Южная Африка: из России — с любовью

Южная Африка: из России — с любовью

Первые русские люди должны были отправиться «официально» к берегам Южной Африки еще в конце 1723 года, когда Петр Первый приказал снарядить в Ревеле два фрегата — «Амстердам-Галлей» и «Кронделивде» — для похода на Мадагаскар и Индию. Корабли даже вышли из ревельской гавани, но вынуждены были вернуться: на флагмане «Амстердам-Галлей» открылась течь, и его пришлось килевать. А в январе 1725-го Петр умер. Экспедиция так и не состоялась. Но за несколько десятилетий до этого царь завел дружбу с Голландией. А Кейптаун (тогда он назывался по-голландски — Капстад) принадлежал ей. Правильнее голландской Ост-Индской компании. Она владела всей Капской колонией (колонией на мысе). На верфях этой компании в Амстердаме в 1697 году проходили выучку Меншиков, Апраксин и другие птенцы гнезда Петрова. Царь Петр Алексеевич, как известно, начинал работы с плотника под именем Петра Михайлова. Учились они у опытных голландских корабельщиков — тех, кому был уже хорошо ведом путь в Капстад. И даже еще дальше — в Голландскую Индию, в Батавию, которая именуется теперь Джакартой.

Петр пригласил в Россию девятьсот голландских моряков, от адмирала до корабельного кока. Разумеется, не новичков, «морских волков». Они уже ходили тем главным путем голландского флота. Ближайшим другом Петра в Голландии был Никлас Витсен. Он совмещал в одном лице бургомистра Амстердама и директора Ост-Индской компании. У него имелись особые причины для близости с русскими людьми. Тремя десятилетиями раньше, еще при царе Алексее Михайловиче, он целый год прожил в Московском царстве. Издал три тома впечатлений. А потом делом его жизни стала подготовка фундаментального описания Московии, Сибири и ряда близких стран. Для него появление большого числа русских в Голландии стало неоценимым подарком. Он мог их расспрашивать о традициях, обычаях, новейших событиях — о том, чего не узнаешь из книг. В 1707 году труд Витсена — два огромных тома, переплетенных в свиную кожу, — наконец увидел свет. Он открывался посвящением царю Петру Алексеевичу. Это издание давно уже стало библиографической редкостью. В Южной Африке есть два экземпляра. Оба — в Йоханнесбурге, один — в библиотеке Оппенгеймеров, королей алмазов и золота.

Сколько всего узнала тогда Голландия о России! И сколько самых свежих сведений о Капстаде и других голландских владениях получили посланцы Петра и он сам! Потому-то тогда, когда русский флот возник и окреп, Петр послал своих моряков в плавание вокруг мыса Доброй Надежды. Неудачно. Но организация, подготовка такого плавания многое значит — значит, в России уже возник интерес к тем дальним краям. А как символично, что мыс, на котором появились тогда российские поселенцы, в России именовали «Благия Надежды». На что-то была надежда!

Кто был первым жителем Российской империи, попавшим на юг Африки, установить трудно. Во всяком случае, на рубеже XVIII и XIX столетий такой человек существовал. Когда в 1808 году пришел в Южную Африку шлюп «Диана» под командой очень известного впоследствии флотоводца Василия Михайловича Головнина, моряки встретили поселенца, которого там называли Ганц-Русс, то есть настоящий русский. Жил он в Готтентотской Голландии — долине, неподалеку от Кейптауна. По словам Головнина, этот человек сказал о себе, что он Иван Степанов, сын Сезиомов, а отец его был винный компанейщик в Нижнем Новгороде, от которого Иван бежал. Став матросом, он оказался в Голландии, где его обманули, и он подался на голландский ост-индский корабль, на котором служил семь лет, ходил в Индию и был в Японии. «При взятии англичанами мыса Доброй Надежды оставил он море и для пропитания пошел в работники к кузнецу, где выучился ковать железо и делать фуры, нажил деньги и поселился в Готтентотской Голландии, потом женился; имеет троих детей и промышляет продажей кур, картофеля, огородной зелени и изюма».

А вот судьба другой семьи — исторически достоверный факт, попавший даже в пятитомный «Южноафриканский словарь биографий». В 1697 году в Капстаде поселился коренной москвич Иоханнес Свелленгребель, родившийся в 1671 году. Его отец был голландским купцом и вел дела в Москве, где скончался в 1699 году. Иоханнес же поступил на службу в Ост-Индскую компанию. Его старший сын Хендрик Свелленгребель впоследствии стал губернатором Капской колонии.

Тогда же обнаружился в Капской колонии и уроженец города Риги, хорошо знавший русский язык.

Впрочем, о том, когда и как на мысе Доброй Надежды стали появляться русские поселенцы, можно только гадать. На этот счет, правда, существует несколько полулегендарных историй. По семейному преданию одного из известнейших африканерских (бурских) родов Илоффов (который, кстати, был в родстве с семьей президента Трансвааля Крюгера), его родоначальник — некий русский невозвращенец, посланный Петром учиться в Голландию корабельному делу. Он же вместо учебы решил жениться и переселился с молодой супругой в Капстад.

Описания Южной Африки в русских книгах появились намного раньше. Они содержались уже в первой петровской географии, изданной в 1710 году под названием «География, или Краткое земного круга описание» и включавшей даже сведения о средневековом южноафриканском государстве Мономотапа. А первым русским, составившим собственное описание южной оконечности Африки, был В. М. Головнин.

21 апреля 1808 года русский шлюп «Диана» подошел к Саймонстауну — порту, который находился рядом с Кейптауном и в наши дни является важнейшей военно-морской базой всей Южной Африки. «Диана» направлялась в научную экспедицию из Петербурга на Камчатку. Моряки мечтали об отдыхе после трудного пути.

