Ключ от сокровищницы внутренних миров

Ключ от сокровищницы внутренних миров

В детстве Альберта Швейцера, второго ребенка добропорядочного гюнсбахского пастора и дочери священника, есть несколько принципиальных нюансов, отложивших отпечаток на его мировоззрение и легших в основу его будущей необычной концепции служения человечеству. Начать стоит с того, что атмосфера упорядоченного немецкого быта отличалась даже от окружающего социума совершенно удивительным симбиозом полной свободы и всепоглощающей христианской любви. Но в религиозном служении пастора и его жены не было беспредельного фанатизма служителя культа; он органично заменялся доброжелательностью и чистоплотностью в отношении всего окружающего мира, незаурядной и неискоренимой любовью к живому, эмоциональной близостью к природе. Можно даже говорить о дефиците привычного для маленького проповедника смирения (вспомним метафорическое замечание одного из биографов Швейцера, что в богословии пастора «было больше солнца, чем громов и молний»). Жизнь и взросление Альберта в окружении величественной природы Эльзаса на фоне нравственности, религиозности, постоянно звучащей музыки и родительских принципов создали у мальчика особое, утонченное восприятие живого и дышащего. В какой-то степени его детство может быть сравнимо с прорастанием загадочного растения в условиях солнечной теплицы; получая в мире взросления положительные импульсы, он был если не защищен полностью от контакта с деструктивными раздражителями, то этот контакт был трагичен. Именно тут, под покровом доверительно раскрывшейся Природы и ранних понятий о предназначении Человека, зародилось прорвавшееся в сорокалетием возрасте пророческое озарение, выражавшееся в благоговении пред Жизнью. Отсюда также берет начало приверженность семейным традициям, которая у Альберта Швейцера прослеживается практически во всем: в изначальном мировоззренческом гуманизме, беззаветной любви к органной музыке, первом выборе профессии (как и отец, он стал пастором в достаточно скромном приходе), в отношении к семье. Так же как и отец, Альберт с благоговением относился к браку. Но со временем Швейцер, благодаря непостижимой сосредоточенности, сумел развить доставшиеся в наследство традиции, которые стали отправной точкой в формировании жизненной стратегии. Его восприятие, рожденное в атмосфере любви и родительской порядочности, не только оказалось стойким к раздражителям, но и совершенно не воспринимало даже запаха вульгарного, загрязненного, пораженного пороком. Оно действовало как желудок, совершенно не принимающий отравленной пищи и мгновенно выбрасывающий ее, не пуская продуктов расщепления в кровь. Начав с более проникновенного, чем у сверстников, по-детски умиленного и духовного отношения к животным, он пришел к формуле, выросшей до знаменитого и величественного философского выражения Ehffurcht vor dem Leben — «преклонение перед жизнью». Этот лозунг, создав основу его индивидуальной этики, навеки освятил и брачные отношения, наполнил понятие семейного блага и счастья сакраментальным таинством. Желание жить и помогать ближнему приобрело новую интерпретацию – обязательно находиться в пространстве счастья и создавать для ближнего такое пространство. Разумеется, жена, дочь, родители – самые близкие, самые родные существа для Швейцера – попали в область притяжения его всеобъемлющей любви, источаемой во благо окружающего мира. В силу раннего стремления к познанию мира и мягкого отклонения признанных авторитетов его любовь никогда не была экзальтированной восторженностью; ее мерилом никогда не становились страстные объятия. Его пространство любви создавалось достижением исключительной душевной гармонии, абсолютного доверия, искренности и полного познания друг друга. Такая любовь позволяет проникнуть в малодоступную зону умиротворенности, в которой все любят и все любимы, но любовь, не являясь самоцелью, позволяет лучше сфокусировать внимание на высоких духовных целях. И кажется, что именно эта развитая способность к любви позволяла Альберту Швейцеру и Елене Бреслау ускользать от всепроникающих атомов суеты, игнорировать мирское неверие в святость человеческих отношений и чистоту любви.

