Глава 5. Остатки былого великолепия: офицеры гвардии и Белое добровольчество

Глава 5.

Остатки былого великолепия: офицеры гвардии и Белое добровольчество

В Белом движении участвовали представители всех сословий и социальных групп, в том числе и офицеры гвардии. В отличие от собственно добровольцев-разночинцев, гвардейцы олицетворяли дворянство; идейный мир этих двух группировок весьма разнился вплоть до противоречий. Поэтому представляет интерес сочетание традиционно-монархических ценностей и республиканских, после февральских идей внутри единой Добровольческой армии. То есть возникает вопрос не столько о факте гвардейского участия, сколько о его причинах, обосновании, формах, размерах, целях и взаимодействии с основной добровольческой массой.

Прежде всего, необходимо дать краткий обзор специфики гвардии и ее изменения к началу открытого периода Белого движения. Это поможет дифференцированному изучению офицерского корпуса Добровольческой армии.

Гвардейские привилегии материального плана (ускоренное чинопроизводство, преимущество в чинах перед армейцами и при назначении на должности и т. д.) общеизвестны. Они порождали антагонизм с остальным офицерством, считавшим их проявление несправедливой, но стойкой традиции в ущерб личным достоинствам талантливых офицеров армии. Соединение с нравственно-психологической привилегированностью, выражавшейся в ореоле «опоры и защиты престола», близости и частом общении с императорской фамилией, комплектовании исключительно дворянством, — все это в условиях постоянной и необратимой сословной демократизации армейского офицерского корпуса в начале XX в. критиковалось прогрессивными военными кругами как анахронизм.

Первая мировая война подтвердила справедливость данного мнения. Узкосословный принцип приема в гвардию крайне затруднил восполнение потерь в силу численной ограниченности дворян, годных к военной службе. (В наиболее престижные полки — Преображенский, Кавалергардский, Конный, Гусарский, Кирасирский Ее Величества — допускалась преимущественно титулованная знать; нежелательные, чуждые или «недостойные» кандидатуры отклонялись полковыми офицерскими собраниями, и для приема требовалось единогласное одобрение.) Направленные в 1916 г. в гвардейские части «простые» выпускники военных училищ, вопреки реальному положению и здравому смыслу, игнорировались и по-настоящему в полковую среду не допускались. Поэтому происходила малорезультативная замена выбывших офицерами других родов оружия лейб-гвардии — из гвардейской кавалерии и артиллерии переводились в пехоту; нехватка кадрового командного состава вынуждала ценить буквально каждого: не случайно вернувшийся в 1917 г. из плена поручик М. Н. Тухачевский был представлен к производству сразу в капитаны для уравнения в чинах со сверстниками.[725]

Примечательно, что первые примеры падения дисциплины и манкирования службой в гвардии имели место еще в мае 1915 г., почти за два года до революции. В частности, и солдаты, и офицеры лейб-гвардии Измайловского полка демонстрировали явную разболтанность; более того, пользуясь отсутствием раненого командира, «в штабе полка орудовал импровизированный парламент, состоящий, кроме чинов штаба, из всех четырех батальонных командиров и двух вольноопределяющихся — унтер-офицеров из команды конных разведчиков».[726]

При бескомпромиссно-консервативной приверженности традициям внутриполковой жизни основы гвардейского мировоззрения малозаметно, но основательно трансформировались. Этот момент чрезвычайно важен, так как позволяет преодолеть слабость концепции Деникина, который утверждал, что офицеры-гвардейцы были настоящими монархистами, не смог объяснить их пассивность при падении Романовых и в Белом движении. Между тем весьма показательно, что упомянутая в первой главе группа Гучкова при совершении переворота планировала опереться на гвардию. Уверенность заговорщиков в критическом отношении гвардейцев к политике правительства, на первый взгляд непостижимая, подтвердилась одобрением их намерений практически всеми офицерами, с которыми установились контакты.[727] Несмотря на бессистемность присоединившихся, а также на отказ части из них от активных действий, важно само согласие на насилие над монархом со стороны лейб-гвардии самой преданной группировки, предназначенной для его защиты. Можно согласиться и с гучковским мнением о повышенной болезненности отрицательного настроения гвардейских кругов именно в силу близкого положения к трону, принимая во внимание их плохо скрытую враждебность к распутинщине. Ряд монархистов впоследствии бросал им обвинение в раздувании негативной шумихи вокруг императорской четы. (Есть сведения об акте вандализма над могилой Распутина: вскоре после захоронения группа гвардейских офицеров облила ее из ассенизационной цистерны.[728])

Так на смену личной преданности персоне монарха возвращалась защита монархии как системы, в том числе даже от неугодного либо — в данном конкретном случае — «неумелого» императора. В сущности, происходило воскрешение условий дворцовых переворотов XVII в. на новом уровне: помимо частных интересов присутствовали или по крайней мере декларировались политические побуждения («для государственного блага»[729]).

