IV. «Анабазис» легионеров (Июнь — Октябрь 1918) Воззвания союзников — Приказ из Парижа — Волжский фронт — «Реквизиции» — Наступление красной армии — Связь чехов с революционерами — Уфимское государственное совещание — Требования чеха Павлу — Оставление Казани — Отступление легионов с богатой добычей

IV. «Анабазис» легионеров

(Июнь — Октябрь 1918)

Воззвания союзников — Приказ из Парижа — Волжский фронт — «Реквизиции» — Наступление красной армии — Связь чехов с революционерами — Уфимское государственное совещание — Требования чеха Павлу — Оставление Казани — Отступление легионов с богатой добычей — Беженцы с Волги — Первые личные впечатления — Уфимская директория и чехи — Приезд в Сибирь Нокса — Ян Сыровой — Самоубийство чешского полковника Швеца — Легионеры бросают фронт и уходят в тыл — Оценка современника — «Добыча» чехов — Антирусская демонстрация чешских политиков — Переворот 18 ноября 1918 г. — Адмирал Колчак — Появление Гайды на авансцене — Приезд в Сибирь Жанена и Стефаника

Летом 1918 года правительство стран Антанты и ее объединенное командование были совсем не уверены в исходе войны; наоборот, они опасались своего поражения и полной победы Германии. Поэтому-то Антанта делала решительно все для того, чтобы использовать еще раз как-нибудь Россию, бившуюся в смертельных судорогах большевицкой революции.

После быстрых успехов первого выступления вдоль Великого Сибирского пути, чехи были по приказу из Парижа повернуты на запад, к Волге, чтобы там образовать восточный фронт против Германии и тем оттянуть хотя-бы часть ее войск с западного фронта. Торжественно, как звон большого колокола, прозвучали ноты Великобритании, Японии, Америки, Италии и Франции, обращенные с призывом к народам России сплотиться около русского национального знамени с оружием в руках для борьбы «с Германией и ее прислужниками — большевиками», — как гласил текст. «Ни одна пядь русской земли», — клялись в своих нотах дальше союзники, — «не будет занята и суверенитет России не будет нарушен.»

А Бессарабия?… А Волынь?… А ранштаты?…

Но тогда взоры всех были устремлены на Сибирь, и на Урал. На Волге, действительно, был образован новый русский фронт. Русские добровольцы и чехи, повернутые сюда с востока, взяли без особых трудов и потерь города Уфу, Бузулук, Самару, Сызрань, Симбирск, Хвалынск, Вольск… 7-го августа 1918 г. была занята Казань, что далось также очень легко; неорганизованные большевицкие красные части бежали при приближении чехов и русского офицерского отряда. Отборные советские войска, гвардия революции: полки латышей, китайцев и матросов были отвлечены на южном фронте против белой русской армии и на подавление крестьян в центре России. Случайно и наскоро набранные красные части из рабочих и запасных солдат, без офицеров, не представляли какой-либо серьезной силы, сопротивление их равнялось нулю, при первом пушечном выстреле эти банды в панике разбегались.

К тому же, «расправа чехов», — пишет один из участников того похода: — «со своими противниками была короткая. Попавшийся в их руки немец или мадьяр расстреливался на месте. Та же участь ждала каждого русского красноармейца, имевшего в кармане какие-либо ценности»[13]

После взятия Казани был образован Волжский фронт, во главе с чехом Чечеком, который был из поручиков произведен в генерал-майоры. Главнокомандование над всеми войсками, действовавшими в районе Волги и Урала, принял на себя Ян Сыровой, назначенный к тому времени чешским национальным комитетом на должность командира чехо-словацкого армейского корпуса. Русские добровольческие отряды шли безропотно в подчинение чешским безграмотным генералам и офицерам, бывшим комми-вояжерам и прикащикам.

Порыв в то время, летом 1918 года, был грандиозный. Наша, тогда еще не выбитая и не забитая, интеллигенция посылала тысячами свою учащуюся молодежь в ряды белой гвардии. Офицерство поголовно бралось за винтовки; нередко старые генералы становились простыми номерами к орудиям или рядовыми во взводы. Выдвинулся блестящий военный талант молодого полковника генерального штаба В. О. Каппеля[14], который делал чудеса маневра, поспевал всюду, бил красных, как хотел, и своими обходами расчищал путь для чехов. Их полки, увлеченные нашим порывом, шли вперед вместе с русскими. Их подхватила та же могучая волна и увлекали легкие победы.