Василий Михайлович Головнин принадлежит уже к следующему после Коковцова поколению российских моряков: он родился в том самом 1776 г., в котором капитан-лейтенант Коковцов совершил свое первое плавание к побережью Северной Африки. Биографы Головнина единодушно отмечают, что родительское решение о посылке двенадцатилетнего Василия в Морской корпус было совершенно неожиданным для родни и соседей, поскольку семейные традиции Головниных, дворян Пронского уезда Рязанской области, были сугубо «сухопутными». Но выбор оказался правильным: из мальчика, поступившего в 1786 г. в корпус, вырос достойный представитель той блестящей плеяды мореплавателей и воинов, которые вызывали восхищение всей Европы своими победами во время Второй архипелагской экспедиции Сенявина, совершали первые русские кругосветные плавания и в труднейших условиях исследовали арктическое побережье нашей страны.

Корпус Головнин окончил в 1792 г., еще гардемарином получив медаль за заслуги в русско-шведской войне 1788–1790 гг. Но мичманского чина ему пришлось ждать еще целый год — по молодости лет. В 1793 г. Головнин был выпущен на Балтийский флот, а в 1795 г. в составе эскадры адмирала Ханыкова отправился в Англию, где прожил довольно долго. В 1802 г. он снова оказался в Англии, на этот раз уже в качестве стажера на британском флоте. Этот период службы Головнина длился до 1806 г. Ему пришлось участвовать в боях с французским и испанским флотами, за что он получил блестящие аттестации от командиров кораблей его величества.

В 1806 г. лейтенант Головнин возвратился на родину одним из лучших в русском морском ведомстве знатоков британского флота, имея к тому же завидную репутацию умелого моряка и храброго солдата. Неудивительно, что, когда потребовался офицер, способный возглавить экспедицию в Русскую Америку и на Камчатку, выбор пал на Головнина.

Весной 1807 г. он принял под свое командование лесовозный транспорт, который в это время переоборудовался на Охтинской верфи в военный шлюп и получил название «Диана». Перестройка корабля и снаряжение экспедиции проходили под непосредственным руководством Головнина, и результаты подготовки оказались убедительными свидетельствами организаторских способностей и немалого опыта командира: за три года плавания на «Диане» практически не было ни одного случая серьезных заболеваний — явление по тем временам исключительное.

«Диана» отправилась в плавание в на редкость неблагоприятное с политической точки зрения время. Летом 1807 г., после поражения русской армии при Фридлянде, наметилась тенденция к русско-французскому сближению, нашедшему свое оформление в Тильзитском мире. Правительство Александра I оказалось вынуждено сменить союзников и перейти во враждебный Англии лагерь. В условиях неоспоримого господства британского флота на морях в областях земного шара, куда направлялась «Диана», эти политические перемены создавали серьезную угрозу для экспедиции.

Головнин ощутил это уже во время стоянки в Портсмуте, где в течение лета 1807 г. «Диана» доукомплектовывалась для дальнего и опасного вояжа. Британские моряки и таможенные власти чем дальше, тем откровеннее чинили препятствия снаряжению экспедиции. Однако отличное знакомство ее начальника с нравами и порядками тамошнего морского ведомства помогло завершить эту стадию подготовки более или менее удачно. К тому же Головнин сумел добиться от адмиралтейства письменных заверений в том, что, поскольку «Диана» направляется на Дальний Восток с исследовательскими целями, британские корабли не будут ее рассматривать как вражеский корабль даже в случае начала войны между Россией и Англией.

Эти заверения, однако, оказались малодейственными, когда в апреле 1808 г. Головнин пришел в Симансштадт (нынешний Саймонстаун) в Южной Африке.

Правда, на «Диане» остался Андреевский флаг, и англичане не предпринимали серьезных попыток захватить шлюп, но из порта его категорически отказались выпустить и, так сказать, «на всякий случай» окружили военными кораблями, да к тому же заставили снять часть рангоута. Теперь невозможно было даже попытаться незаметно поставить паруса. В довершение всего, когда у Головнина начались трудности с продовольствием (никто из местных купцов не рискнул принимать от командира русского корабля векселя на Лондон), вице-адмирал Барти, начальник британской морской станции в Южной Африке, попытался предложить ему поставить матросов «Дианы» на работы по ремонту английских кораблей. Понятно, что Головнин с негодованием отверг это предложение.

Однако время шло. Никаких надежд на улучшение положения шлюпа и его команды не оставалось. Твердость и достоинство, с какими держались Головнин и его подчиненные, рисковали остаться бесполезными: англичане рассчитывали, что рано или поздно затруднения с продовольствием заставят командира «Дианы» согласиться на их условия. И тогда Головнин принял отчаянно смелое решение — уйти из гавани на глазах у всей британской эскадры.

После долгой и тщательной подготовки, особенно трудной из-за того, что нельзя было дать англичанам что-то заподозрить, «Диана» 19 мая 1809 г. в сильную непогоду покинула Саймонстаун. Для англичан это оказалось столь неожиданным, что ни один из кораблей эскадры даже не успел поднять паруса.

В сентябре 1809 г. Головнин благополучно пришел в Петропавловск, выполнив первую часть программы экспедиции. В 1810 г. «Диана» ходила к побережью Русской Америки, а в 1811 г. отправилась исследовать Курильские острова. Здесь, на острове Кунашир, Головнин с шестью офицерами и матросами был захвачен японцами и провел в плену больше двух лет — с июля по октябрь 1813 г. Благодаря энергии друга и помощника Головнина лейтенанта Рикорда, оставшегося после него командиром «Дианы», весной 1814 г. Головнин после семилетнего отсутствия возвратился в Петербург.