Исходя из такого понимания ситуации, полное бездействие офицеров запасных, преимущественно гвардейских частей Петрограда в дни Февральской революции логично и объяснимо. Пытавшийся организовать сопротивление преображенец Кутепов — фронтовик, явно не посвященный в заговор — оказался в изоляции. Общая же позиция была такова, что в запасном батальоне лейб-гвардии 4-го Стрелкового полка именно офицеры «встретили хорошо революционные делегации».[730] Когда же события (неожиданное отречение Николая II и за сына и отказ от престола великого князя Михаила Александровича) подтолкнули монархию к окончательному крушению, не оправдав ожиданий гвардии, ситуация уже стала неконтролируемой и обратного хода за полным отсутствием сил и упущением времени не было. Косвенным подтверждением версии «обманутых надежд» служат многочисленные яростные попытки монархической эмиграции доказать отсутствие у императора юридического права отречения за наследника.[731]

Временное правительство поэтому считалось узурпаторским. В марте-мае от явной оппозиционной активности удерживало присутствие на посту главковерха Алексеева — сторонника переворота. После его отставки, во время июньско-июльской операции, враждебность гвардейцев проявлялась уже достаточно открыто и доходила до саботажа. В ходе наступления лейб-гвардии Семеновский полк 23 июня «единственный из войск Первого Гвардейского корпуса выполнил возложенную на него задачу»,[732] причем в данном случае не было никаких ссылок на зависимость от пораженческой агитации левых. Командир 2-го Гвардейского корпуса генерал-лейтенант Г. Н. Вирановский, противник наступления, прямо заявил комитетам, «что не поведет гвардию на убой», разъяснял «все невыгоды и трудности наступления» и заранее предполагал солидарность с собой соседних корпусов. «Штаб корпуса, — раздраженно писал Деникин, — был занят не тем, чтобы изыскать способы выполнить поставленную корпусу задачу, а старался доказать, что эта задача невыполнима».[733]

Такая позиция даже в условиях непопулярности операции вызвала негодование комитетов, немедленно сообщивших об этом руководству. Возмущение командиром, вскоре поплатившимся должностью, возможно, повлияло на запись 2-го Гвардейского корпуса в «части смерти» в полном составе.[734] Однако и в дальнейшем отдельные гвардейцы, подобно офицеру запасного батальона лейб-гвардии Гренадерского полка штабс-капитану И. Л. Дзевалтовскому-Гинтовту, оказывались организаторами беспорядка. Керенский, хоть и несколько преувеличивая, отмечал частые случаи высказывания частью офицеров откровенного удовлетворения неудачами, работающими против правительства.[735]

Напрашивается вывод: действия военных монархистов если и не ставили целью, то объективно вели к открытию фронта перед противником. После падения монархии их симпатии закономерно направлялись на прежнего союзника, связанного с Романовыми близкими родственными узами кайзера Вильгельма II, соединяясь с уверенностью в его — пусть иностранной, но легитимной — помощи в реставрации. Напротив, «первый солдат революционной России» Корнилов прилагал все усилия для сохранения независимости Отечества любыми средствами, вплоть до репрессий и диктатуры, но на национальной платформе. Обвинения традиционной историографии в «измене» не голословны — они лишь ошиблись адресом.

Немалая часть выходцев из гвардии, в том числе аристократы, командовавшие армейскими войсками, вообще со сменой лишались патриотических устоев, что доказывает серьезные нравственные деформации сословия. Характерен случай, рассказанный Будбергом. Командир 1-го кавалерийского корпуса князь Долгоруков постоянно распространялся о своем желании «поскорей очутиться в Ницце подальше от здешней мерзости»,[736]цинично подчеркивая: после перевода за границу капиталов ничто в России его не удерживает. Именно заметная часть аристократии первой, еще до Октябрьской революции, устранилась от борьбы, уподобившись известным обитателям тонущего корабля. Разумеется, это встречало резкое осуждение в патриотической армейской среде, снижая внутри нее и без того слабый авторитет монархических элементов.

Наконец, третья, самая немногочисленная часть гвардейских офицеров довольно энергично приняла участие в деятельности тайных организаций под эгидой Алексеева, считавшегося не идеальной, но вполне приемлемой фигурой. Генерал-адъютантство, конфликт с Временным правительством, широкие связи, трения с «революционером» Корниловым представлялись гвардейцам бесспорными доказательствами монархизма генерала. Вспомним, что и в Республиканском центре, и в петроградской Объединенной офицерской организации, и в Москве военное руководство осуществляли офицеры гвардии.

Это создавало определенную специфику. Структура негласных обществ строилась по корпоративному полковому и нередко родственному принципу. Преображенец полковник Веденяпин возглавлял столичный центр; в Москве действовал князь Хованский 1-й, также упоминавшийся как преображенец.[737] В одной из московских монархических организаций состояли родственники офицеры B. C. Трубецкой, А. Е. Трубецкой, М. Лопухин, Н. Лермонтов, — впоследствии участники дерзкой и неудачной попытки освобождения бывшего императора в начале 1918 г.[738] С одной стороны, контакты единомышленников имели доверительный, подвижный и малорезультативный характер; с другой же, с учетом внутренней спайки и закрытости гвардейского мирка, достигалась известная слаженность.