И опять таки вся слава, вся благодарность радостными волжанами, освобожденными от кровавого гнета большевиков, отдавалась чехо-словакам. Их только-только не носили на руках. И дарили им все, дарили широко, по-русски, от сердца. Забитые и полуголодные бедняки — чехи стали богатеть от русской щедрости. Аппетиты у них разгорелись, и очень скоро у чехов вошло в обычай тотчас по занятии города, — нашими-ли белогвардейцами или ими, — приступать к «реквизиции» русских казенных складов, налагая руку иногда и на частное имущество. Но и к этому вначале наши относились равнодушно, не придавая большого значения: все бери, наплевать, — только помоги с большевиками покончить!

С самого начала образования восточного фронта чешский национальный комитет проявил массу усилий и интриг для того, чтобы на освобожденной русской территории вызвать к жизни и укрепить власть из тех кругов, с которыми так сблизился за свое пребывание в России Масарик.

Точно черное воронье летит тучами к месту несчастья, — так потянулись на Волгу все революционные вожаки партии Керенского и Чернова[15]. Это сборище социалистов-полу-большевиков, углубителей революции, которым до России и ее судьбы не было ровно никакого дела, которые к тому же являлись рабски послушными исполнителями воли Антанты, — нашло полную поддержку в чешском национальном комитете.

В то время старая политическая власть России была и в центре, и на местах в корне разрушена, и теперь, вследствие стихийности движения и огромных пространств от Волги до Тихого океана, возник сам собою целый ряд органов временной русской власти: в Самаре, главной квартире Чечека, — комитет членов учредительного собрания или, по существу, полу-большевицкое учреждение; в Уральске — казачье правительство; в Оренбурге — атаман Дутов с оренбургским казачьим кругом; в Екатеринбурге — уральское горное правительство; в Омске — сибирское правительство; в Чите — атаман Семенов[16]; в Харбине и Владивостоке — свои правительства. Чтобы покончить с этой разноголосицей и сумбуром, чтобы привести страну в порядок, было созвано в конце августа — начале сентября в Уфе государственное совещание для конструкции единой авторитетной всероссийской власти.

В этом совещании приняли участие представители всех перечисленных местных правительств, делегаты от казачьих войск и от политических партий.

Голоса разделились; хотя монархисты на это совещание и не были допущены, но все же большинство оказалось на стороне несоциалистического блока; за этим большинством стояла и фактическая сила, добровольческие отряды и казаки.

Вот тут-то впервые и выступили открыто на политическую сцену чехи. На собрании появился окруженный национальным комитетом и представителями чехо-словацкого войска доктор Богдан Павлу и заявил, что если не будет образована единая русская власть, то чехи бросают боевой фронт; законной же властью чехи могут признать, — спекулировал дальше чешский политический руководитель, — лишь ту власть, которая будет составлена из собравшихся в Самаре членов учредительного собрания.

Для всякого русского было ясно, что это означало прямое давление на русских людей — призвать к власти снова ту партию, которая раз уже доказала свою неспособность к борьбе, которая не имела воли к победе, которая исполняла приказы иностранцев и работала в их интересах. Партию, которая уже однажды ввергла под руководительством своего лидера Керенского Россию в бездну разрушения, позора и гражданской войны — в 1917 году.

Но к нашему несчастью, наглое заявление Павлу на Уфимском государственном совещании, это первое вмешательство чехов во внутренние русские дела не встретило должного отпора; рыхлая масса людей не нашла в себе силы и твердости выгнать зазнавшегося чеха из собрания и обуздать их распущенные банды военно-пленных дезертиров. Нельзя, правда, строго винить и осудить тогдашнее собрание: за время полутора лет безумной и кровавой революции слишком устала воля людей. Все страстно хотели иметь помощь против большевиков, и тогда еще верили в честь и искренность чехо-словацких полков. В результате была образована в Уфе на совещании, как единая русская власть, Директория из пяти членов под председательством Авксентьева, ближайшего сотрудника и партийного товарища Керенского. Точно также был установлен приоритет над этой Директорией со стороны членов учредительного собрания.

И вот, как раз в те дни, когда эта власть, угодная чехам, была сконструирована, начался развал и отступление чешских войск.

Насколько просто, легко и приятно было первое выступление и занятие городов, настолько оборона Волжского фронта потребовала от чехов настоящей службы, сопряженной с немалыми усилиями, жертвами и потерями. Большевики, встревоженные не на шутку занятием Казани, начали принимать ряд энергичных мер, чтобы овладеть ею обратно. Для них Казань была не только важным стратегическим узлом, — это был также ключ к обладанию богатыми жизненными припасами Поволжья и Прикамья, т. е. единственными в то время, вследствие занятия Украины, источниками пропитания центра России. Советская власть направила на Казанский участок все свои лучшие части, во главе с латышскими полками.