В 1817–1819 гг. Головнин совершил кругосветное плавание на шлюпе «Камчатка», в 1821 г. стал помощником директора Морского корпуса, а в 1823 г. был назначен генерал-интендантом флота и оставался им до самой своей смерти в 1831 г.

Перу Головнина принадлежат несколько книг, которые и сейчас читаются с живейшим интересом (см.: Василий Головнин. Сочинения и переводы. Т. I–V. — СПб., 1864). Среди этих книг наибольшим вниманием и у современников мореплавателя, и у нас, и за границей пользовалось, пожалуй, описание пребывания в плену у японцев. Однако нас в данном случае интересует вышедший в свет в 1819 г. отчет о первом плавании на «Диане» (во время экспедиции на «Камчатке» Головнин в африканские порты не заходил).

Эта книга содержит первое в русской литературе свидетельство очевидца о Южной Африке.

Подробно рассказывая о жизни буров в Кейптауне, Головнин отмечал: «Главнейший из их пороков есть, по мнению моему, жестокость, с каковою многие из них обходятся со своими невольниками, невольников содержат в здешней колонии очень дурно…». В 1807 г., за несколько месяцев до прибытия Головнина на мыс Доброй Надежды, британский парламент принял акт о завершении работорговли. Головнин свидетельствовал, что с этого времени рабов «стали лучше содержать и более пекшись о их здоровье», но проницательно замечал, что «скупость, а не человеколюбие, без всякого сомнения, была причиною такой перемены: невозможность заменить дешевою покупкой умерших негров заставила господ обходиться лучше со своими невольниками».

В начале 1841 года в Кейптауне побывал русский транспорт «Або», совершавший кругосветное путешествие. Интересные заметки об этом оставил Г. К. Блок — один из офицеров «Або». Свое описание мыса Доброй Надежды он начинает так: «По приходе на рейд нас окружило множество лодок с плодами и предложением разных услуг; более всех поразила нас одна из них, с которой кто-то приветствовал на ломаном русском языке и, объявляя, что он кронштадтский, просил позволения взойти на палубу.

В Капштадте, в Африке, услышать русское слово, к тому же из уст кронштадтского жителя! Признаться, нехотя пришло на ум: как его нелегкая сюда занесла?.. Наш земляк рассказал, что он сын бывшего консула в Кронштадте… был в Нью-Йорке, Рио и попал в Капштадт; здесь женился, обзавелся торговлею и, разумеется, детьми… Так до Кронштадта ли и своих родных!..»

Блок подробно писал о крупнейших народах южноафриканского банту и, прежде всего, о зулусах и коса. В целом же южноафриканские банту, по его словам, — «это народ рослый, сильный, отличающийся соразмерностью членов», «наравне с телесною силою» они «соединяют мужество, ловкость и проворство». Они чрезвычайно остроумны, хитры, веселы нравом, терпеливы. Язык кафров очень благозвучен, богат и гибок; у южных племен встречаются, однако, звуки, очевидно, заимствованные из языка готтентотов».

В Кейптауне Блок познакомился с капитаном бостонского брика, который когда-то был в Петербурге и сохранил теплое отношение к русским. Разоткровенничавшись, он поведал Блоку историю своей службы на американском невольничьем корабле.

Блок воспроизвел целиком этот редкий по откровенности рассказ — ведь в то время работорговля была уже осуждена международными конвенциями, объявлена позорным промыслом и велась тайно. Перед читателем проходят образные, живые описания: «…Смесь гнусных бродяг, составлявших экипаж судна. Тут были французы, итальянцы, англичане, сардинцы, американцы, негры и индийцы». Достойны Киплинга сцены боя двух невольничьих кораблей из-за «живого товара», а затем морского сражения с преследованием этих пиратов военной шхуной, которая оказалась слабее «разбойничьего судна» и была взята на абордаж. Ее экипаж перерезали, а шхуну продали в Бразилии как «удачный приз».

В 1865 году в порту Кейптауна бросил якорь русский фрегат «Дмитрий Донской», приписанный к Кронштадту и совершавший плавание по Атлантике. Согласно судовому журналу, два матроса с «Дмитрия Донского» были похоронены на кладбище в Саймонстауне.

В марте-апреле 1853 года у мыса Доброй Надежды стоял фрегат «Паллада» под командованием капитана И. С. Унковского. Он шелиз Кронштадта в Нагасаки. На его борту находилось посольство во главе с вице-адмиралом Е. В. Путятиным, направлявшееся для переговоров с Японией о торговле и о правах на остров Сахалин.

Дипломатическим секретарем этого посольства был классик русской прозы Иван Александрович Гончаров. И в то время как герой романа Гончарова, развалясь на петербургском диване, Илья Ильич Обломов, не мог одолеть книгу об Африке, его создатель исколесил в тряских каретах глухие дороги Капской колонии.

Как поэтически описал Гончаров южноафриканскую ночь! «Южная ночь таинственна, прекрасна, как красавица под черной дымкой: темна, нема; но все кипит и трепещет жизнью в ней под прозрачным флером. Чувствуешь, что каждый глоток этого воздуха есть прибавка запасу здоровья; он освежает грудь и нервы, как купанье в свежей воде. Тепло, как будто у этой ночи есть свое темное, невидимо греющее солнце; тихо, покойно и таинственно; листья на деревьях не колышутся».

А вот одно из его высказываний о жителях колонии: «Англичанин — барин здесь, кто бы он ни был: всегда изысканно одетый, холодно, с пренебрежением отдает он приказания черному. Англичанин сидит в обширной своей конторе, или в магазине, или на бирже, хлопочет на пристани, он строитель, инженер, плантатор, чиновник, он распоряжается, управляет, работает, он же едет в карете, верхом, наслаждается прохладой на балконе своей виллы, прячась под тень виноградника.

