Глава 3 ВСТРЕЧА ТРЕХ САМОДЕРЖЦЕВ

Глава 3

ВСТРЕЧА ТРЕХ САМОДЕРЖЦЕВ

В конце лета 1853 года Дмитрий Алексеевич Милютин неожиданно получил приказание от управляющего Военным министерством срочно явиться в Петербург и ознакомиться с документами, касающимися переписки по восточному вопросу, и докладывать лично результаты военному министру князю Василию Андреевичу Долгорукову, недавно назначенному военным министром… Как быстро судьба вознесла его так высоко, – получив домашнее образование, в семнадцать лет он юнкер лейб-гвардии конного полка, затем корнет, попал на глаза императору Николаю, был взят адъютантом, назначен адъютантом к наследнику престола, а через три года неожиданно для всех стал начальником штаба резерва русской кавалерии, в 1848 году стал товарищем военного, в 1852 году – министром… Небывалая карьера, даже учитывая его княжеское достоинство и близость к императорскому двору.

В одночасье рухнули надежды Дмитрия Алексеевича провести дачный сезон на берегу Финского залива на даче Корсакова в деревне Мартышкино, между Петергофом и Ораниенбаумом. Недалеко от них снял дачу брат Владимир Милютин, у которого часто бывал писатель Иван Иванович Панаев, вместе с поэтом Николаем Некрасовым издававший журнал «Современник», бывали у него и другие интересные собеседники, чаще всего писатели. И неудивительно: Владимир Милютин – известный экономист, профессор Петербургского университета, крепко был связан с прогрессивной интеллигенцией общими интересами.

И вот все это надо бросать, жену, детей, так хорошо налаженный быт, беседы в тенистых дубравах, неспешные и раздумчивые беседы о современном положении в России, а вместе с этим обо всем…

Так всколыхнулась обстановка в мире, особенно после такого неудачного посещения князя Меншикова турецкого султана и переговоров с его министрами, которые меньше чем провальными никак нельзя назвать. А император Николай, оказывается, только этого и ожидал, он давно мечтал ухудшить отношения с Турцией, чтобы войти в проливы, взять Стамбул и Константинополь и воцарить на Черном море.

В прошлом году, как и все последние годы, Милютин писал, а потом занимался изданием большого исторического труда под названием «История войны России с Францией в царствование Павла I в 1799 году», а в начале текущего года взялся за Историю Кавказской войны, в которой дважды участвовал, в одной из битв был ранен в плечо, многое своими глазами видел, прочувствовал, бывал в различных переделках, собрал со своими помощниками обширный материал, садись – и пиши…

И эта весть от военного министра была весьма и весьма неожиданна и печальна. Надо было оставить начатую работу, дачу на берегу Финского залива, семью, жену, детей… И приниматься вновь за военные документы, анализировать, сопоставлять, докладывать… Но такова судьба молодого полковника императорской армии, в 37 лет заявившего о себе как об опытном военном специалисте, профессоре Военной академии, писателе на военные темы.

Беда только в том, что он надолго покидал свою работу по истории Кавказской войны, как раз тогда, когда брат Владимир Алексеевич близко сошелся с петербургскими литераторами, так много обещавшими в своих разговорах. Но дело в том, что Дмитрий Алексеевич превосходно понимал, что с каждым днем обстановка в мире обостряется, русские войска перешли через Прут, вступили в Дунайские княжества, пока не получая особого сопротивления со стороны турецких войск, забеспокоились Англия и Франция, в Венском кабинете тоже не могли простить императорского своевольства, хотя Николай Первый и граф Нессельроде предупреждали об этом вторжении, как только узнали, что Порта не пошла навстречу русским пожеланиям, не передала святые места православным священникам.

Император все еще надеялся избежать войны, все должны думать, что Россия – великая держава, лишь несколько лет тому назад русские войска вошли в Венгрию и разгромили венгерских повстанцев, арестовали и предали их суду.