Оборона Казани лежала на ветеране чешской дружины полковнике Швеце. Он имел влияние на солдат-чехов, и несколько дней они отбивали атаки красных, которые сосредотачивали под Казанью все больше и больше сил. Привыкнув к легким победам, чехи были буквально ошеломлены яростным натиском красных; боеспособность легионеров понижалась с каждым днем. Полковник Каппель, чтобы выручить их, предпринял со своим добровольческим отрядом обходный маневр в тыл большевикам.

В самую решительную минуту, чехи, втянутые своими политиканами в митингование, порешили не выполнять боевого приказа своего начальника Швеца и, вместо поддержки полковника Каппеля движением вперед, категорически отказались оставаться долее на позиции.

Положение русского отряда сделалось крайне опасным, критическим; с большими потерями и лишь благодаря своему искусству удалось Каппелю спасти отряд, но… не Казань. Чехи ушли с казанского участка тайком, никого даже не предупредив. 9-го сентября город попал снова в руки большевиков. Эта «оборона» Казани, — замечает один из видных участников тех дней, — была лебединой песней чехо-словацкого выступления[17].

Через два дня также оставлен Симбирск. Затем отдали Вольск, Хвалынск, Сызрань. Чехи бросали теперь позиции, не выдерживая атак красных. Чехи перестали совсем сражаться. Они уходили при первом натиске большевиков, увозя на подводах и в поездах все, что могли забрать из богатых войсковых складов — русское казенное добро. Надо иметь в виду, что на Волге оставались тогда еще колоссальные заготовки времени 1916 и 1917 годов для фронта мировой войны.

«Нагрузив на поезда свою богатую добычу, чехи двинулись на восток. За ними хлынула волна беженцев Поволжья.

Прикрытие отступления освободителей-чехов и их военной добычи легло на плечи русских офицеров и добровольцев. Плохо обутые, без теплой одежды, с чувством глубокого возмущения смотрели эти истинные герои на перегруженные теплой одеждой, обувью и прочими запасами чешские эшелоны. Здесь впервые были посеяны те семена отчуждения, между чехами и русскими, которые впоследствии дали пышные ростки распри и взаимной ненависти.» — Такими словами отмечает те дни объективный очевидец[18].

За чехами тянулись толпы беженцев с Волги, стариков, женщин и детей. То население, которое несколько недель тому назад забрасывало чехо-словацкие полки цветами и подарками, восторженно приветствовало их, как избавителей, — эти люди шли теперь пешком, — редкие ехали на подводах, — потревоженные с насиженных мест, на восток, в неизвестное будущее. Оставаться им по домам было нельзя, ибо не только за помощь чехам, но за простое сочувствие им большевики беспощадно расстреливали целые семьи.

Можно себе представить, какие чувства были у этой обездоленной и преданной толпы!

Царил неописуемый ужас и среди тех сотен тысяч населения приволжских городов, что были брошены теперь поспешным и без боев отступлением чехов на произвол и на расправу чрезвычаек. И невольно возникал вопрос: Зачем было все это?! Лучше бы и не было чехов в России совсем, чтобы они и не выступали…

Действительно, это было бы много лучше, так как самое выступление было преждевременно, оно сорвало тайную работу белогвардейских организаций, творящуюся тогда подпольно на всем пространстве России, сорвало в тот момент, когда дело было еще не подготовлено, не объединено и положение еще не созрело.

На заборах и на стенах всех городских зданий и железнодорожных станций еще пестрели разноцветные бумажки прокламаций чехов, обращения их к русскому населению. Все эти призывы начинались словами: «Русские братья!.. Наши страждущие русские братья и сестры!..» Чешский национальный комитет и командование призывало население Поволжья и Урала к общей борьбе против большевиков, с громкими обещаниями драться до победного конца, до последней капли крови…

А вместо этого — сдача всех позиций, отказ от выполнения боевых приказов, предательство по отношению к русским офицерам и добровольцам. И трусливое бегство стад этих здоровых и откормленных чешских легионеров. До последней капли крови!.. Да, сколько русской крови было пролито в те месяцы в подвалах чека, сколько русских женщин было обесчещено и загублено большевиками из-за чехов. Проклятия неслись им вслед от всего населения с берегов могучей прекрасной русской реки, нашей голубой Волги.