А черный? Вот стройный, красивый негр финго или мозамбик тащит тюк на плечах; это — «кули», наемный слуга, носильщик, бегающий на посылках; вот другой, из племени зулу, а чаще готтентот, на козлах ловко управляет парой лошадей, запряженных в кабриолет. Там третий, бичуан, ведет верховую лошадь; четвертый метет улицу, поднимая столбом красно-желтую пыль».

Гончаров констатирует; «Природных черных жителей нет в колонии как граждан своей страны. Они тут слуги, рабочие, кучера, словом, наемники колонистов, и то недавно наемники, а прежде рабы».

Описанию этого путешествия по югу Африки посвящено больше трети первого тома гончаровского «Фрегата «Паллады». Книга слишком хорошо известна, чтобы останавливаться на ней подробно. «Паллада» после своего пребывания в Кейптауне так больше и не вернулась в родной Кронштадт. Это плавание оказалось для нее последним. К тому времени фрегат считался уже ветераном российского флота. Первый командир «Паллады» — прославленный Нахимов — поднялся на ее капитанский мостик еще в начале 1830-х годов.

Шторм возле мыса Доброй Надежды (недаром его когда-то называли мысом Бурь) сильно потрепал уже обветшавшую «Палладу». А затем — ураган в Южно-Китайском море. Корабль все же пришел к месту назначения. Но вскоре разразилась Крымская война, и, опасаясь, что фрегат будет захвачен англо-французской эскадрой, команда затопила его в Татарском проливе. Предварительно были сняты пушки и мачты, а палубные строения разобраны.

Гончарову предстоял трудный путь на запад — через сибирскую тайгу. А экипаж «Паллады», построив собственными руками шхуну, тоже в тяжелых лишениях пробивался домой, и офицерам приходилось таскать дрова, а адмиралу — мыть посуду и накрывать на стол. И не всем удалось добраться до родных краев.

В 1904 году мимо Кейптауна прошла самая большая в тот момент военная эскадра, когда-либо огибавшая Африку. Среди кораблей были броненосцы «Суворов», «Бородино», «Ослябя», крейсеры «Аврора», «Дмитрий Донской», «Адмирал Нахимов» и многие другие. Тысячи русских моряков во главе с адмиралом З. П. Рожественским шли на Дальний Восток, к Цусиме, сражение при которой стало одной из самых трагичных страниц в истории русского флота. Из-за сложных дипломатических отношений с Англией в порт Кейптауна зашел только морской госпиталь «Орел». В Кейптаунском военно-историческом музее хранится копия с записки, найденной в бутылке, сброшенной с одного из судов эскадры адмирала Рожественского: «Идем умирать, просим помолиться за нас».

* * *

Но не только моряки знакомились с далекой Южной Африкой. Российские читатели узнавали об этом континенте из книг и журналов — о его племенах и странах, расположенных на далеком юге.

Прислушайтесь к сегодняшней Африке — свисту ветра над бескрайней саванной, реву водопадов, гулу больших городов, — и вы почувствуете ее пульс, неровный, но мощный, пульс огромного континента, полного загадок и нерешенных проблем. И, может быть, разберете среди ритмов Африки еще один — голос боевых тамтамов и воинственный клич зулусов, доносящийся к нам из глубины столетий.

…Пальцы наборщика привычно сновали, подбирая нужные литеры. Раз-два — и вылетали свежие пахучие полосы, страницы будущей журнальной книжки. За двадцать лет работы у пожилого наборщика выработалась привычка читать то, что он набирал, это было свойственно далеко не каждому работнику типографии.

Подслеповатыми глазами он пробежал по первым строчкам статьи: «С мыса Доброй Надежды уведомляют от 3 августа, что армия короля Чаки идет на владения каффров. Подполковник Сомерсет выступил для прикрытия границы и для содействия каффрам». Эвон о чем! Знакомое дело. Кабы был я помоложе, непременно подался б в те далекие земли, матросом хотя б…». И наборщик показал отчеркнутое ногтем место на гранке своему напарнику-мастеровому. То была давнишняя и несбыточная, конечно, мечта старого типографского мастера.

Читать об Африке, точнее об Африке Южной, ему доводилось и ранее: издавали в типографии и учебники географии, и лоции, и переводы записок иностранных путешественников. Да и в журнальных статьях встречалось это жаркое словечко — Африка, и еще — мыс Доброй Надежды, и племя зулусов…

Не знаем мы имени того наборщика, да и неважно это: внуки его шагнули в век двадцатый — им досталось много повидать, о многом услышать, поболее деда! Но не станем заблуждаться и утверждать, что в начале прошлого века о народах Южной Африки и знать не знали! Знали! Правда, не так хорошо, как сейчас.

И не одна воспаленная душа рвалась потом в далекую Африку, чтобы помочь справедливой борьбе тех самых зулусов, которые привлекли внимание старого наборщика в далеком 1828 году, в сырой полутемной петербургской типографии.

В огромной снежной России рождался свой образ Южной Африки. Из крошечных окошек кто-то пристально вглядывался вдаль, пытаясь разглядеть просторы африканских саванн, крааль зулусов, длинные караваны бурских фургонов, уходящие на север… Не потому ли в далеком уголке Рязанской губернии появилась когда-то деревенька с таким названием — Мыс Доброй Надежды?

А там, на другом конце земли, новый, XIX век нес Африке неслыханные перемены. На юге континента рождалась «империя» зулусов — мощный союз племен и кланов южных банту с единым могущественным полководцем и вождем — Чакой!

