Идеологический брак

Идеологический брак

Для формирования мятежной души крупного калибра равно необходимы и бестрепетный дух, и обширные знания. Великие оппозиционеры взращиваются долго, вызревают и цветут подобно дубам, одевающимся листвой много позже остальных деревьев. Могучая сила влияния – одна из самых выдающихся потенций человеческого интеллекта – рождается во времени, проходя длительный путь от вопроса без ответа до полного синтеза окружающего мира. Андрей Сахаров, несомненно, приобрел такую силу, осторожно впитывая в себя всю сформированную до него мощь коллективного сознания, суммарных знаний о сущем, смешанных с неоспоримым действием инстинкта самосохранения человека. Чтобы отважиться выступить против режима, нужно было многое понять, многим проникнуться, многим пожертвовать. Елена Боннэр взяла себе в этом сценарии непростую роль сподвижника, телохранителя, а также еще и роль регулировщика и поводыря в одном лице, беспристрастно указывающего верный, с ее точки зрения, путь. Присутствие рядом такого волевого и дерзкого человека мягкому и вместе с тем принципиальному Сахарову было крайне необходимо: вклад Боннэр в его борьбу с властью был сродни работе хорошего бруска, вовремя оттачивающего лезвие. И она играла самодостаточно, самоотверженно и где-то самовлюбленно, как актриса театра, но всегда с осознанием необходимости Сахарову. И ей он был нужен: и как человек, умеющий говорить добрые утешающие слова, и как громкая личность, щит от многих стрел власти. Каждый поодиночке выполнил бы свою миссию, но никогда это не вышло бы так полно, так масштабно, нешаблонно и содержательно, как в их совместной смертельной игре.

Между тем такой форме объединения этих двух людей предшествовали твердые установки, сформированные в ранние годы становления личности, подкрепленные самовоспитанием и самосовершенствованием. Все то необычное, что происходило внутри этого союза, как и нестандартное мышление, да и сама стратегия совместной борьбы, были продуктом предшествующей деятельности каждого, следствием долгих раздумий до встречи и давно выработанных решений. Они встретились в зрелый период, но именно проведенные вместе годы стали для них символом нового витка борьбы человека за человеческое, за право быть и называться человеком. Несомненно, это не означает, что каждый из них до встречи был каким-то другим в своих взглядах и принципах. Каждый прошел свой путь, там также были красота и любовь, высокие чувства и пресность обыденности. Вместе получилось мощное инициирующее вещество, реагирующее на малейшие колебания, как гексоген. Они вступили в период зрелой мудрости, и на общем для двоих отрезке зрелой самореализации в непримиримой борьбе с режимом их деятельность привлекала особое внимание ряда государств и международных организаций на фоне искреннего стремления снять с СССР «железный занавес». Нельзя не согласиться с поздней Еленой Боннэр, утверждавшей, что Горбачев заигрался с Западом и поэтому был вынужден пойти на шаги, нетрадиционные для советских лидеров и придавшие ему колорит сторонника демократии. Но вместе с тем Горбачев, вольно или невольно, сдвинул занавес, заслоняющий силуэты таких нестандартных граждан агонизирующих Советов, как Сахаров и Боннэр, фактически сделал эту пару известной широким массам…

Рожденный в семье физика, представителя когорты научной интеллигенции, внешне мягкой и занятой только наукой, а на самом деле с четкими собственными убеждениями и мощным внутренним стержнем, Андрей унаследовал твердые принципы, изменять которым было противоестественно, мучительно и преступно по отношению к самому себе. Годы великого террора совпали у него с годами взросления и осмысления происходящего, и для создания внутренней опоры среди всеобщей непредсказуемости и безнадежности логичнее всего было опираться на науку как на нечто конкретное и понятное окружающим. Психически инфицированный социум и личностные особенности отца стимулировали его скрытность и тихое поглощение знаний ради создания пластичной формы приспосабливания к «зараженной» местности обитания. Сама же утилитарная логика интеллигенции приветствовала жизнь в себе, как бы на окраине социума, и мальчиком Андрей Сахаров безропотно следовал этим позывам, используя время больше для наслаждения классиками, чем для подвижных игр со сверстниками. Такое положение вещей привело к консервации личности, предопределило, по признанию Сахарова, «неумение общаться с людьми, неконтактность», которые он сам определял как «беду большей части жизни».