Представляется важным, что с первых лет жизни Швейцера животные были такими же равноправными обитателями его мира, как и люди. Ощущение страданий животного с раннего детства было в нем особенно обострено. Взрослым он со щемящей тоской вспоминал одну и ту же жуткую картину: крестьянина, который гонит на живодерню хромую, спотыкающуюся лошадь, безусловно знающую о приближающемся насильственном конце. Эти ощущения с годами переплелись в нем с осознанием демонических устремлений человечества, ощущением приближающегося духовного Армагеддона, выражающегося в отказе от личностной этики, позитивного мышления и вообще стремления к совершенствованию личности. Это сформировало одну из мотиваций решения организовать для себя иную форму деятельности, выскользнув из лап хаоса и абсурдно меняющегося, слепнущего мира, движущегося навстречу духовному вырождению.

Борис Носик, автор обширного биографического исследования жизни Альберта Швейцера, обращает внимание на важный штрих – иерархию идеалов в представлении будущего мыслителя: «Отец, Иисус, Бах, Гете». Тот факт, что отец оставался в представлении Швейцера первым авторитетом, во многом объясняет прикладной характер его деятельности и утилитарность творческих изысканий. Отец был, прежде всего, живым человеком, стоящим в ряду признанных символов; отец дал ранним исканиям сына строгую привязку к жизни – ценность представляло лишь то, что можно реально применить. Это была та пуповина, которая всю жизнь удерживала его в зоне действий человека, не позволяя нырять в глубь утопических иллюзий. Но именно отец открыл Альберту истины трех самых важных для него плоскостей бытия: Бога, лишенного чудес, но наделенного человеческими принципами; музыки (например, небесное звучание органа) и неоспоримых истин литературы. Духовная непорочность и естественная чистота того простого мира, в котором рос Альберт Швейцер, породила его высокую восприимчивость, которая оказалась наиболее важным фактором формирования его особого миропонимания. С одной стороны, он «вместе со своими тремя сестрами и братом счастливо провел юношеские годы», с другой – с детства начал представлять панорамные визуальные картины всего того, что чувствовал. Он не был отменным учеником в школе и априори, в силу совершенной зачарованное™ свободой, не мог мыслить рамочными категориями, подобно послушно зубрящему церковные догмы семинаристу, видящему в учителе первого пророка. Альберт Швейцер, в восемь лет прочитавший данный отцом Новый Завет и в столь юном возрасте нашедший множество несоответствий в книге, которую другие всю жизнь воспринимают как не подлежащую сомнению аксиому, очень рано усомнился в том, что во всем можно полагаться на учителя. И все-таки стоит оговориться, что в раннем возрасте по степени влияния на восприимчивую натуру мальчика на первом месте была музыка. Звуки рояля и органа, подаренные отцом, навсегда покорили его душу, очаровывая и окрыляя всякий раз, когда он мог впитывать и поглощать их всем своим существом; с детства музыка стала самой желанной пищей для души и оставалась универсальной микстурой от самой безумной усталости до конца дней. «С пяти лет отец стал давать мне уроки на стареньком рояле… В восемь, едва мои ноги стали доставать до педалей, я начал играть на органе», – вспоминал Швейцер. Это не могло не отразиться на восприятии всей картины мироздания, отношении к людям. Его этические принципы оказались следствием определенной гармонии расположения частиц в непринужденно сформированной системе. Как великолепный парк может быть создан при условии наличия мудрого дизайнера и свободно развитой природы, так и миропонимание Альберта формировалось под влиянием нескольких потоков сокровенной информации: безудержной свободы и религиозного милосердия, ослепляющей сознание музыки и бередящих душу книг.

От матери Альберт унаследовал не только поразительную скрытность, но и невероятную стойкость к трудностям. Среди переживаний детства биографы отмечали не столько то, что он «рос в скромном достатке», сколько его удивительную для раннего возраста реакцию на финансовые ограничения семьи. Вместо того чтобы поддаваться почти повальному для юношей и девушек влечению выглядеть симпатично и щеголевато, он напрочь искоренил в себе такие импульсы. Ему ненавистна была даже мысль, что из-за него родители будут испытывать дополнительные трудности и отказывать себе в необходимом. Альберт нарочно ходил в одежде, из которой давно вырос; перешитое отцовское пальто он отказывался надевать, чтобы не произвести на окружающих впечатление, что он из состоятельной семьи. Первоначально он убедил себя, что в бедности нет ничего порочащего; позже, когда создал для себя систему ценностей, вообще перестал придавать значение одежде и быту. Однажды узнав о мучительных попытках матери вести хозяйство за гроши, Альберт Швейцер отказался придавать значение материальному в своей жизни. Бесконечные заботы бедной матери о том, чтобы дети выглядели прилично, вызывали в нем обостренную неприязнь ко всему, что можно приобрести за деньги.