Настроение чешских полков под влиянием всего этого, естественно, упало еще ниже. Начавшееся воровство и новое дезертирство находило себе не только оправдание, но и богатый пример в их руководящем и всесильном органе — чешском национальном комитете. Это были политические авантюристы, темные дельцы и приверженцы, — в то время, — самой крайней социалистической группы. Чтобы добиться популярности и влияния среди солдатской массы, они обратились к самой грубой и беззастенчивой демагогии.

На их ответственности, главным образом, и на их совести лежит вся кровь, пролитая за те проклятые месяцы, и моря слез русских женщин.

Павлу, Гирса, Патейдль, Медек, Благош — были руководителями чехо-словацкого комитета, а их вдохновителем, избранный ими «революционный вождь» Фома Масарик[19].

***

С большим трудом и опасностями, под частой угрозой смерти удалось мне с моей женой пробраться к белым, вырвавшись из Астрахани, где свирепствовал разнузданный коммунист-большевик. Частью на лодке по Волге, частью верхом в сопровождении проводников киргизов, сделали мы свыше 500 километров по прикаспийским степям и через Уральск, Бузулук, Самару — достигли Уфы во второй половине сентября.

На Волге впервые пришлось автору этого труда увидать чехов. Тогда не могло прийти в голову предположение, что видишь сборище трусов, сделавших своей специальностью дезертирство, измену и воровство. Из долгого и мучительного пребывания в большевицком астраханском застенке мы вынесли взгляд на чехов, которым в то время были проникнуты все россияне там, у большевиков. Чехо-словаков считали героями, исполненными доблести и чести; верили в то, что они совместно с лучшею частью русского народа выступили беззаветно и незаинтересованно против гадости и низости большевиков.

В первый же день действительность принесла разочарование; в легионерах поражала какая-то ненормальная суетливость, бегающие, беспокойные глаза и чересчур большая угодливость, — точно они спешили перед каждым русским принести заранее в чем-то извинения. Все чехи обращались тогда к нам, русским, прибавляя через каждое слово обращение «брат», и были приторно ласковы.

Опытному солдатскому взгляду сразу же бросалось в этой массе легионеров отсутствие настоящей военной выправки, дисциплины и той простой молодцеватости, что свойственна настоящему воину, честному и храброму солдату. Толпы чехов, заполнившие приволжские города, больше напоминали лакеев, переодетых в военную форму.

Больно поразило в первый же день то, что пришлось услышать от своих русских офицеров: Чехи не хотят больше сражаться!

Но почему же их не заставят?… Как это? — солдаты не хотят сражаться?!.. На это же есть военно-полевой суд… и расстрел…

В ответ получался лишь безнадежный взмах руки. — Да разве возможно применение таких решительных мер при этой власти, при полубольшевицкой Директории, которая сама заискивает перед легионерами?… А потом, чехи находятся под особым покровительством союзников…

* * *

Богдан Павлу, опираясь на штыки легионеров, грозил на Уфимском государственном совещании уводом чешских полков с фронта, если не будет образована единая российская социалистическая власть. Русские люди проявили недопустимую слабость. Власть эта, угодная чехам, была избрана в лице Директории. И только что это случилось, как чехи побежали с фронта, очищая Поволжье, отдавая его на расправу большевикам.

Когда Директория, под давлением общественного мнения, напомнила руководителям чешских масс их обязательства, попробовав также воздействовать на них через англичан и французов, — то чешский национальный комитет повел интриги и против Директории. Для этого чехи объединились тесно с левыми социал-революционерами во главе с одною из самых грязных фигур русской революции, В. Черновым. Чернов и чешские заправилы призывали уже в октябре население Сибири к восстанию против Директории, обвиняя и ее в контр-революционности.

Но несмотря и на это, Директория продолжала носиться с чехами. Ею было даже оставлено командование всем Уральским фронтом в руках чешского «генерала» Яна Сырового, несмотря на то, что уже с сентября все бои и арьергардная служба всей тяжестью легли на русские добровольческие отряды Волжан и Уфимцев, Уральцев и Сибиряков. Но Директория надеялась этим реверансом перед чехами получить хоть частичную помощь на фронте.

Всякое отступление вносит в ряды войск некоторую деморализацию, — это лежит в самой природе события. А то постыдное отступление, какое осенью 1918 года совершили чешские полки-легионы от Волги на восток, и безнаказанное, сопровождаемое узаконенными грабежами, — быстро дополнило их разложение. Этот процесс еще более усилился от той демагогии, которую расплодили и все усиливали тогдашние их руководители, чешский национальный комитет, верный исполнитель заветов профессора Масарика.