Возникает вопрос о причинах такой, в общем-то нетипичной, активности меньшинства гвардии. Думается, объяснение касается двух направлений. Во-первых, личностные и идеологические симпатии к руководителям (Алексееву, содействовавшему отречению «слабого» императора, то есть целям монархического гвардейского заговора 1916 г., Пуришкевичу — убийце ненавистного Распутина) усиливались их определенной отрицательной позицией относительно Временного правительства и всякого рода «социалистов». Во-вторых, и это главное, крушение монархии в гвардейском сознании отражалось как неудача одного дворцового переворота, которую могла исправить новая попытка. Безусловно, подобное понимание базировалось на слабой оценке ситуации и свидетельствовало о крайне ограниченном политическом кругозоре ортодоксальных монархистов. С другой стороны, во мнении о результативности в тогдашних условиях исключительно сильной и единоличной и централизованной власти присутствовало солидное рациональное зерно. Однако соединение данной идеи с дискредитированной в широких общественных кругах династией делало ее привлекательной для единомышленников, но нежизненной.

Вопреки общему развалу армии в большинстве фронтовых гвардейских частей вплоть до конца 1917 г. сохранялась относительная дисциплина и уж во всяком случае нормальные отношения офицеров и солдат. Не случайно, будучи заинтересован в боеспособных и стойких войсках, советский главковерх Крыленко в начале 1918 г. пытался вербовать в Красную Армию именно гвардейцев (например, в лейб-гвардии Конной Артиллерии).[739]

Офицеры гвардии вначале деятельно участвовали и в создании Добровольческой организации на Дону. Те же Веденяпин, Шапрон-дю-Ларрэ, Парфенов, князь Хованский, конногвардеец полковник Пронский, лейб-улан полковник B. C. Гершельман и другие «были одними из первых, отозвавшихся на призыв генерала Алексеева… Невозможно перечислить имена всех гвардейских офицеров, занимавших тогда командные должности».[740] Представителями, направлявшимися для привлечения добровольцев, также поначалу становились гвардейцы: финлянденец полковник Слащов, штаб-ротмистр Гибнер, поручик барон де Боде и другие.[741]

Монархисты временно смирились с непредрешенчеством командования, хотя истинное отношение предельно четко сформулировал полковник П. В. Глазенап: «Какая там лавочка еще, Учредительное Собрание?! Мы наведем свои порядки».[742]

Летописцы Белого движения с осуждением констатировали значительный приток офицеров, не спешивших вступать в армию. Пройдя через Алексеевскую организацию, они прибывали в районы ее действия, но неожиданно перестали пополнять ряды добровольцев.[743] Примеров тому множество. Из 30 офицеров одного из полков, состоявших в организации, в армии оказались лишь трое.[744] Только два офицера лейб-гвардии Конного полка из пятнадцати явившихся поступили в добровольческие части.[745]На Кавказских Минеральных Водах скопилось несколько тысяч офицеров, в том числе большое количество гвардейских, щеголявших мундирами мирного времени и совершенно равнодушных к Добровольческой армии.[746] Сообщая массу аналогичных фактов, эмигрантские авторы оказались неспособны объяснить их и ограничивались упреками в легкомыслии, шкурничестве и измене долгу.

Однако все становится очевидным, если обратить внимание на хронологию. Событием, оборвавшим приток гвардейцев, стало прибытие на Дон и вступление в командование Корнилова. Генерал, лично арестовавший императорскую семью, открыто заявлявший о своих республиканских симпатиях, приблизивший эсеров Ф. И. Баткина и Савинкова, конкурент Алексеева и кумир разночинного офицерства считался монархистами «изменником», «революционером», «красным», чуть не «социалистом» (наиболее непримиримые одиночки в том же обвиняли и Алексеева).[747] Служить под началом такого человека, притом весьма плебейского происхождения, становясь орудием достижения чуждых целей, гвардейцы не желали. Не последнюю роль здесь играли не только сословные соображения, но и давние, крайне консервативные традиции и регламентации, пронизывавшие путь каждого офицера гвардии от положения вольноопределяющегося или юнкера до отставки.

Корнилов, менее идеологизированный и потому заинтересованный в увеличении армии любой ценой, направил надежных гонцов — поручиков-корниловцев В.Н. (или H.H.) Гриневского и Левитова — в Минеральные Воды для привлечения оттуда пополнений. Ответом было сдержанное заявление о наличии собственной «самообороны» и нежелании иных формирований; в Киеве генерал-лейтенант Ф. А. Келлер даже отговаривал местных офицеров от Добровольческой армии, подчеркивая: «Когда наступит время провозгласить царя, тогда мы все вступим».[748]

Вторую попытку задействовать «нейтральных» гвардейцев предприняли через посредство генерал-лейтенанта И. Г. Эрдели, имевшего у них авторитет как бывший генерал-квартирмейстер штаба войск гвардии и командир лейб-гвардии Драгунского полка. И вновь вербовка закончилась неудачей,[749]что пробуждает недоверие, развеять которое способны следующие варианты интерпретации событий. С одной стороны, гвардейцы могли просто счесть генерала отщепенцем — как пришедшего от добровольцев — и уже не имевшим влияния. Но вместе с тем нельзя забывать, что именно Эрдели «явился ближайшим сотрудником генерала Алексеева» на Дону.[750] В силу этого гораздо уместнее предположить разницу между официальным и реальным содержанием его кавказской командировки, приходившейся на пик корниловско-алексеевского конфликта. Вероятно и логично получение совершенно противоположного приказа — о временном воздержании от активности. Не имея пока обширного документального обоснования, наше предположение подтверждается точным фактом нежелания Алексеева усиления соперника и всплеском гвардейского притока летом-осенью 1918 г.,[751] после гибели Корнилова.