Еще одним кирпичиком, образующим сложную незаурядную личность, оказалась вынужденная ранняя самостоятельность. В возрасте десяти лет Альберт Швейцер, чтобы продолжать учебу, столкнулся с необходимостью оставить семью и жить у довольно строгих родственников. Не имея собственных детей, дядюшка и его ершистая супруга сосредоточились на племяннике, очевидно, намереваясь вышколить его, как балетного танцора. Наслаждению свободой пришел конец; бесшабашное времяпрепровождение сменилось напряжением воли под неукоснительным напором чисто немецкой требовательности. По всей видимости, на растущую в нем мотивацию к учебе повлияли сразу несколько взаимосвязанных факторов. Во-первых, упорство со стороны родителей, которые не имели средств оплачивать его учебу, но договорились с родственниками о своеобразной помощи; для ответственного и жалостливого мальчика была невыносимой мысль принести в семью позор. Во-вторых, неожиданно встреченный на жизненном пути учитель, который «научил правильно работать и придал уверенность в своих силах», на всю жизнь оставшись в памяти «образцом того, как следует выполнять свой долг». Наконец, книги. Если мать открыла ему благородных рыцарей Вальтера Скотта, то гимназистское время у родственников, несмотря на щемящую тоску по семейному теплу, подарило знакомство с литературными столпами. Альберт даже не постеснялся сотворить идола для себя – Гете. Он рос впечатлительным мальчиком с тонкой, ранимой и абсолютно не воинственной душой. Ощущения беспросветной бедности наряду с отсутствием жажды обогащения, а также яркий свет знаний и познанное в ранние годы чувство красоты гнали его туда, где он мог бы обрести себя, раскрыться, стать кем-то. Однозначно, это должно было быть место, стоящее на прочных сваях основательных знаний.

Тот факт, что Альберт Швейцер провел годы взросления на территории, бывшей предметом извечного спора между Германией и Францией, также наложил заметный отпечаток на его сознание. Привитому в детстве стремлению к свободе и саморазвитию претила необходимость принадлежать к какой-либо общности по принципу завоевания; его личная культура с яростной жаждой позитивной активности не воспринимала разделения мира на враждующие части и стимулировала приобретение статуса жителя мира. Враждебности он противопоставлял идеологию всеобщего сотрудничества. Будучи немцем по паспорту, он уже в молодые годы сделал попытку отмежеваться от дикости цивилизации: сначала написал книгу о Бахе на французском, затем создал еще более обширный труд о композиторе на немецком. Неудивительно, что много лет спустя Нобелевский комитет колебался относительно национальности Альберта Швейцера, когда присуждал ему престижную премию. Он же относился к ситуации с нескрываемым сарказмом; ибо жил всю жизнь как житель всей земли, трудясь для всего мира и не деля его на участки с оградой.

Альберт Швейцер не был тяжело взрослеющим молодым человеком; он просто долгие годы жил в себе, в замкнутом, законсервированном пространстве. Даже будучи глубоко социальным и жаждущим общения, он всегда встречал трудности в понимании со стороны окружающих. Он как будто был открыт к общению и вместе с тем оставался расплывчатой фигурой в широкой мантии, складки которой надежно скрывали контуры его необычной натуры от проникновения нескромного взгляда. Раскрывался он в молодые годы нечасто, и этому явно не способствовало его развитое мышление, при помощи которого он, словно щупом осторожного и вместе с тем настойчивого сапера, обнаружил множество такого, что заставляло сознание вздрагивать и удивляться, почему окружающие не осознают очевидного. Это очевидное, обнаруженное им во время скрупулезных поисков, слишком часто противоречило общепринятым понятиям. Кажется, такой способ формирования личности привел его к довольно позднему для мужчины решению соединить свою жизнь с другим пришельцем в мир, гостем противоположного пола.