Эти люди кричали на все концы мира, что их цель — «борьба за демократию», и что «вмешиваться во внутренние дела России они не желают и не будут». И в то же время они только и делали, что вмешивались во внутреннюю борьбу русских партий, поддерживая своими штыками все время только крайних социалистов, полу-большевиков, запродавших давно свою совесть и русское чувство.

Среди низов чехо-словацких полков велась постоянная и все усиливающаяся пропаганда против всякой русской отечественной национальной работы, против всякой сильной личности. Чешские политиканы, обделывая свои темные махинации, уверяли солдатскую массу, что они борются против «реакции» и помогают «соблюдать интересы русского народа»!

На то унижение, на которое пошла Директория, вручив командование всем Уральским фронтом бывшему комми-вояжеру Яну Сыровому, одетому в форму чешского генерала, — чехи ответили новыми наглыми поступками. Сыровой, приняв высокий пост, сам отказался подчиняться распоряжениям, исходящим от русской власти: он заявил, что будет ожидать приезда в Сибирь французского генерала Жанена, назначенного из Парижа главнокомандующим чехами.

Как раз к этому времени, в конце октября, пожаловал в Омск и полномочный представитель Великобритании, генерал Нокс[20]. Не имея желания работать с левой вялой и безвольной Директорией, правильнее, не видя в этом никакого толка и пользы для отечества, а скорее вред, — пишущий эти строки принял решение ехать во Владивосток, чтобы там подготовить крепкие и надежные кадры офицеров и унтер-офицеров для нового армейского корпуса, с надеждой в будущем им обезоружить преступные и развращенные чешские массы. Перед отъездом, мне удалось объехать почти весь Уральский противобольшевицкий фронт, проделав часть этой поездки вместе с Ноксом.

Он лично мне высказывал в те дни и не один раз его глубокое возмущение и негодование распущенной чешской солдатней, нежеланием чехов воевать и их грабежами, которые все чехи, — и солдаты, и офицеры, и генералы, — широко применяли к русскому казенному имуществу.

Даже внешний вид чешских легионеров стал к тому времени гадок и отвратителен. Они потеряли уже и свою «внутреннюю» дисциплину, о которой кричали в Самарские дни. Они выглядели теперь, как красноармейские банды. Без погон, в умышленно-небрежной неформенной одежде, с копной кудлатых волос, с насупленным, злобным и вороватым взглядом из-под заломленной на затылок шапки, вечно руки в карманах, чтобы не отдать по ошибке и по старой привычке честь офицеру, — вот портрет чеха-легионера в Сибири осенью 1918 года.

Толпы их бродили на всех станциях железной дороги, молчаливые, державшиеся кучками в десять-пятнадцать человек, — в одиночку ходить они боялись. Эти банды распущенной солдатни, двойных дезертиров, ничего не делали, кроме обильного и регулярного наполнения своих желудков и бестолковых, бесконечных словопрений на политические темы.

***

Мне пришлось встретить в Челябинске в вагоне у генерала Нокса и Яна Сырового. Это был коренастый, неуклюжий и сырой человек лет тридцати пяти. На его вульгарном толстом лице поблескивал мутным недобрым светом и вспыхивал хитростью единственный маленький глаз; другой был всегда закрыт черной повязкой, что, — по уверению чехов, — придавало ему сходство с их известным гусситом Яном Жижкой.

Держал себя этот командир корпуса более чем развязано; но было видно, что нахальными манерами и тоном чех старался прикрыть свою пустоту, и недостаток образования и воспитания, неловкость оттого, что залетела ворона не в свои хоромы.

С жгучим стыдом вспоминаю всегда, как за этим парвеню почтительно выступала фигура русского генерала тоже в чешской форме, одного из лучших специалистов по службе генерального штаба, неисправимого и усердного «славянофила» — Дитерихса[21]. Он вел всю работу за необразованного Сырового, придавая ему вес и значение, прикрывая своим авторитетом чешское зло.

Нокс пытался уговорить чехов и воздействовать на Яна Сырового, чтобы его полки не оставляли фронта, а сражались против большевиков. Но это ни к чему не повело. Вскоре все чешские полки и батареи бросили позиции совсем, начисто отказавшись воевать и, уйдя с оружием в руках в тыл. Моладые, вновь формируемые белые части Сибирской армии заняли их места и сохранили Уральский фронт, отбив все атаки красных. За спиной сибиряков расположились в тылу чешские легионеры.

Среди 50.000 чехо-словацкого корпуса нашелся лишь один, который не вынес позора развала и разнузданности. Полковник Швец, бравший Казань и пытавшийся оборонять ее, боролся долго против деморализации солдатни и сдерживал массы. Но и его полк отказался выполнить боевую задачу и решительно потребовал увода в тыл. Полковник Швец собрал солдат, долго говорил с ними, грозил, что обращается к ним в последний раз, взывая к их чести и порядочности, требуя выполнения боевого приказа. Полк не подчинился и направился в тыл за другими.