Родители заложили в нем незыблемые принципы праведной жизни, честных отношений с близкими и, главное, осознанной ответственности за происходящее вокруг. Отношения отца и матери казались образцовыми, и Андрею, бесспорно, передались импульсы любви и трогательной нежности родителей. Устремления к гармонии и красоте странно уживались в нем с дикой замкнутостью и постоянным брожением ума, которое он без особых усилий поддерживал постоянным интересом к чтению и размышлениям. «С детства я жил в атмосфере порядочности, взаимопомощи и такта, трудолюбия и уважения к высокому овладению избранной профессией», – писал Сахаров в предвыборной, уже «предсмертной», программе. Стоит обратить внимание на порядок упоминания душевных качеств человека, очень точно отражающих внутренний мир ученого. Если врожденная порядочность, патологическое стремление к взаимопомощи вызывали негодование и неприятие существующего миропорядка, подталкивая к неизбежной борьбе, то деликатность и такт ограничивали формы этой борьбы, отодвигая радикальные методы на задний план. Вообще, набор качеств, полученных в семье, программировал Андрея Сахарова на вытеснение или, скорее, на замещение скрытого стремления к противостоянию высокими достижениями в легитимной области, которые должны были обеспечить неприкосновенность и некоторую независимость. Хотя в семье, по всей видимости, об этом никто открыто не говорил, именно так следует рассматривать и творческие попытки отца как автора «широко известных учебных и научно-популярных книг». Потому вполне естественно, что в годы, наполненные ужасом физического уничтожения, наиболее верным путем становления было максимальное вовлечение в профессиональную деятельность, обретение стабильного положения ученого, нужного обществу и защищенного непробиваемым панцирем важных диссертаций, научных работ и практических исследований. Этот путь также открывал и возможности глубокого осмысления происходящего как бы со стороны, с точки зрения отстраненного наблюдателя, а не прямого участника событий. Наконец, продолжительная мыслительная деятельность как нельзя лучше соответствовала типу его характера; он рос ориентированным на индивидуальные достижения, самодостаточный в своем собственном мире, лишенный желаний управлять, руководить и властвовать.

Но между отцом Сахарова, представителем раздавленного Сталиным поколения, и самим Андреем, чье становление как зрелого элемента социума совпало с оттепелью, существовала огромная разница. Если в первом случае речь шла о действиях инстинкта физического самосохранения, обеспечения выживания, то во втором – о возможности логично и аргументированно выразить протест. Если отец представлял собой глину для лепки, то сын – уже завершенное и обожженное изделие. Но и тут набор средств отвечал облику интеллигентного, тонкого продукта цивилизации: объясняющие письма первым лицам, создание комитетов и движений, наконец, упорные голодовки – все соответствовало перенесенному во времени тихому озлоблению Сахарова– старшего. Хотя в первичной форме выражения личностного отношения к окружающему миру существовал психологический знак равенства между Андреем Сахаровым и его родителем, вместе с тем из детства будущий «отец водородной бомбы» вынес еще и неутоленную боль за невысказанность и смертельный страх родителя. Эта боль подстегивала его к разрядке, вынуждая взять на себя все то, что не смог, не сумел взвалить на плечи отец. Подвергая себя уже и физической опасности в зрелом возрасте, Сахаров-младший в глубинах своей души испытывал едва осознанную радость искупления отцовского греха молчания и доказательства собственной психической и социальной полноценности, даже мощи. Ибо, пусть даже и не совсем открыто выступая против строя, он одновременно выступал за торжество усвоенных в детстве принципов и идеалов, за продолжение жизни без губительных для сознания внутренних противоречий, уловок и сделок с совестью, которые становились немыслимыми после полного осознания картины трепещущего на краю пропасти мира.

Но для того, чтобы полностью уяснить, какую странную ошибку с роковыми последствиями для человечества может совершить заигравшийся с властью и всемирным влиянием недалекий и амбициозный правитель типа Хрущева, физику потребовалось пройти нелегкий путь познания. К тому времени, когда зарвавшийся Никита Сергеевич вызывающе стучал советской туфлей по полированной трибуне ООН, Андрей Сахаров уже был знаком не только с разрушительным действием распадающихся атомов, но и с предостережениями Швейцера и Полинга относительно радиоактивного заражения. Если испытание водородной бомбы началось еще при Сталине (или, правильнее, при Берии), то уже через каких-то четыре-пять лет Сахаров с ужасом осознал, к какой губительной катастрофе движется все человечество с его подслеповатыми поводырями. По большому счету, в нем, пусть и не совсем отчетливо, заговорил все тот же неумолимый инстинкт самосохранения, и его выступления начали свой отсчет по той же причине, которая предопределяла молчание предшествующего поколения.