И все царские министры думали так же, как и русский император, в том числе и военный министр… Какая небывалая у него судьба, как быстро взошел он на военный престол… А потом Милютин вспомнил, что, в сущности, военный министр исполняет только военно-технические обязанности, а всем по-прежнему командует русский император, назначает и снимает, отдает приказы и их же отменяет…

В Петербурге Милютин был просто завален документами, то и дело поступали записки от императора; то он предлагал смелые рейды нашего морского флота с высадкой десанта на берега Босфора и захвата Константинополя, но тут же поступала записка от князя Меншикова о невозможности таковой экспедиции, тогда император предлагал высадить десант в Варне или Бургасе, то еще какие-либо серьезные предложения… Но вскоре император понял, что необходимы серьезные обсуждения с военными специалистами, хотя сам он контролировал все, от больших решений до мелочей. Милютину часто приходилось читать послания императора к фельдмаршалу Паскевичу в Варшаву, при этом записки пестрели подробнейшими указаниями, куда и какую часть отправить для исполнения той или иной задачи, особенно подробно император описывал о снабжении и довольствии этих частей. Письма Паскевича тоже приходили в Военное министерство, попадали в руки Милютина, так что он вскоре глубоко проник в политическую ситуацию, понял, какие грозные силы объединяются против России, оставшейся без союзников. Пруссия? Но и Пруссия заняла нейтральную позицию.

Но дело было не только в текущих европейских конфликтах… Кавказ по-прежнему не давал покоя императору и военному министру. Восемь лет Милютин не был на Кавказе, спокойно занимался писательской и профессорской деятельностью и думал, что достиг полноты своей жизни, но постоянно следил за кавказскими событиями. С приходом Михаила Семеновича Воронцова, опытного воина, участника Бородинского сражения, генерал-губернатора Новороссии и полномочного наместника Бессарабской губернии, много лет пребывавшего новороссийским и бессарабским генерал-губернатором, многое там изменилось, пришли новые начальники, появились новые идеи и планы. Но Даргинскую экспедицию, за которую Воронцов получил княжеское достоинство, слишком преувеличили, – ну что, Воронцов взял аул Дарго в кровопролитной битве, руководил битвой бесстрашный имам Шамиль, а после сражения он скрылся со своими ближайшими сподвижниками… И столько новых назначений на командные посты, а главное – князь Барятинский, любимый адъютант императора и цесаревича Александра, продолжал свое возвышение на Кавказе…

На Кавказе было около 300 тысяч русских соединений, но положение оставалось по-прежнему критическим – кроме имама Шамиля, державшего власть на Восточном Кавказе, Западный Кавказ держал в своих руках наместник Шамиля Магомет-Амин, а после обострения с Турцией русским войскам на Кавказе приходилось туго.

Милютин, работая с документами, постиг множество сложностей, ожидавших русские войска и в Европе, и на Кавказе. Николай Первый направил одну из европейских дивизий на укрепление Черноморской береговой линии на весьма короткий срок, а князь Воронцов недоумевал, почему так мало отводится этой дивизии пребывать на этом побережье. Напротив, князь Меншиков доказывал императору, что так и надо было поступить. А князь Горчаков, которому эта дивизия подчинялась, высказал свое мнение, расходившееся с мнением Воронцова и Меншикова. А Милютину, который все это сопоставлял и анализировал, думалось совсем иначе: зачем Николай Первый так быстро принимает различные решения, которые в ходе событий необходимо тут же отменять.

Вскоре, увидев, что Порта под давлением России, не отменила своих приготовлений к войне, император распорядился отправить 13-ю дивизию в Сухум, а оттуда – к турецкой границе.

Редко в эти напряженные дни удавалось Дмитрию Алексеевичу, заваленному острейшими документами и перепиской с ведущими военачальниками, выбраться на побережье Финского залива и повидаться со своей семьей. Только, кажется, приехал, поцеловал жену и детей, ни о чем серьезном не успел поговорить, а нужно уже снова в Петербург и вникать в острейшие проблемы европейского конфликта.

Так быстро менялись события, а особенно решения императора об этих событиях, что Милютину казалось, что, видимо, правы те, кто говорил о здоровье императора, который несколько лет подряд ездил на минеральные воды и лечился от каких-то болячек, – английские врачи, приезжавшие несколько лет тому назад обследовать императора, утверждали, что он болен каким-то психическим недугом, этаким «психическим сверхвозбуждением», развитой подагрой, частыми рожистыми воспалениями, что весьма отражается на его быстро принятых решениях. В прошлом году в Эмсе царь снова лечился на курорте, а иностранные агенты, внимательно следившие за ним, писали в своих отчетах о явном нездоровье императора, во время прогулок он часто разговаривает с самим собой, чрезвычайно забывчив и рассеян.