О Чаке и его государстве написаны сотни книг и статей, нередко слишком возвеличивающих, а иногда и незаслуженно преуменьшающих его роль в истории Африки. Образ Чаки — «кровавого деспота и тирана» — наиболее част в английской колониальной литературе. Колонизаторам был выгоден именно такой Чака — жестокий, безжалостный истребитель целых народов. Тем самым европейцы могли объяснить свою «цивилизаторскую» миссию: они-де принесли народам Африки свободу от тирании монарха!

И всегда авторы «разоблачительных» статей и книг приводили число жертв Чаки — оно якобы составило два миллиона. То есть превышало численность населения всей страны, где разворачивались события тех десятилетий. Названия многих книг о Чаке говорят сами за себя: «Копья, залитые кровью», «Тропою крови» и так далее. В художественной литературе наиболее ярко Чака-безумец описан в малоизвестном у нас романе Райдера Хаггарда «Нада».

Сам Чака прожил слишком короткую жизнь, едва перевалив за тридцать. Ему не довелось бороться против буров и англичан — это стало уделом его преемников. Но он сделал другое, не менее важное дело. Реформы, проведенные им в социально-политической и военной областях, поставили его в ряд крупнейших фигур африканской истории. Выдвинувшись из рядов родного клана Зулу, Чака ввел в полках новое вооружение — короткий ассегай для ближнего боя вместо нескольких метательных копий, которые можно было использовать только один раз. Полки обучались новой тактике в наступлении: их «рога» окружали противника с флангов, а «грудь», основные силы, наносила мощный лобовой удар. Чака упразднил сандалии, ибо они затрудняли быстрое передвижение войск. Армия при Чаке стала центром социальной и политической жизни. Он завершил реформы, начатые его предшественником Дингисвайо, который ликвидировал так называемые «возрастные классы» среди населения (характерные для всей традиционной структуры африканских народов), создав полки по возрастному типу. Молодым воинам не разрешалось жениться до тех пор, пока те не отличатся на поле боя…

Конечно, все эти изменения назрели и начали осуществляться еще до Чаки. Он лишь усилил и ускорил этот процесс. Поражают масштабы его преобразований! Главной целью политики Чаки было вовлечь в армию представителей всех окружающих племен. Это была интернациональная армия в прямом смысле этого слова, причем все военные считали себя детьми одного народа. Сделать такое было нелегко, но какую силу представляли зулусские отряды позже — перед лицом британского военного вторжения в их земли!

Как жаль, что реформы Чаки, безвременно ушедшего из жизни, не нашли должного развития впоследствии. Кто знает, как сложились бы исторические судьбы южноафриканских народов, противопоставь они англичанам не раздробленные очаги сопротивления разлагавшейся зулусской «империи», а мощный антиколониальный фронт.

На рубеже 70–80-х годов позапрошлого века трем крупным народам Южной Африки — коса, зулусам и басуто — были нанесены сокрушительные удары, от которых они уже не смогли оправиться. Шел империалистический раздел Африки. Европейские державы старались побольше урвать от «сытного пирога» — африканского континента. Бесконечные колониальные войны очень дорого обходились африканцам, однако в Европе мало кто относился к ним всерьез.

Сохранились описания одного боя, когда инкоси (вождь) Кечвайо выставил против англичан 25 тысяч хорошо тренированных воинов — лучших сынов зулусского народа. Они наголову разбили британцев. Некоторые такие победы даже повлияли на ход европейской политики! В Англии, например, из-за этого раньше времени пало правительство Дизраэли. Но в порты Южной Африки прибывали новые транспорты с войсками и огнестрельным оружием, а сам народ был обескровлен междоусобицами, инспирированными зачастую британскими агентами. Силы оказались неравными.

В России внимательно следили за событиями в Южной Африке. Петербургский журнал «Нива» сообщал в 1879 году: «Только что получена депеша о том, что будто бы 28 августа отважный вождь Сетевайо (Кечвайо. — Авт.), столько раз доблестно отражавший нападения англичан, взят в плен… Теперь остается его привезти в Европу как зверя и мелким газетам начать глумиться над его привычками и странностями». В материалах российских изданий сквозили неприязнь и презрение к британцам, к «всепожирающим английским интересам». А вот строчки из «Голоса» за тот же год: «Сетевайо со своими зулусами оказывается противником, с которым лучше было бы не начинать войны».

Есть свидетельство, что за событиями в Южной Африке внимательно следил Лев Николаевич Толстой.

А потом, на рубеже веков, грянула англо-бурская война.

Конечно, симпатии прогрессивной общественности всего мира были на стороне буров, как называли жителей Трансвааля и Оранжевой. Вот почему, как только в Южной Африке началась война — а это произошло 11 октября 1899 года, — туда устремились добровольцы из разных стран Европы, чтобы помочь бурам в их справедливой борьбе. Не остались безучастными и наши соотечественники. На стороне африканцев воевало примерно 2200 вюлонтеров-иностранцев, в том числе более 200 российских добровольцев. Среди них — Николай Евграфович Попов, будущий первый авиатор России, и братья Гучковы — Федор Иванович и Александр Иванович, будущий председатель Третьей Государственной думы, военный министр в первом составе Временного правительства.

* * *

Примечательна судьба россиянина Евгения Яковлевича Максимова. Ему было уже пятьдесят лет, когда на юге Африки полыхнула война.

Родился он в семье русского офицера, учился в Технологическом институте и на юридическом факультете Петербургского университета. Потом последовал примеру отца и, сдав экзамен на офицерский чин, вступил в ряды лейб-кирасиров. Вскоре он прославился на всю гвардию как непревзойденный стрелок и военный писатель-публицист.

По семейным обстоятельствам Максимов уволился из гвардии и перевелся в корпус жандармов. Там он прослужил несколько лет, получил чин подполковника и в качестве военного корреспондента участвовал во многих военных экспедициях — в Боснии и Герцеговине, Сербии, где вспыхнули восстания против турецкого ига, в Болгарии, Туркестане, Абиссинии.