Однако в том, что первопоходниками оказалось мизерное число гвардейцев, заключена одна из предпосылок последующей постепенной утраты ими влияния. Тем не менее, небольшая часть их вступила в армию изначально. Заметную роль в этом сыграли преображенец Кутепов, павловец капитан М. Н. Темников и гренадер полковник H. H. Дорошевич-Никшич, пришедшие на Дон с группами однополчан (до 18 офицеров) и своим примером привлекшие ряд других.[752] 30 декабря 1917 г. была сформирована Гвардейская рота при 1-м Конном дивизионе, в котором также служили гвардейцы-кавалеристы. В начале января 1918 г. в роте насчитывалось 20–30 человек, немного позже максимальная численность достигла 150–200 человек, а к февралю в результате непрерывного боевого применения сократилась до 80 штыков.[753] Первым командиром был Темников; рота действовала на таганрогском участке, начальником которого являлся Кутепов при начальнике штаба измайловце капитане А. Н. Герцык. Когда же остатки гвардейцев вошли в Сводноофицерский полк в виде взвода, а затем 3-й роты, то ее вскоре принял Кутепов, успевший немного прослужить в ней рядовым.[754]⁰ Из-за потерь в 1-м Кубанском походе от 3-й роты остался взвод, развернутый летом в 6-ю роту; в августе 1918 г. она была выделена из Марковского полка и преобразована в Сводно-Гвардейский батальон, а затем и в полк.[755]

Гвардейцы ощущали потребность конкретизировать свой статус, для чего 10 сентября 1918 г. в Екатеринодаре собрали «Совещание старших офицеров гвардии, находящихся в Добровольческой армии», под председательством лейб-гвардии Стрелковой Артиллерийской бригады полковника А. Н. Третьякова. Первый пункт его постановления декларировал нахождение в Добровольческой армии практически всех гвардейских частей, кроме Атаманского, Казачьего, Финляндского полков и Конвоя, — правда, в виде ячеек-взводов в сводных ротах (соответствующих дивизий) Сводно-Гвардейского батальона. Данное заявление поражает своей смелостью, так как в реальности от некоторых частей лейб-гвардии наличествовали лишь единичные офицеры. Гораздо ценнее признание: «… службой, достойной офицера, тем более гвардейского, в настоящее время является служба в Добровольческой армии» существенно отличавшееся от общей позиции гвардейцев; сознавая это, участники совещания грозили неявившимся в армию до 1 ноября 1918 г. судом чести. «Пряником» же являлась гарантия того, что «господа офицеры занимают командные должности»[756] (разрядка наша — Р.А.).

Начиная с первых дней движения, офицеры гвардии были вынуждены служить и в должности рядовых, причем офицерская рота присутствовала и в Сводно-Гвардейском полку осенью 1918 г.[757] Но как раз тогда, в боях под Армавиром, полк оказался разбит, много гвардейцев полегло,[758] а оставшиеся стремились под огонь намного слабее.

Но ситуация была сложнее, чем кажется на первый взгляд. Еще в августе группа гвардейцев во главе с Кутеповым высказала открытую поддержку монархическим публикациям Шульгина, заявив: «Теперь мы знаем, за что мы боремся!», — чем вызвала неудовольствие Деникина.[759] Впоследствии Главнокомандующий без указания даты, но явно имея в виду данный случай, вспоминал, как «Кутепов на почве брожения среди гвардейских офицеров, неудовлетворенных «лозунгами» армии, завел речь о своем уходе», но его уговорили остаться.[760] Последовавшее почти сразу назначение Кутепова генерал-губернатором Новороссийской области очень напоминает почетную ссылку и одновременный запрет покидать армию. Командование знало, что его характер не позволит нарушить приказ и просто уехать. Кстати, в выступлении гвардейцев видится подоплека упомянутого разгрома Сводно-Гвардейского полка через два месяца, если вспомнить о том, как страстно соратники другого монархиста — Дроздовского, кадрового офицера лейб-гвардии Волынского полка — обвиняли «социалиста» Романовского в намеренном направлении отрядов своих недругов на самые опасные участки для их ослабления за счет крупных потерь. Конечно, увиденная связь несколько гипотетична, однако пример сводно-гвардейцев подтверждает мнение дроздовцев, а об обратном источники молчат.