Милютин не знал подробностей болезни императора, но слухи доносились и до него, а полученные императорские записки, написанные карандашом, второпях, излишне подробно и мелким, неразборчивым почерком на листах большого формата, тоже вызывали у Милютина всегдашние вопросы.

Милютин, наблюдая издали за императором, критически относился к его деятельности, к его характеру, к его поступкам. Если бы он знал мнение королевы Английской о пребывании Николая Первого в Великобритании, то, уверен, он бы согласился с ней. Но это придет к нему гораздо позднее сегодняшних минут.

Несколько лет перед этим английская королева Виктория в своем дневнике, общаясь с русским императором, записала в своем дневнике:

«Царь Николай – человек строгий и непреклонный, с весьма твердыми понятиями относительно своих обязанностей, и я думаю, ничто на свете не может заставить его измениться; я не считаю, что он очень умен и что вообще мозг его – это мозг современного культурного человека: его образованием пренебрегли, и лишь политика и военные заботы представляют для него большой интерес. К искусству, как и к другим менее существенным областям, он остается безразличным, но я полагаю, он искренен даже в самых деспотических действиях, в том смысле, что он искренне убежден, что именно так единственно можно управлять людьми…

Однако я уверена, что он не осведомлен и даже не дает себе отчета в тех человеческих страданиях, которые он так часто причиняет своим подданным. Я вижу, что во многих случаях его держат в полном неведении о многих страданиях, причиненных его подданным явными несправедливостями, хотя сам он убежден, что поступает по отношению к ним справедливо. И как может быть иначе, когда ничего не доходит до его ушей?

Я должна признать, впрочем, что он слишком откровенен здесь, у нас, говорит с людьми открыто и даже несдержанно, чего, конечно, у нас не следует делать. У него страстное желание, чтобы люди верили всему, что он говорит, и что касается меня, я должна признать, что допускаю, что он говорит правду… У него сильные чувства, однако он сильно расположен к очень немногим людям. Он несчастен, и эта меланхолия явно отражается в его поведении, что заставляет меня жалеть его. Хотя теперь он уже лысый, но в своей кавалергардской форме все еще великолепен и привлекателен…»

Умная и наблюдательная английская королева дала довольно точный портрет русского императора, но и здесь много неточностей и упущений, хотя о деспотическом характере русского царя сказано верно и умеренно.

Используя свои агентурные данные, правители Франции, Англии, Турции, Австрии увереннее стали смотреть в сторону России, русский император допускал такие дипломатические ошибки, его решения были столь быстры и необдуманны, особенно вторжение русских войск в Дунайские княжества, принадлежащие издавна Турции, что европейские государства решили наказать строптивого царя за его необдуманные решения…

Тем более из Министерства иностранных дел России ушла секретная информация о первоначальных захватнических планах и разрушении Турции с захватом Константинополя, и в западных газетах поднялась такая травля «российского жандарма», что Николай Первый вынужден был подумать о личном свидании с австрийским императором и прусским королем, чтобы подробнейшим образом обсудить кризис в европейских делах.

Были разосланы депеши в Вену и Берлин, назначено место встречи в местечке Ольмюц, куда в начале сентября текущего года должны приехать и императоры со своими свитами. Естественно, встреча эта была тайной.

Вскоре стало известно, что император Николай отправляется в Москву для инспектирования московских войск. Неожиданно для Дмитрия Алексеевича и он получил приглашение сопровождать военного министра Долгорукова для исполнения поручений, которые могут возникнуть в ходе работы.

29 августа получил предписание, срочно собрался, а 30 и 31 августа поехал повидаться с семьей перед дальним отъездом.

Царский поезд уже отбыл из Петербурга, Милютин поехал вслед за ними.

Поместили его в Кремле, работа та же самая, но придворная жизнь при царе мало устраивала его: суета, военные смотры, разъезды.

В эти дни было решено отправить 13-ю дивизию в Сухум, а одну бригаду из 14-й дивизии с двумя батареями отправить из Одессы в Севастополь.