Приехав из Ораниенбаума, где он проживал, в Петербург, Максимов начал хлопотать об отправке в Южную Африку — там он мог быть весьма полезным русскому военному ведомству, И оно согласилось командировать Евгения Максимова на этот континент в качестве своего официального корреспондента-наблюдателя. Но вмешалась Англия, внимательно следившая за всеми проявлениями сочувствия к бурам. Она заявила решительный протест. По приказу военного министра Куропаткина Максимов вынужден был вернуться из Одессы в столицу, а затем снова отправиться в путь, но уже как частное лицо.

^{Подполковник Евгений Яковлевич Максимов, русский доброволец, ставший в мае 1900 г. бурским генералом}

Однако английская разведка не упустила Максимова из виду, что не могло укрыться от него. В середине декабря 1899 года он приплыл на русском пароходе в Александрию и, сойдя на берег, переправился затем в Порт-Саид, намереваясь сесть там на германский пароход «Канцлер», прибывший из Неаполя. Этим же пароходом в Южную Африку следовали члены санитарного отряда, созданного на общественные пожертвования. Он состоял из русских и голландцев. (Здесь уместно напомнить, что буры — это потомки голландских переселенцев.)

Капитан «Канцлера» отказался взять на борт Максимова. Тогда русский офицер понял, что ни на одно судно, проходящее через Суэцкий канал в сторону Красного моря, доступа ему не будет. Недаром англичане гордятся своими спецслужбами.

Максимов отправился по железной дороге в Суэц, оттуда — в Джибути. Далее его путь лежал в Занзибар, затем на остров Мадагаскар и уж с Мадагаскара — в Лоренсу-Маркиш, главный город португальского Мозамбика. Снова поезд — и вот, наконец, Претория, столица Трансвааля, — тихая, старомодно-провинциальная, поражающая прежде всего простотой нравов и патриархальностью, от которой европейцы давно уже отвыкли. Так, например, можно было свободно подойти к президентскому дворцу и потолковать, словно с соседом по ферме, с главой государства Паулем Крюгером, который, отдыхая, любил выходить на балкончик подышать свежим воздухом. Убеленного сединами почетного старца любой мог увидеть и поприветствовать.

Максимов ехал из Претории в Блумфонтейн — столицу Оранжевой республики, располагающейся к югу от Трансвааля. В вагоне было полно народу и очень шумно. Внимание многих привлек высокий европеец — единственный среди них иностранец, да еще из такой далекой таинственной страны, как Россия. Они охотно вступали с ним в разговор.

— А вы кто — дипломат? — поинтересовался один из спутников, когда беседа стала особенно оживленной.

— Нет. Я корреспондент.

— Корреспондент?! Это что же значит — писатель? Да разве во время войны такое занятие достойно мужчины?

Максимов не обижался на грубоватость случайных попутчиков. Ведь это были главным образом фермеры, привыкшие к тяжелому повседневному труду, и для них писательство — все равно что безделье. А многих из них война отрывала от дела — пришлось взяться за оружие, а фермы оставить на попечение женщин и подростков.

— Глядите! Глядите! — воскликнули одновременно несколько человек, тыча пальцами в открытые окна вагона. Там, в поле, изящной тенью летела антилопа. Тут же раздались выстрелы. Некоторые пассажиры не преминули воспользоваться моментом, чтобы продемонстрировать свое мастерство. Завзятые наездники и охотники, буры были известны как самые меткие стрелки. Но, увы, ни один выстрел не достиг цели: антилопа лишь понеслась еще быстрее.

— Дайте мне винтовку, — попросил Максимов у одного из пассажиров.

— Берите. Только теперь-то уж и вовсе не попасть — слишком далеко.

— Посмотрим! — Максимов передвинул планку прицела, быстро вскинул винтовку и выстрелил. Антилопа упала.

Сперва в вагоне воцарилась тишина: так поражены были буры. Этот европеец оказался лучшим стрелком, чем они! Но тишина взорвалась столь же неожиданно, как и наступила. Послышались восторженные возгласы, поздравления и приглашения вступить в бурскую армию.

— Такому стрелку стыдно заниматься изводом чернил! — убеждали Максимова. — Вы же настоящий солдат!

— Позвольте вашу записную книжечку, — обратился к нему один из тех, кто стрелял в антилопу. — Я хотел бы сделать в ней отметку.

Максимов недоуменно пожал плечами.

— Это очень важно, — продолжал бур. — Вы даже не представляете, что вы сделали своим выстрелом!

И в записной книжке Максимова появилась такая фраза, скрепленная несколькими свидетельскими подписями: «Had een springbock geshoten af 800 yards», то есть: «Он убил антилопу с 800 ярдов» (ярд — чуть меньше метра).

Выйдя на одной из станций подкрепиться и не найдя там никакой горячей пищи, Максимов за толпой направился к столовой неподалеку от вокзала. Однако у входа его остановила хозяйка:

— Сударь, это не гостиница, а почти даровой стол — у нас только для своих, так что не обессудьте.

Максимов хотел было уйти, но тут один из ехавших в вагоне что-то сказал хозяйке, и та, переменив тон, немедленно пригласила его к столу, добавив, что такому стрелку она всегда счастлива предложить обед. Вот только жаль, что гость не принадлежит к числу защитников ее родины.

— Что поделаешь, — развел руками Максимов. — Еще все впереди.

Пообедав, он хотел расплатиться, но хозяйка категорически воспротивилась.

— Нет-нет. Для меня большая честь накормить такого выдающегося стрелка. Мы умеем ценить людей за их подлинные достоинства. Счастливого вам пути, сударь.