Несколько по-иному формировалась личность спутницы Сахарова Елены Боннэр. Детские годы породили в ней абсолютное недоверие к режиму, воинственность и нескрываемое ожесточение как единственно возможную реакцию существа, отчаянно борющегося за жизнь с силами зла. Ее жизненная цепкость проистекала из отказа признавать безысходность; непримиримость и ненависть казались лучшими заменителями пессимизма и безропотного ожидания смерти, которое можно сравнить разве что с ожиданием животного, чующего запах бойни, и в котором сплелись тревожность, неумолимость, безысходность и скорбь. «Дочь ответственного работника Коминтерна», расстрелянного в 1938 году, она с ранних лет испытала ощущение принадлежности к семье «врага народа»; ее мать Руфь Боннэр после ареста мужа отбывала восьмилетний лагерный срок «как член семьи изменника Родины». И хотя отец в действительности являлся «отчимом, заменившим отца», на сознание пятнадцатилетней девочки обрушилась не только слишком ранняя самостоятельность, но и необходимость идеологического выбора: как именно жить с этим – принять или отвергнуть! И стойкая девушка в конце концов отвергла, о чем свидетельствует вторая половина ее жизни. Хотя, кажется, не без сомнений в середине пути, потому что прошла и через членство в КПСС, и через знаки отличия. Ее позиция формировалась со зрелостью, личность на много лет опередила выведение теоремы противодействия всему тому, что с детства вызывало неприязнь.

Неоспоримым преимуществом Елены ко времени расправы над родными оказалась «сформированность», готовность жить и действовать, несмотря на отягощающие ярлыки. Ее девичья чувствительность выплескивалась лишь в небывалой любви к поэзии, которая поддерживала в ней два параллельно развивающихся ощущения: тоски и мятежное™. До собственных излияний души она дойдет через годы, наполненные страданиями, непрерывной борьбой за право мыслить и выражать свои ощущения вслух, за право быть полноценным человеком, за право вообще быть. Но юность активна и способна отыскать выход к свету жизни, презрев тьму небытия. Кроме того, как старший ребенок в семье Елена должна была позаботиться и о младшем брате; после ареста родителей ждать помощи можно было лишь от престарелой бабушки. Не исключено, что глубоко внутри она испытывала противоречивую жажду стихийного показного бесстрашия, как бы в ответ за вечный ожог – приписанную ужасным режимом вину родителей. Но это была внешняя форма выражения иной, абсолютно отвечающей времени роли, немого ответа-защиты, утверждения в социуме, потому что она была твердо убеждена: на самом деле никакой вины родителей не существовало. Кроме того, ей пришлось пережить еще одно откровенное зверство: ее дядя, который после переезда Елены с младшим братом в Ленинград рискнул приютить их, поплатился за это жизнью – ведь он посмел «взять к себе детей изменника Родины». Она и сама вскоре столкнулась с невероятным давлением уничижительных ярлыков; чтобы выжить в кипящем котле советской действительности, надо было зубами вгрызаться в землю. Когда мать оказалась в лагере для «жен изменников Родины», девушку чуть не исключили из комсомола. Привычным для нее на долгие годы стало подвешенное состояние, под действием которого вырастают либо выдающиеся борцы, либо сломленные неотвратимостью и подавленные личности.

Потому-то ожесточенная непримиримость военных действий была ей удивительно близка как форма борьбы; война словно отточила ее зубы, как и твердое намерение бороться. Ее решения соответствовали ее мужскому, очень стойкому характеру: в первые месяцы шока начавшейся войны она окончила курсы медсестер и добровольцем ушла на фронт. Злость и сосредоточенность одичавшей кошки лишь выросли в ней до неимоверных размеров, и, возможно, Елена сама этому удивлялась, получив к окончанию войны лейтенантские погоны (офицера медицинской службы) и совершенно неженскую должность – заместителя начальника медицинской части отдельного саперного батальона. Кажется, почти полной потерей зрения в правом глазу и прогрессирующей слепотой левого глаза, как и орденом Отечественной войны II степени, она заставила даже ненавистный режим прикусить язык. Отчаяние и безграничное стремление к максимализму двигали ею всегда, и косвенным подтверждением этого в военное время стали и ранения, и контузия, и инвалидность второй группы. Презирая режим, поглотивший ее родителей, Елена Боннэр, тем не менее, стремилась к положению, когда никто не будет иметь права упрекнуть ее. А может быть, уже в те грозовые, наполненные запахом пороха, спекшейся крови и формалина годы она уже думала о том моменте, когда бросит в лицо этим серым личностям, изображавшим пламенных борцов, всю правду. Почти не вызывает сомнений, что бесстрашие воина, так отчетливо проявившееся в этой женщине в годы войны, выросло из дерева ненависти к мрачной государственной машине уничтожения неугодных, механизмы которой до последней шестеренки она изучила еще до того, как стала взрослой. Ее неслыханная для женщины жесткость выкристаллизовалась во время печально-драматических очередей в Бутырскую, Лефортовскую, Лубянскую тюрьмы, куда она еще ребенком, к сожалению поразительно рано повзрослевшим, с заострившимися чертами лица и вечной печатью изгнанника, возила передачи родителям. Никакие ярлыки не заставили бы ее отвернуться от родителей, поверить в то, что ее мать – преступница. Елена задыхалась от ненависти и тупой боли из-за бессилия, она затаилась и как будто покорно приняла полезную для социума роль, но именно в те скорбные часы стала настоящим бойцом…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.