Через Смоленск и Варшаву император Николай Первый отправился на свидание с австрийским императором Францем-Иосифом, только недавно взошедшим на австрийский престол. Вновь удивило Милютина предписание военного министра сопровождать императора в этой поездке: у министра заболела жена, он уезжает в Петербург, а Милютин будет сопровождать графа Владимира Федоровича Адлерберга, который заведовал Военно-походной канцелярией и о военных делах докладывал императору.

Владимир Федорович Адлерберг был одним из самых доверенных лиц Николая Первого, участвовал в войне с Наполеоном, как офицер гвардии вошел в доверие великого князя Николая, стал его адъютантом, принимал активное участие в судебной комиссии по делу о декабристах, был главноуправляющим почтами, а в 1852 году назначен министром императорского двора, пост высокий и самый близкий к императору. Вот ему-то и подчинялся Дмитрий Алексеевич Милютин. Но как только отправился за императорским поездом, сразу почувствовал, что он едет как бы вне свиты, как бы неприглашенный, ни в одном списке он не значился.

Повсюду, куда бы ни прибывал Милютин, его ждали документы из Петербурга, которые он срочно должен был прочитывать и давать свои рекомендации. Владимир Федорович докладывал их императору, от которого тут же следовали указания.

Варшава пышно приветствовала своего властителя, на улицах было полно народу, в храмах торжественно служили, наместник повсюду сопровождал императора, особенно удачен был высочайший смотр войскам, которыми командовал генерал-адъютант Панютин. А вечером император и его свита присутствовали на парадном спектакле. Милютин и его коллеги по Военно-походной канцелярии принимали участие во всех мероприятиях. Уж слишком много суеты, разъездов, к которым так не привык профессор Милютин, отвыкший от такого образа жизни. А вскоре он очутился в неловком положении. Как-то за обедом во время путешествия в Ольмюц Милютин опоздал к накрытому столу, все стулья были заняты, как и все обеденные приборы. Милютин смутился, все взгляды были устремлены на него, в том числе и взгляд самого императора. «Как мне поступить? – подумал Милютин. – Выйти из комнаты и обедать вместе с фельдъегерями, писарями и прислугой? Нет уж, этому не бывать…» Он взял стул и сел между своими коллегами из Военно-походной канцелярии. Какая-то безотчетная решимость толкнула его на этот поступок, он, сильно взволнованный, не сразу пришел в себя, но потом ему не приходилось бывать в таком положении: всегда за царским столом ему было отведено место и прибор.

Торжественная поездка продолжалась, императору приходилось надевать то австрийский мундир, то прусский, вся свита ехала в парадных мундирах.

«На предпоследней станции Прерау встретил Государя сам Император Франц-Иосиф с блестящей свитой, – вспоминал Милютин. – В то время ему было всего 23 года от роду; он имел вид незрелого, жидкого, белокурого юноши. При встрече Император Николай обнял и расцеловал юного монарха; затем, войдя в комнату, представил ему свою свиту, после чего представлена была Императором Францем-Иосифом его австрийская свита. В Ольмюц оба Императора въехали вместе, в одном экипаже; встреча была блестящая. Всей русской свите отведены были прекрасные помещения в самом дворце».

На следующий день состоялся торжественный смотр австрийских войск под общим командованием графа Братислава. Потом многочисленные встречи с гостями, а среди них были прусский наследный принц, два баварских принца, владетельные герцоги, младшие братья австрийского императора.

Милютин узнал также, что в свите австрийского императора можно было заметить и французского генерала со своими офицерами, направленного для встречи с Наполеоном Третьим. Все это значительно осложняло переговоры между императорами и прусским королем.

Удивило Милютина другое… Уж слишком много внимания император уделял парадной шагистике, внешнему облику солдат и офицеров, мало или недостаточно следил за снаряжением своей армии: одно дело вытягивать носок при парадном шаге, стройно и в ногу ходить, а совсем другое – уметь стрелять, иметь патроны, иметь батареи и снаряды к ним.

Всему этому не уделялось особого внимания: главное – парадность…

В Варшаву вновь приехали австрийский император и прусский король, снова парады, смотры размещенных здесь частей, снова Николай Первый был доволен удивительным состоянием своих частей, гордился тем, что фельдмаршал князь Варшавский Паскевич хорошо подготовился к встрече двух императоров и прусского короля, не ударил в грязь, поддержал марку русской армии.