Первое время своего пребывания среди буров Максимов посещал различные пункты, интересные с военной точки зрения, участвовал в объездах боевых позиций, завязывал знакомства в высших правительственных сферах обеих африканских республик. Роль стороннего наблюдателя, однако, ему быстро наскучила. Его деятельная натура требовала большего, и он решил примкнуть к одному из бурских отрядов, лишь бы заниматься настоящим делом. Но в городе Кронстадте судьба свела Максимова с другим офицером-волонтером — полковником графом де Вилльбуа-Марейлем, ветераном французских колониальных войск.

Он занимался формированием так называемого Европейского легиона из французов и голландцев. Вилльбуа предложил Максимову стать его помощником.

— Вдвоем мы быстрее продвинули бы дело, — сказал граф. — А то тормозят со всех сторон.

Максимов согласился. Ему удалось благодаря своим связям быстро уладить все затруднения, и уже на следующий день состоялось его официальное назначение в Европейский легион. Оба офицера, француз и россиянин, не мешкая, взялись за работу. Надо было учить людей военному делу, налаживать дисциплину и порядок.

«Впрочем, самому Вилльбуа, — писал очевидец, — недолго пришлось повозиться с этим неприятным делом. Хлопоты выпали на долю главным образом второго по командованию, то есть Максимова, так как Вилльбуа, как только первые поступившие под его начальственные отряды успели несколько отдохнуть, переформироваться и обзавестись всем необходимым, выбрал лучшую, наиболее надежную часть людей и увел их с собой в столь несчастно кончившуюся экспедицию под Кимберли (почти все, включая Вилльбуа, погибли. — Авт.), предоставив Максимову, собрав и организовав возможно большее число вновь прибывших европейцев, двинуться ему на поддержку по установленному ранее направлению».

Так Максимов стал во главе Европейского легиона, в который вошли около ста пятидесяти человек. В военные действия формирование втягивалось постепенно. Сперва участвовали в мелких стычках с противником, лишь потом начались серьезные бои. В конце апреля 1900 года развернулось сражение под Табанчу, который был захвачен англичанами. Этот город восточнее Блумфонтейна, столицы Оранжевой республики. В десяти милях от него гора Туба, лучшая боевая позиция во всем районе, тоже была занята неприятелем. Решили вернуть ее. Выполнение этой задачи бурский генерал Кольбе возложил на Европейский легион, хотя в распоряжении Максимова к тому времени находились всего с полсотни человек, поскольку часть легиона осталась для охраны лагеря в районе Кронстадта — временной столицы Оранжевой республики. И вот эта-то горстка храбрецов во главе с Максимовым и бросилась на штурм Тубы, которую обороняли, несколько сот англичан, и благодаря своей дерзости и меткой стрельбе, необыкновенной удали и стремительности добились ошеломляющего успеха.

Англичане были выбиты с Тубы, они оставили на ней более двухсот трупов. Часть неприятельского войска сдалась в плен. Потери же легионеров оказались просто мизерными: двое убитых и пятеро раненых. Три раны — и тяжелые! — пришлись на долю Максимова: раздроблена плечевая кость, перебита пулей лопатка да еще височная рана с трещиной и отщепом.

Несмотря на рану и потерю крови, Максимов, перевязанный врачом, тоже русским добровольцем, продолжал под огнем английской артиллерии руководить действиями легиона. Это позволило осуществить главную цель всей операции — соединиться двум группировкам бурских войск, которые и нанесли удар по врагу.

Максимова доставили в госпиталь русского санитарного отряда. Но только завязался бой под Кронстадтом, Евгений Яковлевич, не слушая увещеваний врачей, вскочил на коня и с еще незажившими ранами помчался навстречу неприятелю. Вместе с военачальниками он объехал позиции, а затем сам произвел рекогносцировку, на которую не решился никто из буров.

Возвращаясь из разведки, Максимов сперва подвергся преследованию со стороны ландсеров (сельских ополченцев), принявших его за англичанина, от которых, впрочем, он быстро ушел, а потом угодил под огонь буров из Вакерстромской команды, также посчитавших, что с той стороны может ехать только неприятель.

К счастью, на сей раз ни одна пуля Максимова благодаря его ловкости не задела. Но, пробыв в седле почти целый день без отдыха и пищи, он дошел до полного изнеможения и буквально свалился с лошади, когда вернулся на брандвахту.

Его снова отправили в госпиталь, однако Кронстадт опустел: жители спешно покинули город. Чтобы не угодить в плен, Максимов вынужден был снова сесть верхом на лошадь и ехать в столицу Трансвааля — сто с лишним километров.

Добравшись до Претории, он поселился в гостинице, куда перебрались и медсестры русско-голландского санитарного отряда. Но уложить в постель этого неугомонного человека им так и не удалось. Оставаясь все время на ногах, Максимов находил в себе силы постоянно заниматься делами. Европейский легион продолжал оставаться главной заботой храброго офицера: шло пополнение его рядов, необходимо было экипировать и обучить новичков. К русскому полковнику, ставшему знаменитым, потянулись даже буры, желавшие служить под его командованием.

И тут произошло одно весьма примечательное событие. В самом большом военном лагере, близ Претории, состоялось собрание команданте, фельд-корнетов и наиболее отличившихся рядовых, которые представляли различные бурские отряды. Собрание провозгласило Евгения Максимова фехт-генералом, то есть, дословно, боевым генералом или, точнее — фельд-генералом. Он стал первым и единственным европейцем, удостоенным столь высокого звания.

Сообщить Максимову о его избрании явилась в гостиницу депутация. При ней было знамя Европейского легиона. Максимов, еще весь перебинтованный, в сопровождении конного эскорта и под своим знаменем торжественно проследовал через весь город в лагерь. Там он поблагодарил собрание за оказанную честь, но заявил, что по состоянию здоровья не может сохранить за собой командование легионом (который к тому времени насчитывал уже около четырехсот человек) и вынужден передать его другому. Бойцы приняли заявление своего начальника в штыки.