Тогда полковник Швец вернулся в свой вагон и пустил себе в голову пулю. Как раз в те дни, как мне пришлось быть в Челябинске, происходили похороны этого честного солдата. Печальный серый осенний день. Сеял мелкий дождь. На могиле застрелившегося Швеца чешские политики говорили звонкие речи и лили крокодиловы слезы… Очевидно, их толстая кожа не давала им чувствовать, что вместе со Швецом они хоронили и свою короткую славу, что истинными убийцами этого солдата были они, виновники развала.

* * *

Несмотря па крайние усилия Директории и союзнических миссий, чтобы воздействовать на чехов и образумить их, заставить вернуться на фронт, — все их части наотрез отказались сражаться. В конце октября чехо-словацкий корпус был полностью уведен в тыл. Это точная дата, подтверждаемая документами. И совершенно ложно утверждение д-ра Бенеша, который пишет в своей книге[22]:

«Переворот Колчака 18 ноября 1918 г. отбросил наши войска от общей военной работы с русскими, так как они не хотели нести части ответственности за внутренние политические события, они постепенно оставили Волжский фронт и удержали в своих руках лишь жел. дорогу для своих целей».

Это ложь. Уже в конце октября, т. е. за три недели до переворота, все чехи ушли самовольно в тыл. Генерал-лейтенант *** так говорит о том времени[23]:

«В тылу чехи заняли лучшие помещения, а находившиеся вдоль железной дороги их эшелоны, расположившись с комфортом, захватили под жилье и под свою «военную добычу» огромное количество вагонов, что сразу привело к расстройству транспорта. В Челябинске и Екатеринбурге собралось много совершенно свежих и отъевшихся в тылу чешских частей, но выступить на фронт они категорически отказались. Мало того, чешский национальный комитет поднял вопрос об эвакуации всех чешских войск из Сибири. Мы подчеркиваем этот факт, ибо впоследствии главари чехов имели наглость утверждать, что чехи отказались от дальнейшей активной борьбы с большевиками только потому, что не хотели поддерживать власть Колчака. Между тем, в описываемое нами время благополучно здравствовала Директория, социалистические тенденции которой не подлежали сомнению.»

Уйдя в тыл, чехи стянули туда огромные запасы накраденного русского имущества, которое и охраняли усиленными караулами с винтовками в руках. Вот краткий перечень имущества, вывезенного чехами в первый период после отступления от Волги.[24]

«Добыча чехов поражала не только своим количеством, но и разнообразием. Чего, чего только не было у чехов. Склады их ломились от огромного количества русского обмундирования, вооружения, сукна, продовольственных запасов и обуви. Не довольствуясь реквизицией казенных складов и казенного имущества, чехи стали забирать все, что попадало под руку, совершенно не считаясь с тем, кому имущество принадлежало. Металлы, разного рода сырье, ценные машины, породистые лошади — объявлялись чехами военной добычей. Одних медикаментов ими было забрано на сумму свыше трех миллионов золотых рублей, резины на 40 миллионов рублей, из Тюменского округа вывезено огромное количество меди и т. д. Чехи не постеснялись объявить своим призом даже библиотеку и лабораторию Пермского университета. Точное количество награбленного чехами не поддается даже учету. По самому скромному подсчету эта своеобразная контрибуция обошлась русскому народу во многие сотни миллионов рублей и значительно превышала контрибуцию, наложенную пруссаками на Францию в 1871 г. Часть этой добычи стала предметом открытой купли-продажи и выпускалась на рынок по взвинченным ценам, часть была погружена в вагоны и предназначена к отправке в Чехию. Словом, прославленный гений чехов расцвел в Сибири пышным цветом. Правда, такого рода коммерция скорее приближается к понятию открытого грабежа (или вооруженного воровства), но чехи, как народ практический, не были расположены считаться с предрассудками.»

К этому добавим, что чехами было захвачено и объявлено их собственностью огромное количество паровозов и свыше двадцати тысяч вагонов. Один вагон приходился, примерно, на двух чехов. Понятно, что такое количество подвижного состава им было необходимо для провоза и хранения взятой с бедной России контрибуции. а никак не для нужд прокормления корпуса и боевой службы.