Гвардейцы-добровольцы, выбивавшиеся из общей массы, требуют внимательного анализа для понимания их особенности. Прежде всего, это возможно при выяснении пути их проникновения в гвардию. Только в числе наиболее заслуженных офицеров русско-японской войны гвардейцами стали Кутепов (после исключения из гвардии охваченных волнениями батальона Преображенского полка), а также А.А. фон Лампе.[761] Личностно сформированные в совершенно иных условиях, новоиспеченные гвардейцы не вошли окончательно в полковые коллективы. Недаром Кутепов стал командиром преображенцев лишь после Февральской революции, в апреле 1917 г. Более того, в 1919 г., возглавив 1-й армейский корпус, он вообще высказал еретическую с точки зрения монархизма «готовность защищать республику, которая освободит Россию, даже от монархистов».[762] Считавшийся кадровым измайловец Парфенов выслужился из вольноопределяющихся, поступив в полк на волне энтузиазма 1914 г., а полковник (затем генерал-майор) Ю. Н. Плющевский-Плющик, начав службу в лейб-гвардии 1-й Артиллерийской бригаде, затем долго служил на штабных должностях и лишь в 1917 г., и то для ценза, командовал ротой Семеновского полка.[763]

Материалы Преображенского полка свидетельствуют не только о мужестве, но и о популярности среди солдат в качестве «отцов-командиров» как раз тех, кто потом вступил в Добровольческую армию. Так, сам Кутепов, капитаны И. Зыбин и М. Н. Моллер, штабс-капитан А. Розеншильд-Паулин и поручик В. А. Валуев фигурируют в списке награжденных в 1917 г. солдатскими Георгиевскими крестами[764] — так называемыми «Георгиями с веточкой». Согласно статуту, новая награда предназначалась для отличия офицеров, а решение о ее вручении зависело исключительно от инициативы, «приговора» солдат.

Следует отметить, что участие гвардейцев в Гражданской войне на Юге России не ограничивалось Добровольческой армией. Часть монархического, наполовину кадрового офицерства вошло в прогерманские Южную и Донскую армии (донской атаман П. Н. Краснов возродил не только гвардейские казачьи части, но и Финляндский полк[765]) и в разнообразные «повстанческие» отряды, в частности, полковника Шкуро.[766] Один из старших измайловцев, полковник Есимонтовский, пытался также примкнуть к Донской армии и, воссоздавая полк, подчиниться Краснову, однако под давлением офицеров был вынужден отказаться от этого и войти в состав Добровольческой армии — «бедной, но зато никем не субсидируемой».[767]

Исходя из понимания сложности чисто механического соединения в одних частях гвардейцев и армейцев и учитывая взаимные амбиции, добровольческое командование и решило создавать подразделения чисто гвардейского офицерского состава. Данная идея настолько понравилась гвардии, что некоторые офицеры перевелись к Деникину от Краснова, — в частности, финляндец полковник Моллер.[768] Неизбежным продолжением становилось их стремление перейти к возрождению собственных полков. Например, офицеры лейб-гвардии Кирасирского его величества полка единогласно отвергли проект включения себя в состав 2-го Офицерского Конного полка «ввиду невозможности сохранить в нем свою самостоятельность и обособленность и рассчитывать на скорое выделение в самостоятельную единицу, что являлось заветной мечтой всех кирасир».[769] Симптоматичны, при всем стремлении к сохранению «старых добрых» устоев, обсуждение и оспаривание намерений командования — факт, в котором отразилось и послефевральское, и непосредственно добровольческое падение дисциплины.

В итоге во второй половине 1919 г. возникла Сводно-Гвардейская дивизия в составе сводных полков 1-й, 2-й, 3-й пехотных и Стрелковой гвардейских дивизий, Гвардейской Артиллерийской бригады и Гвардейской инженерной роты. Кроме того, имелись 1-й сводный Кирасирский, 2-й сводный Кавалерийский гвардейские полки и Отдельный дивизион гвардейской Конной Артиллерии — во 2-й кавалерийской дивизии.[770] В течении года постоянно развертываясь из батальона в полк, бригаду и дивизию, сводно-гвардейская структура отличалась большой хаотичностью, усугублявшейся в силу «крайне неудовлетворительного делопроизводства в ротах и командах» — в частности, при существовании бригады 2-й Сводно-Гвардейский полк состоял из Кексгольмского, Литовского и Петроградского батальонов, но в нем присутствовали и гвардейские стрелки.[771] Перманентное переформирование резко снижало боеспособность и, при учете стремления каждой ячейки к превращению по меньшей мере в дивизион, а то и в полк, требовало значительных средств. (Абсурдность амбиций особенно ярко подчеркивается численностью сводных полков гвардии, не превышавшей после боев 100–150 человек,[772] — и среди них как минимум три ячейки; отдельные ячейки порой насчитывали всего трех-четырех офицеров и двух-трех старых фельдфебелей.[773])