— Тихо! — властно потребовал Максимов. — Ваш первый долг по отношению ко мне как к вашему командиру — безусловное повиновение. Вы поклялись в этом.

— Да, мы готовы повиноваться! — послышались возгласы. — Мы готовы идти за вами куда угодно!

— Так вот. Слушайте теперь мой последний приказ. Я требую, чтобы вы признали своим новым начальником генерала Блихнота!

Снова воцарилась тишина.

Молодого Блихнота — сына статс-секретаря Оранжевой республики — Максимов сам наметил в свои преемники. Он тут же послал за ним и представил его легиону. Затем, поцеловав знамя, передал его генералу Блихноту и замер по стойке смирно…

Оставалось несколько минут до торжественного открытия сессии нижней палаты фольксраада. Зал был переполнен. Внизу, где находились только депутаты (места для публики — на галерее), всеобщее внимание привлекал фельдгенерал Максимов, все еще в бинтах и повязках, занимавший кресло почетных гостей. Вот-вот должен был показаться президент Крюгер. И тут произошло неожиданное.

К председателю фольксраада генералу Лукасу Мейеру, уже занявшему свое место на возвышении, подошел генерал Смуте и обратил его внимание на что-то в зале. Тогда Мейер встал, спустился со своего возвышения, подошел к Максимову и обратился к нему от себя лично и от имени своих товарищей с выражением благодарности и признательности за те большие услуги, которые он оказал их стране, за кровь, пролитую при ее защите.

Максимов был очень смущен. Он с волнением произнес несколько слов о том, что его заслуги ничтожны перед лицом тягчайших испытаний, выпавших на долю бурского народа. Затем по указанию председателя в зал были приглашены члены второй (высшей) палаты фольксраада, вошли президент республики и пастор — для произнесения молитвы. Статс-секретарь Рейц прочел речь президента, и заседание парламента пошло своим чередом. А женщины Претории пригласили Максимова на свой митинг. Он охотно согласился выступить с речью. Представляя его собравшимся, Анни Бота, супруга команданте-генерала, заявила под аплодисменты сотен женщин:

— Фельдгенерал Максимов — самый храбрый человек в Трансваале и весьма даровитый предводитель воинов…

* * *

А вот что писал историк англо-бурской войны Виноградский вскоре после ее завершения: «Максимов за короткое время сколотил дисциплинированную, боеспособную тактическую единицу, на которую вполне можно было положиться». Дальнейшие действия Европейского легиона полностью подтвердили это.

Еще не до конца оправившись от ран, Максимов на борту французского парохода «Жиронда» летом 1900 года отплыл из Лоренсу-Маркиша в Марсель, держа путь на родину.

Когда грянула русско-японская война, Максимов — а ему было уже пятьдесят пять лет! — немедленно отправился добровольцем на поля сражения в Маньчжурию, откуда, увы, уже не вернулся. Он погиб в сражении под Мукденом 1 октября 1904 года.

«Обидно, что имя нашего достойного соотечественника знакомо в основном лишь узкому кругу специалистов», — заметил «Военно-исторический журнал», рассказавший недавно об участии русских офицеров-добровольцев в англо-бурской войне 1899–1902 годов. Надеемся, положение теперь исправляется…

^{(По материалам В. Сашонко.)}

Незримыми и в то же время весьма заметными нитями были связаны наши страны и в годы другой войны — Второй мировой. Вот какой материал удалось добыть доктору исторических наук профессору А. Давидсону, долгое время работавшему в ЮАР.

Тяжелые бои, которые вели южноафриканские войска в Восточной Ливии, под Тобруком и Аламейном, совпали по времени с решающими сражениями на советско-германском фронте. В газетах всего мира сводки из России и Северной Африки шли рядом. Появились книги под названием «От Тобрука до Смоленска» и «К Сталинграду и Аламейну». В южноафриканских частях было немало выходцев из России, вернее их сыновей и внуков. Ведь еще до 1914 года в Южную Африку эмигрировали из России около тридцати тысяч человек, в подавляющем большинстве евреи, бежавшие от погромов и дискриминации.

Однажды в Центр российских исследований в Кейптауне пришел ветеран Второй мировой войны, известный кейптаунский архитектор Хиллел (Илья) Турок. Его отец сражался в русской армии в Первую мировую, был георгиевским кавалером. Пришли также Френк Бедлоу, Уолфи Кодеш, Лу Вулф, Брайен Бантинг — все, кто родился в России или у кого родители были нашими соотечественниками.

Сохранилось свидетельство русского офицера о схватках с войсками немецкого фельдмаршала Роммеля, начавшими 26 мая 1942 года наступление в Ливии: «В течение пяти дней ожесточенных боев нам удалось отогнать Роммеля и укрепиться в Айгеле, в трехстах милях от Газали, где наша линия фронта установилась несколько месяцев назад. Задачей нашей части было защищать 25-футовые южноафриканские орудия, и мой взвод занимал позицию на левом фланге».

Роммелю, как известно, удалось организовать очень мощное наступление. «Линия обороны была полностью прорвана, и южноафриканские орудия были выведены из строя, но мы оставались в своих траншеях еще час или два, пока я не получил приказ: все, кто еще остался на передовой, должны отступить, стараясь сохранить как можно больше военной техники, поскольку передовые немецкие танки уже зашли нам в тыл». Русский офицер отнюдь не винил южноафриканцев. Наоборот, восхищался ими.

Широко известно, что британские корабли провозили в Архангельск и Мурманск вооружение, боеприпасы, продовольствие.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.