Будущая жена Швейцера также может быть отнесена к небольшой когорте весьма оригинальных представителей людского племени. И дело тут не только в том, что непросто попасть в фокус внимания человека, одержимого научными исследованиями и поиском пути спасения души в дичающем мире. Фокус взаимоотношений со Швейцером для любой девушки состоял бы в том, чтобы принять абсолютное отвержение цивилизации, иметь иной взгляд на положение вещей, причем не только видеть мир, вывернутый наизнанку, но и осудить существующую систему ценностей. Конечно, молодому ученому повезло, когда он встретил Елену Бреслау, ибо крайне трудно представить, какая еще женщина из его окружения могла бы соответствовать незаурядным взглядам Швейцера, слишком явно выходящим за рамки общепринятых норм. Связать жизнь со Швейцером значило осознанно готовиться к жизни на полюсе, в условиях отвержения всех норм.

Елена являла собой тот тип самостоятельных и чрезвычайно мотивированных к осознанной деятельности женщин, который все чаще стал проявляться в прогрессивных кругах Европы второй половины XIX века. Возможно, формированию активного мышления способствовало ее появление на свет в период подъема женской самостоятельности, характерной для выходцев из интеллигенции того времени, где юноши и девушки имели едва ли не одинаковый уровень свободы. Когда молодой пастор Швейцер встретил ее, она была способна на поступок, в ее глазах горело пламя готовности к осознанной деятельности, к самопожертвованию, и для проповедника, находившегося на пороге принятия главного решения в своей жизни, было ясно: она – это его, да что там – их общий шанс.

Елена происходила из интеллектуальной еврейской среды, формировавшей ядро европейской академической науки; ее отец, Гарри Бреслау, некоторое время был ректором Страсбургского университета и слыл ученым нового типа, не столь косным в мышлении, как большинство его коллег. Безупречное образование, умение музицировать, утонченный вкус и привлекательность стройной фигуры являли далеко не полный перечень добродетелей Елены. Пожалуй, определяющим для Швейцера оказалось ее стремление стать самостоятельной в жизни, быть кем-то, то есть раскрыться как парадоксально развивающаяся личность. В то время, когда они встретились, Елена намеревалась стать учительницей. Но в ее цели присутствовала любопытная и притягательная для Швейцера изюминка: она жаждала стать носителем идей культуры и высокой духовности. Этот настрой на самореализацию в девушке приковал интерес пастора. Ведь то, что в конце XX – начале XXI века стало нормой для женщины, в первые годы XX века являлось совершенно неординарным, даже экстравагантным. Основные жизненные принципы Елена, как и он сам, вынесла из семьи и религии; поведенческой нормой для нее была «правильность» и «полезность» в социальном пространстве. Почтение к родительскому дому предопределяло благоговение и нежность по отношению к тому дому, который она собиралась создавать со своим будущим избранником. Черты человека, на которого она могла обратить внимание, должны были многим напоминать отцовские. Зрелость суждений, серьезность деятельности, уверенность и определенная консервативность в отношениях полов – вот основные характеристики, в равной мере присущие и ее отцу, и будущему мужу. Но вместе с тем ее характер формировался под впечатлением новаторских настроений студенчества и, не в последнюю очередь, книжной мудрости. Потому Елена с естественной легкостью принимала участие в интеллектуальных диспутах и настойчиво искала самостоятельного применения своим силам. Суть просветительства и миссионерства была ей чрезвычайно близка, она искренне мечтала внести свою лепту в изменение мира. Обостренное чувство прекрасного толкало ее к деятельности с четко прописанной целью, и в этом, пожалуй, состояло наиболее заметное отличие Елены от большинства девушек ее круга. К моменту судьбоносной встречи с Альбертом Швейцером ее дух был независим, невозмутим и свободен, но ее женское естество стремилось обрести того, чья воля оказалась бы способной и указать путь к быстрому течению, и, оставаясь сильным гребцом, ловко управляться на каменистых стремнинах жизни.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.