Но вся эта парадность как бы отступала на второй план, происходили тайные переговоры между императорами и прусским королем. Совсем недавно Вена приняла решение и разослала его европейским державам, в конце сентября 1853 года было принято такое же решение, что и в Венском послании, на совещании был принят проект, которым Россия, Австрия, Франция и Великобритания гарантируют самостоятельность и независимость Турецкой империи от всяких захватнических притязаний. Слухи смутно доносились из тайных переговоров до Военно-походной канцелярии, но вскоре Милютин понял, что поездка Николая Первого не принесла ему того, что он ожидал, – ни Австрия, ни Пруссия не поддержали его в дележе богатств «больного человека». Более того, Франция и Великобритания потребовали, чтобы Россия увела свою армию из Дунайских княжеств, а союз между Францией и Великобританией стал еще прочнее, уже в открытую начали поговаривать о том, что Австрия уже не помнит о русской армии во главе с Паскевичем, разгромившей венгерских повстанцев и вернувшей Венгрию в лоно Австрийской империи. «Удивила Австрия мир своею неблагодарностью», – часто думал Николай Павлович о своей поездке в Ольмюц и Варшаву, вспоминал две записки князя Варшавского на имя императора на случай войны с Турцией: в одной из них он предлагал переправиться через Дунай, осадить крепости Силистрию, Варну и Шумлу, а во второй предлагал усилить кавказские войска и ударить по Турции, тут же предлагал снять укрепления Черноморской береговой линии; во второй записке, присланной через несколько дней, отказывался от наступательных операций в Европе и настаивал занять крепкую оборону, а наступление усилить лишь в Азиатской Турции. Но даже такое не очень-то уверенное мнение фельдмаршала Паскевича было очень дорого императору, разрывавшемуся от противоречий.

Дорогой Милютин заболел, простудился в открытом экипаже, вынужден был сидеть дома, не смог даже выразить соболезнование военному министру князю Долгорукову, только что похоронившему жену. А вскоре заболел двухлетний сын Николай, несколько дней мучил его припадок удушья, гортанная одышка, болезнь в то время неизлечимая, страдания сына больно ударили еще больного Дмитрия Алексеевича. Сын умер, это была первая потеря в семье, Наталья Михайловна сама вскормила его и очень полюбила, смерть сына надолго омрачила жизнь Милютиных. Не менее горько судьба ударила Евгения Михайловича Понсэ. Турецкие солдаты напали на русского офицера, произошла схватка, стреляли друг в друга, раненый офицер замертво был брошен недалеко от турецкой границы. Счастливая случайность сохранила ему жизнь, его доставили в Александрополь, выходили, и 10 октября Милютины получили от него письмо, в котором он подробно рассказал о случившемся с ним приключении.

Дмитрий Алексеевич вспоминал с удовольствием о своей поездке с императором, порой любовался на орден Железной короны 2-й степени, полученный от австрийцев за участие в переговорах. Приобрел какой-то организационный опыт, несколько раз был удостоен разговором с самим Николаем Павловичем, был представлен австрийскому императору и его важным сановникам, в том числе и министру иностранных дел Австрии графу Боулю, с именем которого ему долго придется сталкиваться. Приобрел хороших товарищей в Военно-походной канцелярии – статского советника Николая Федоровича Шауфуса и Андрея Николаевича Кирилина, «личности симпатичные, с которыми я скоро сошелся и мог проводить без скуки свободное от занятий время. Мы все трое, почти одинаково, были заняты не столько работой, сколько беготней, участием в разных торжествах, а в особенности в ожидании тех моментов, которые наше начальство могло урывками посвящать делам. Для меня нелегко было выносить такой образ жизни после 8 лет спокойной кабинетной работы», – писал в воспоминаниях Милютин.

Да еще месяц тому назад, в начале сентября, в Москве, провел в кругу своей семьи и друзей несколько прекрасных дней: обедал у тетки Елизаветы Николаевны Киселевой, побывал на даче у тетки Александры Дмитриевны Нееловой, урожденной Киселевой, а самое главное – два вечера провел с Василием Петровичем Боткиным и Тимофеем Николаевичем Грановским, «в обществе московских профессоров и литераторов».