Погоня за добычей, о чем упоминалось в отношении регулярных частей, наиболее широко и уродливо распространилась именно в гвардейской среде. Излюбленным наказанием для выказавшего враждебность населения становились «контрибуции», обычно превращавшиеся в подлинный грабеж, причем офицеры всячески поощряли такое перерастание.[774] Частые самоассоциации с немцами подчеркивают восприятие окружающего как вражеского и, следовательно, максимальное отчуждение. Моральный надлом и редкое участие в боях способствовали торжеству духа обогащения и дисциплинарного развала. Важно уяснить, что, в отличии от основной добровольческой массы, гвардейские офицеры несли более ощутимые материальные потери в ходе революции, и их быстрое перевоплощение в грабителей носило скорее ритуально-мстительный характер. Откровенно бравируя грабежом,[775] они явно самоутверждались заново. В конце 1919 г. эшелон гвардейских стрелков распродал все имущество в присутствии штабного поезда генерала A. M. Драгомирова и при попустительстве его родного брата, полковника Александра Михайловича.[776] Генерал, реагировавший недопустимо мягко — объявил в приказе, что гвардия «покрыла позором свои славные знамена грабежами и насилиями над мирным населением», — все равно вызвал озлобление гвардейского офицерства.[777]

Казалось бы, сословная однородность и тяготение к обособлению должны были способствовать большей духовно-нравственной устойчивости. В действительности же наблюдалось прямо противоположное — мировоззренческий и социально-психологический кризис у дворян-гвардейцев нарастал наиболее явственно и стремительно. Шульгин, имевший возможность наблюдать их «изнутри» во время отступления отряда генерал-лейтенанта Н. Э. Бредова в Румынию в начале 1920 г., воочию видел это явление и назвал его «апашизмом».[778] Описанная им вызывающая демонстративность поведения, нарочито-преувеличенное пренебрежение прежней системой ценностей и намеренное культивирование асоциальной субкультуры вновь доказывают повальную маргинализацию.

Предпосылки и причины данного явления состояли не только в общих социальных аномалиях Гражданской войны, в узких стремлениях любой ценой вернуть прошлое и в сословной обособленности от объективных исторических процессов (свойственной, кстати, далеко не всем), но и в качественном изменении гвардейского офицерского корпуса. Анализ списка офицеров гвардейской пехоты, погибших в рядах Добровольческой армии в 1917–1919 гг.,[779] показывает преобладание офицеров военного времени — 64,4 %. Вместе с тем среди гвардейцев-первопоходников они насчитывали 40,8 %, а в 1918–1920 гг. их численность колебалась от 51,0 % до 57,7 %, и в целом составила 51,8 % (согласно собранных нами персонально-биографических данных всех использованных источников. См. приложение 2, таблица 17). Конечно, большинство олицетворялось дворянством (исключением, и не столь редким, являлись прапорщики гвардии, произведенные из нижних чинов, особенно в 1917 г.[780]); представители титулованной знати насчитывали 5,9 %, причем большинство принадлежало небогатым немецким баронам и кавказским князьям. Главное же то, что военная карьера для многих оказалась случайной.

Феноменальным для гвардии явлением в Добровольческой армии стало то, что, вопреки дореволюционным традициям, чужие офицеры, прикомандированные к полковым ячейкам, принимались теперь весьма приветливо. Многочисленными примерами служат списки офицеров — общие, а также убитых и раненых — опубликованные в полковых историях: исконные и пришлые никак не разделены, хотя обычно в этом отношении гвардейцы были чрезмерно щепетильны.[781] Более того, гвардейские командиры активно искали пополнений на стороне, переманивая к себе даже армейских вольноопределяющихся и соблазняя их перспективой быстрого производства в офицеры.[782] Под влиянием малочисленности и заинтересованности в возрождении частей, кадровые офицеры гвардии шли на такие компромиссы и даже проявляли непозволительное попустительство выходкам младших сослуживцев вне полкового круга. Таким образом, гвардейцы военного времени не воспринимали традиционного мировоззрения, а кадровые зачастую сознательно его утрачивали, и тем весьма походили на основную массу офицеров-добровольцев, — несмотря на указанное выше большее число кадровых по сравнению с армейцами.

Общая численность гвардейских офицеров в Добровольческой армии оставалась небольшой. Среди участников 1 — го Кубанского похода они составили всего 3,6 %. (См. приложение 2, таблица 17) Однако материалы С. В. Волкова позволяют отметить, что офицеры отдельных гвардейских полков были не одиноки и с самого начала, и в дальнейшем: Гренадерского — несколько десятков, из них 18 первопоходников, Измайловского — 52 и 13 соответственно, Литовского — все (первопоходники), и Кексгольмского — 67.[783]За 1917–1920 гг. из них погибло «более 300 человек, из коих 90 человек кавалерии».[784] Так как безвозвратные потери, согласно нашим подсчетам, достигли 31,8 %, то общее количество офицеров гвардии в Добровольческой армии следует признать равным ориентировочно 950-1000 человек.

