессий и их жестокости отразился характер Сталина и идейными побуждениями. Хотя... с другой стороны, в России все, наверное, должно принимать гигантские размеры: стройки, праздники, восхваления и, как это ни печально, репрессии. Да и как иначе можно было держать стремившемуся к абсолютной власти правителю в повиновении шестую часть света?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.