Крайне обострился вопрос о Дунайских княжествах: Англия и Франция требовали немедленно освободить их, а Николай Первый отвергал их дерзкие предложения, предлагая продолжить дипломатические переговоры…

Дмитрий Алексеевич был очень удивлен последующими событиями: Россия не готова к войне, было несколько пехотных корпусов, более или менее снабженных военным имуществом, обмундированием, продуктами, а все другие войска нуждались в серьезных приготовлениях к длительным военным действиям, а император Николай считал, что он может, как в давние времена, диктовать свою волю.

Почему не уступить Дунайские княжества и не отдать их под протекторат всех великих западных стран? Почему святые места не отдать под протекторат всех западных стран, чтобы они совместно с Россией следили за равноправием православных и католиков в Палестине? Неужели из-за этого мелкого вопроса ввергать Россию в войну, результаты которой просто непредсказуемы? Ведь эти страны, Англия, Франция, Австрия и Пруссия, очень сильны, там подготовка к войне велась длительная и упорная… Возникают еще более незначительные расхождения между великими странами… Неужели нельзя их урегулировать, а не тратить русскую кровь для завоевания столь мелкого, ничтожно малого для завоевания своего имперского авторитета, урегулировать дипломатическим путем, путем уступок и компромисса? Многое удивляло Милютина в современной политике…

Вот Паскевич, очень близкий и доверенный друг императора, то и дело пишет записки на имя Николая Павловича, одна другой противоречивее и непонятнее. Конечно, всем известно, как Паскевич завоевал этот авторитет, своим умом и талантом полководца прокладывал он путь к сердцу императора, который служил в полку под командованием прославленного генерала, успешно прошедшего всю войну с Наполеоном. Когда великий князь стал императором, то Паскевичу поручал самые трудные воинские задания: Паскевич выиграл войну с Персией, войну с Турцией, разгромил Польское восстание и надолго воцарился наместником императора в Варшаве, получив за эти подвиги графа, князя, кучу орденов, миллион рублей и на миллион имений и дворцов. Можно понять, что Паскевичу шел семьдесят второй год, он утратил прежнюю смелость, предприимчивость, воинскую смекалку, инициативу, но зачем и почему старый фельдмаршал дает столь противоречивые рекомендации в своих письмах и записках… Почему старый фельдмаршал был против войны с Турцией, против внезапного захвата Константинополя, а все-таки рекомендовал, как вести ее… Писал записки, в которых то одно, то прямо противоположное предлагал императору, не обладавшему стратегическим мышлением. Паскевич делал все от него зависящее, чтобы поход русских за Дунай провалился, а между тем писал, что поход русских за Дунай – это начало вторжения в Турцию, начало победоносной войны.

Наблюдая за Паскевичем во время заграничной поездки, Милютин обратил внимание на двойственность и противоречивость его характера: то он прямолинеен и груб в своих предложениях, то неумеренно льстив и компромиссен в своем поведении с императором, то он беспощаден, как честный и порядочный генерал, ко всем, кто расхищает казенное имущество, беспощаден к тем, кто избивал солдат, то жесток с солдатами, то был неуступчивым гонителем аракчеевских правил, то становился равнодушным и уступчивым, когда начатое им дело надо было доводить до конца… Милютину рассказывали, как молодой Паскевич расследовал одно крестьянское преступление: якобы крестьяне не уплатили недоимки. Паскевич расследовал это дело, выяснил, что управляющий имением сам украл недоимки, предложил Александру Первому не наказывать крестьян, а уплатить им денежное вознаграждение и наказать управляющего.

Но этим и закончилось дело, а управляющего перевели на другое место работы.

Бесплодна была и его борьба против преступлений в армии, ведь воровали чуть ли не все, что было доступно украсть… «Да он фактически, уже будучи в Польше, махнул рукой на эту бесплодную борьбу, – писал Тарле, – и при нем, очень честном и ненавидящем казнокрадов начальнике, грабеж – например, при постройке крепостей в царстве Польском – доходил до гомерических размеров. Инженеры строили в царстве Польском крепости в 30-х и 40-х годах так, что на отпущенные и истраченные ассигновки можно было бы рядом с каждой выстроенной ими крепостью построить точь-в-точь такую же другую… Но, признав это обстоятельство, т. е. свое полное бессилие в борьбе с грабителями, и примирившись с ним… аракчеевщина продолжала процветать во всей силе, Паскевич гораздо менее оптимистически судил о мощи русской армии, чем Николай. Но он молчал. И тогда молчал, когда увидел, что из солдата хотят истязаниями и муштрой приготовить не воина, а акробата или артиста для кордебалета; и тогда молчал, когда злостный, наглый, полуграмотный и тупой фельдфебель Сухозанет умышленно разрушал военную академию и насаждал невежественность среди командного состава.