Взаимоотношения собственно добровольческих и гвардейских кругов сразу же отразили вынесенные из дореволюционных времен противоречия. В условиях тяжелых неравных боев периода Кубанских походов старый антагонизм выражался в основном в соревновании «в лихости и отваге: корниловцы-республиканцы, монархисты-гвардейцы…» — по словам одного из марковцев.[785] Ввиду ничтожной численности гвардейцам приходилось волей-неволей принимать правила игры армейского офицерства, в глазах которого уважения заслуживала только доблесть, а не чин, титул, принадлежность к «старой», «варшавской», конной, пешей или артиллерийской гвардии. Отсюда и подчеркнутая бравада выправкой и строевой подготовкой в самых тяжелых условиях — например, постоянный идеальный внешний вид Кутепова, невозмутимость под огнем или ведение им своей роты в обледенелом и грязном обмундировании, но с подсчетом шага.[786] Казалось бы, совершенно ненужные крайности помогают полнее увидеть гвардейский ценностный мир.

Как бы то ни было, вначале гвардейцы восприняли некоторые типичные «стародобровольческие» обычаи. В первую очередь это относится к складыванию особой иерархии, серьезно нарушавшей прежнюю. Так, командир батальона лейб-гвардии Московского полка полковник Г. П. Рыков, прибывший в Добровольческую армию осенью 1918 г., оказался в Сводно-Гвардейском полку на положении рядового и лишь к июлю 1919 г. выбился в командиры роты.[787] Особенно показательно то, что это произошло со старшим офицером, явившимся до «предельного срока прибытия» и официально ограничениям не подлежавшим. Здесь присутствовало полное единодушие с добровольцами-армейцами, которые разжаловали захваченных в плен служивших у противника гвардейских офицеров и пополняли ими Дроздовские части (как случилось с неким И. С. Блохой).[788]

Вполне по-добровольчески офицеры гвардейской пехоты выдвигали и навязывали штабам собственных кандидатов на командные должности,[789] что имело корни и в традиционной «капризности» гвардейцев в этом плане.[790] Более того, отдельные, но не одиночные выходцы из гвардии, в основном из причисленных к Генеральному Штабу, игнорировали сводно-гвардейские части и предпочитали остаться в общедобровольческих штатах, — например, упоминавшиеся князь Хованский 1-й и фон Лампе, а также лейб-гвардии Павловского полка полковник А. А. Морозов, который недолго покомандовал сводно-гвардейцами и вернулся в ряды марковцев, приняв 2-й Офицерский полк.[791] Наконец, в сентябре 1919 г. при окружении остатков сводного батальона лейб-гвардии Московского полка «командир, шесть офицеров и 31 солдат покончили жизнь самоубийством, не желая попадать в плен»,[792]- как заправские дроздовцы.

Но наряду с этим начались случаи невыполнения приказов или недопустимой самодеятельности. Уже в марте 1918 г. 1-й Конный дивизион Гершельмана самовольно оставил станцию Выселки, за что командир поплатился должностью. Вообще кавалерия, вобравшая и чинов конной гвардии — самых консервативных даже среди гвардейских частей — часто действовала малорезультативно.[793] Именно в ней «добровольческий» принцип старшинства почти не прижился, из-за чего наблюдалась поразительная чехарда комсостава, когда при появлении старшего по производству офицера младший тотчас сдавал ему командование (как произошло с кавалергардом Г. Г. Раухом).[794]

Многие источники содержат негативные оценки сводно-гвардейских частей, обоснованно считая невозможным восстановить старый полк в неизменном виде, так как принудительно мобилизационный способ набора солдат принижал и качество, и имя полка.[795] Бои подтвердили пессимизм добровольцев. Гвардейский отряд генерал-майора П. Э. Тилло (начштаба полковник А. А. Зайцов, оба семеновцы) осенью 1918 г. отличался лишь хорошим обмундированием и внешней, показной дисциплиной солдат. Превысившие штатный состав офицеры предпочитали держаться в тылу, а в ротах их было по трое-четверо; нередко происходило злоупотребление муштровкой. (Гвардейские командиры слабо вникали в бытовые мелочи и порой очень плохо знали личный состав даже в лицо.[796]) В итоге солдаты оказались столь ненадежны, а боевой дух столь невысок, что после замены на позициях 2-го батальона Марковского полка первая же махновская атака привела к глубокому отступлению гвардейцев — при их десятикратно превосходившей марковцев численности. Положение стабилизировал тот же 2-й батальон марковцев, на следующий день контратаковавший и выбивший противника.[797]

Неоднократно упоминались нестойкость, трусость, групповые дезертирства гвардейцев, в том числе и офицеров, на протяжении всей Гражданской войны. Частые ссылки на совпадение неожиданных ударов противника с участками, занятыми именно гвардейскими частями,[798] заставляют задуматься о степени их случайности. Достаточно правдоподобно выглядит предположение о контактах с неприятелем, принимая во внимание появление коммунистических ячеек даже у наивернейших дроздовцев и дальнейшую службу ряда офицеров гвардии в РККА,[799] Во всяком случае, осведомленность разведки Красной Армии о низком моральном состоянии и потому слабой боеспособности гвардейцев очевидна, ибо следовали целенаправленные удары по неустойчивым частям.