Нам, русским офицерам, было ясно тогда же, что эти развращенные и ленивые банды необходимо во что бы то ни стало привести в порядок самыми решительными и беспощадными мерами. Но две причины мешали нам осенью 1918 г. привести это в исполнение: первая — наши части были тогда еще слишком слабы; кроме того, они должны были одновременно с формированием вести непрерывную боевую службу против большевиков, держать фронт на Уральских горах. Другой причиной было то, что образованная в Уфе под давлением чешских штыков Директория была сама настроена так лево, что ее председатель Авксентьев попал даже под подозрение связи с полу-большевиком Черновым; власть Директории была призрачна, а кроме того, как правоверные марксисты, они были готовы карать и давить только все правое, национально настроенное. С чехами же у Директории были отношения близкие, родственные.

Зато население Сибири и армия ненавидели чехов с каждым днем все сильнее. Прикажи тогда русская власть расправиться с ними, — вся Сибирь пошла бы охотно, как один человек. Вскоре тогда же, в начале ноября произошел такой показательный случай. Военный и морской министр Директории адмирал Колчак прибыл особым поездом в Екатеринбург, чтобы лично ознакомиться с нуждами русского боевого фронта. Разнузданные чешские солдаты начали задевать самой площадной бранью чинов конвоя русского военного министра. Чешские офицеры, стоявшие там же, не только не останавливали, но еще подзадоривали. Один из этих «офицеров» направился к вагонам адмирала, вход куда посторонним был воспрещен. Русский часовой хотел остановит чеха-офицера; со стороны последнего последовала отборная ругань, а затем попытка ударить часового. Тогда русский стрелок пустил в ход оружие, — что он обязан был сделать по закону, принятому для всех армий, — и смертельно ранил чеха.

Все иностранцы проявили возмущение этим случаем, но чешский национальный комитет стал на сторону безобразников, нарушителей порядка — чехов. Застреленному чеху создали парадные похороны, анти-русскую демонстрацию. Политиканы из чешского национального комитета говорили над могилой речи, полные ненависти к России и русским.

Необходимо было все силы обратить на усиление русской военной мощи и на образование такой власти, которая была бы свободна от партийного намордника и хомута, которая понимала бы всю серьезность и ответственность отечественной работы. Ведь Россия должна была не только победить красные банды большевиков, но и построить крепко и основательно, удобно для всех своих народностей здание государства, разрушенное революцией. А тут еще среди этих грандиозных задач болталось это грязное, чуждое России тело, чешский корпус, который нужно было обязательно скрутить и обезоружить, иначе успех всего дела становился под серьезную угрозу.

***

Общественность всех оттенков и партий, кроме крайних марксистов-полубольшевиков, поняла серьезность момента, объединилась вместе и вручила полную власть одному лицу, адмиралу А. В. Колчаку.[25]

Это был крупный русский патриот, человек большого ума и образованности, ученый путешественник и выдающийся моряк-флотоводец. Личность его вырисовывается исключительно светлой, рыцарски чистой и прямой. Адмирал Колчак любил правду и стремился к справедливости. Он относился также и к Германии и к немецкому народу безо всякой предвзятости, отдавая должное его трудолюбию, таланту к организации и склонности к порядку.

Не погибни адмирал Колчак, преданный чехами, как и его армия, — история России пошла бы по иному, и Германия разговаривала бы и заключала договоры не с жалкой кучкой интернационального сброда, не с большевиками, а с национальной русской властью. За это-то французы и окрестили адмирала и его ближайших сотрудников германофилами, а чехи стали с самого начала и до конца в явно-враждебное отношение.

Адмирал понимал всю недопустимость дальнейшего пребывания чешской солдатни в таком виде в Сибири, но он в то время не имел еще достаточно силы. А кроме того А. В. Колчак, как человек, отличался слишком большой добротой, мягким и даже чувствительным сердцем. Его волевой характер, надломленный революцией, был очень вспыльчив, но и сразу отходчив. Адмирал Колчак принял на себя полноту власти, как тяжелый подвиг, руководимый лишь чувством самопожертвования во имя долга, чести и спасения отечества.

Переворот произошел в Омске ночью 18 ноября 1918 г. совершенно безболезненно. Члены Директории были арестованы, а потом высланы из пределов России. Никто в Сибири не поднялся на их защиту. Одни чехи намеревались выступить открыто против провозглашения верховным правителем России адмирала Колчака, — но не посмели. Они только трусливо будировали и ограничились составлением вместе с Черновской партией прокламаций с новым призывом населения Сибири к восстанию. Да, когда были посланы из Омска офицеры для ареста Чернова, чтобы поставить последнего перед военно-полевым судом, то чехи скрыли его у себя, а затем помогли бежать в Россию к большевикам.