«Красота фронта, доходящая до акробатства» всегда отталкивала Паскевича, как он неоднократно признается в интимных записках: «Я требовал строгую дисциплину и службу, я не потакал беспорядкам и распутству; но я не дозволял акробатства с носками и коленками солдат. Я сильно преследовал жестокость и самоуправство… Но, к горю моему, зкзерцирмейстерство все захватывало… У нас зкзерцирмейстерство приняла в свои руки бездарность, а так как она в большинстве, то из нее стали выходить сильные в государстве… Регулярство в армии необходимо, но о нем можно сказать то, что говорят про иных, которые лбы себе разбивают, Богу молясь… Оно хорошо только в меру, а градус этой меры – знание войны, а то из регулярства выходит акробатство».

Так всегда думал Паскевич, фельдмаршал русской армии, и ровно ничего не сделал, чтобы фактически бороться с этим злом, о котором так хорошо писал для самого себя в своих записках».

Тарле здесь сформулировал то, о чем современники Паскевича, в том числе и Дмитрий Милютин, догадывались, знали и писали.

«Огромное, поистине безмерное самолюбие» Паскевича – вот что помешало ему быть полезным императору и России и в эти памятные дни накануне войны, и во время войны.

Паскевич иронически относился к князю Меншикову, посланному в Константинополь для дипломатических переговоров с турецким султаном.

«Как можно посылать человека, который прославился в свете только своими анекдотами и каламбурами», – любил повторять в Варшаве прославленный фельдмаршал. Но он вовсе и не предполагал, что Николай Первый и послал Меншикова для того, чтобы разорвать отношения с Турцией: Николай Первый ожидал только победоносную войну против «больного человека», вовсе не предполагая, что Франция и Англия поддержут воинственные лозунги Турции, окажут ей не только дипломатическую помощь, но возьмутся, как и Турция, за оружие.

Приведу еще одно суждение о начавшейся войне и Николае Первом современного исследователя Бориса Тарасова в книге «Николай Первый. Рыцарь самодержавия» (М., 2007): «Прозревая грядущую ситуацию еще в ноябре 1853 года, Ф.И. Тютчев писал: «В сущности, для России опять начинается 1812 год; может быть, общее нападение на нее не менее страшно теперь, чем в первый раз… И нашу слабость в этом положении составляет непостижимое самодовольство официальной России, до такой степени утратившей смысл и чувство своей исторической традиции, что она не только не видела в Западе своего естественного и необходимого противника, но старалась только служить ему подкладкой». Через сто лет современный английский историк как бы вторит русскому поэту, отмечая, что «до 1854 года Россия, быть может, пренебрегала своими национальными интересами ради всеобщих европейских дел.

Действительно, верность данному слову, принятым обязательствам, сложившемуся порядку в Европе, в какой-то степени заставляли Николая Первого действовать чересчур прямолинейно и терять гибкость в отстаивании собственных интересов. Видя, однако, как поворачивается дело и затягивается узел враждебной коалиции, он замыслил провозгласить действительную независимость порабощенных Турцией народов и придать готовящейся войне освободительный характер, что могло обеспечить не только моральную поддержку славян и освобождение их от политической изоляции, но и расширение и укрепление военной базы. Тем не менее канцлер Нессельроде воспротивился этому плану, находя его несовместимым с традиционными «принципами легитимизма» во внешней политике России.

Дипломатические просчеты, потери союзников, излишняя самонадеянность, слабая военная и техническая ослабленность войск, отсутствие необходимых дорог и коммуникаций привели к тому, что, несмотря на героические действия армии, Россия потерпела поражение в Крымской войне. Осада Севастополя, завершившаяся в августе 1855 года, истощила силы союзников, не рисковавших более предпринимать активные наступательные действия. Обе воюющих стороны заговорили о мире, который они и заключили в Париже уже после кончины Николая Первого в марте 1856 года на невыгодных для России условиях» (Тарасов Б. Николай Первый. Рыцарь самодержавия. М., 2007. С. 54).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.