Поэтому командование использовало сводно-гвардейцев на второстепенных направлениях — например, в составе Войск Киевской области — да и то чаще держало в резерве, из которого выводило крайне неохотно, лишь «в ситуации крайней нужды».[800]Впрочем, имелись и другие соображения. Прежде всего, гвардейцы очень болезненно воспринимали потери в своих рядах, радикально отличаясь этим от прочих добровольцев, на что последние реагировали так: «Причина всегдашней распри армии с гвардией — совершенно ненужная самореклама».[801] Деникин же, панически боявшийся раскола движения (в чем косвенно признался в мемуарах[802]), старался использовать беспокойную когорту гвардейцев в «щадящем» режиме. Но в итоге росло недовольство добровольцев, отлично понимавших, что гвардию берегут. Второе соображение прямо следовало из разногласий армейцев и гвардейцев и заключалось в желании их снизить путем раздельного применения. Действительно, на киевском участке Сводно-Гвардейская дивизия официально числилась в ведении ВСЮР; несмотря на быструю сдачу города, остатки сводно-гвардейцев подчинили добровольцам только в Крыму, пополнив ими кутеповский корпус.[803] В дальнейшем отказ Врангеля от возрождения традиционных частей окончательно аннулировал надежды гвардейцев на развертывание.

Интересна оценка братоубийственной войны кадровыми гвардейцами, которая признавалась и необходимостью, и позором одновременно. Имеются сведения о протестах командира Гвардейского артиллерийского дивизиона полковника Б. Н. Шатилова против расстрелов пленных, производившихся чинами и сестрами милосердия 2-го Офицерского Конного Дроздовского полка.[804] Слащов предлагал упразднить на время ношение погон и сам никогда не появлялся не только в них, но и в уставной форме вообще. В эмиграции же, разжалованный Врангелем, он демонстративно надел мундир Финляндского полковника, заявляя, что был произведен в генералы незаконно и не протестует, но, получив полковничий чин от императора, подчинится только императорскому разжалованию.[805]

Сочетание идейных и бытовых противоречий с добровольцами способствовало оттоку ряда гвардейцев в другие армии. В 1919 г. группа преображенцев (Ц.Д. и Ю. Д. Литовченко, Стахович, Хвощинский и др.) уехала в Сибирь, к адмиралу A. B. Колчаку; лейб-гвардии Конного полка полковник В. В. Кушелев, пришедший с отрядом Дроздовского в должности вахмистра эскадрона, позже перевелся в Донскую армию и получил там 2-й Инородческий полк.[806] В то же время покидавшие Добровольческую армию гвардейцы руководствовались не только принципиальными, но и чисто карьерными соображениями. Так, среди мотиваций Литовченко главенствовала нехватка офицеров у Колчака, то есть наличие вакантных должностей, а осенью, уже в Сибири, он начал сожалеть об уходе — и только из-за личной непричастности к успеху добровольцев.[807]

Вплоть до эмиграции монархисты хранили неприязнь к добровольцам, не только за знаменитое «Царь нам не кумир», но и за «разобщение» Белого движения, исходя из собственной веры в монархическое будущее: «Мы боролись за спасение России, а они за спасение революции».[808] Часть гвардейских офицеров вообще вела борьбу одновременно и с большевиками, и с Добровольческой армией (как один из главарей «зеленых», лейб-гвардии Конно-Гренадерского полка полковник Н. В. Воронович[809]), или, подобно кадровому гвардейцу Омельяновичу-Павленко, возглавляла «партизанские» отряды, сотрудничавшие с белыми, но в армию не входила.[810] Вопрос неприсоединения к добровольцам для этой группы стоял бескомпромиссно.

Таким образом, гвардейские офицеры-добровольцы в целом, претендуя на корпоративную обособленность и движимые узкосословными понятиями и мелкими кастовыми интересами в сочетании с усвоением новых квазиценностей, приобретали маргинальное мировоззрение в наиболее ярком и неустойчивом виде.

Подводя итоги, отметим, что офицеры военного времени, преобладавшие в Добровольческой армии, были весьма далеки от кадровых устоев русского офицерского корпуса. Отсутствие сословной монолитности, случайное для многих проникновение в военную касту вело к крайней неуверенности и жажде самоутверждения, а сплочение в уникальную в своем роде офицерскую армию превращало их в суррогатную социальную субгруппу. Ориентации на поверхностное восприятие традиций, серьезные идейно-нравственные и социально-психологические деформации в сочетании с юношеским максимализмом и авантюрным романтизмом вызывало лихорадочное формирование особого, во многом нового мировоззренческого облика. Для мировоззрения офицеров-добровольцев характерны стремление к переоценке ценностей, амбициозно-мессианское самовосприятие при ощущении враждебно-безразличного превосходства над «чужаками», зачастую бессмысленная ритуальность, экстремистский радикализм и агрессивность, порождавшие жесткую корпоративность со сложной неформальной иерархией. Исходя из этого, неизбежен вывод о том, что добровольческое офицерство представляло собой специфическое маргинальное сообщество. Чрезвычайная нестабильность данного внешне устойчивого конгломерата, выражавшаяся в идеологических, социально-идеологических, политических, культурных и сословно-бытовых противоречиях и постоянных трениях лидеров и группировок, продолжила многократные и разнонаправленные расколы офицерского корпуса и стала одной из основных внутренних причин поражения добровольчества.