На наше русское горе, лишь Гайда, бывший в то время начальником чешской дивизии, открыто выразил адмиралу Колчаку свои симпатии и преданность, предлагая в первый же день свою поддержку. Хитрый чех знал настроение и намерения русского офицерства и солдат и решил провести игру в целях личного выдвижения; как раз в то время между Гайдой и Сыровым начались нелады и соревнование из-за первенства. Адмирал Колчак поверил искренности Гайды и с тех пор отличал хитрого честолюбивого чеха, взяв его даже тем же чином генерала на русскую службу.

Молодое, очень длинное лицо, похожее на маску, почти бесцветные глаза с твердым выражением крупной, хищной воли и две глубоких упрямых складки по бокам большого рта. Форма русского генерала, но без погон, снятых в угоду чешским политиканам. Голос тихий, размеренный, вкрадчивый, однако, с упрямыми нотками и с противным чешским акцентом. Короткие, отрывистые фразы. Позирование на героя, на сильную, волевую натуру военачальника, солдата и вождя.

Так сохранилось у меня в записках первое впечатление об этом человеке, сыгравшем особенно злую роль в русской трагедии десять лет тому назад. Первый раз я видел этого чеха в октябре 1918 года в Екатеринбурге, в одном небольшом военном кругу. Тогда Гайда проводил такую точку зрения:

«Русский народ совсем не может иметь теперь, немедленно, парламента. Я в этом убедился, пройдя всю Россию и Сибирь в два конца. И от революции все устали, хотят порядка. По моему мнению, России нужна только монархия и хорошая демократическая конституция. Но теперь нельзя. Надо скорее военную диктатуру. Я поддержу своими полками, если найдется русский генерал, который возьмет власть на себя.»

Но он оказался бессилен удержать части своей чешской дивизии на фронте и в конце концов увел их тоже в тыл. Тут вскоре у него начались скрытые распри с Сыровым — на почве личных вожделений и непомерного честолюбия. Гайда хотел играть первую скрипку. Сыровой мечтал стать вторым Жижкой.

Мнение адмирала о легионерах было совершенно отрицательное. И он не скрывал этого, часто с брезгливой усмешкой, называя их «ворами, трусами, дезертирами и изменниками». Однако, предложение своих ближайших сотрудников — разоружить силою чешские полки и батареи — адмирал Колчак отклонял, ссылаясь на то, что тогда с «союзниками не избежать конфликта».

Во второй половине ноября приехали во Владивосток из Парижа генерал француз Жанен[26] и словак Стефаник[27], первый министр чехо-словацкого правительства. Этот был из редких среди чехов людей, типа полковника Швеца.

Стефаника даже Бенеш рисует в своей книге «идеалистом» и человеком чести. Стефаник, увидав, что представляет из себя чешское воинство, пришел в ужас. И он поставил себе задачей — ликвидировать чешский национальный комитет, привести чешские воинские части в порядок, наладить в них дисциплину и подчинить их фактически командованию генерала Жанена. Во всем этом он встретил противодействие и среди своего командного состава, и у политических руководителей чехов, и в солдатской массе. Ничего не добившись, Стефаник скоро уехал обратно в Прагу. Перед отъездом он не скрывал перед нами своего возмущения всем виденным среди чехов и своей горечи за то бесчестие, которое легионеры вписали в первые страницы истории «свободной Чехо-словакии».

Жанен остался в Сибири. Чехи ему подчинялись только номинально. Жанен, безвольная и хитрая креатура, приехавший к тому же с особыми, тайными инструкциями, занял с самого же начала такую позицию: внешне он выражал адмиралу Колчаку почтение и преданность, а русской армии сочувствие и желание помогать, — на деле же, за нашей спиной, он поддерживал все дальнейшие подлости чехов, а, может быть, даже и руководил ими.

«С приездом Жанена — «анабазис легионеров» окончился. Чехи требовали теперь все настойчивее от союзников вывоза их из Сибири морем для возвращения на родину: война с центральными державами прекратилась и в Версале был рожден новый член Европы — чехо-словацкая республика.

Верховный правитель адмирал Колчак и высшее русское командование поддерживали перед союзниками это желание чехов: нам было необходимо для успеха нашего отечественного дела убрать как можно скорее из Сибири этот вредный балласт, 50.000 разнузданных, ленивых, вороватых, вооруженных и враждебных России солдат.

Какое это было зло и какая угроза в тылу! Но, к несчастью, союзники не нашли возможным удовлетворить желание чехов. И эти банды были оставлены в Сибири, где они увенчали «анабазис» достойным концом.