Глава вторая «Забвенья не дал Бог»
Глава вторая «Забвенья не дал Бог»
Воспользуемся полуторагодичной паузой, остановившей поток записей, из которых я старалась вычленить наиболее характерное, и задумаемся, что же собой представляет автор дневника?
В выступлении британского обвинителя на Нюрнбергском процессе звучат в адрес Гитлера и его ближайших сообщников-преступников, каким был Геббельс, слова – безумец, безумный, психопатическая личность.
На этот счет у В. Ходасевича есть интересное заключение о том, что вообще для Истории сумасшедший персонаж, пусть и носитель наивысшей власти, неинтересен. Для нее «он – ничто, нуль. История считается лишь с последствиями его безумных действий; с ним самим ей делать нечего. Она не предает его память забвению лишь потому, что ей, как лермонтовскому Демону, «забвенья не дал Бог».
Хотя наплывы психической ущербности в дневнике налицо, применительно к Геббельсу речь не идет о том виде сумасшествия, когда и спросить не с кого. Он-то вменяем. На нем лишь ставится клеймо Истории.
Но Геббельс как раз тот случай, когда вообще-то о личности говорить не приходится. Геббельс – «ничто, нуль». Кажется, ведь тем самым упрощается представление о нем. Но не так. Сложнее обрести его. Не за что зацепиться – фантом. Но Геббельс и все, что с ним связано, – это еще не сдано на поруки Истории, все еще слишком живо для нас, актуально и угрожающе.
При социальных, психологических и экономических невзгодах Германии молодая, незрелая, неукрепившаяся Демократия – Веймарская республика – «нежный росток без глубоких корней» (У. Авнери) – не выстояла против вызревшего внутри нее фашизма. От этого исторического прецедента нельзя отмахнуться нашей стране, делающей первые шаги к демократии. К тому же имея за спиной у себя тоталитарный строй, устоявшийся в толще народной жизни.
К тем наблюдениям, которые возникали по ходу чтения дневника, пожалуй, не так уж много есть что добавить о его авторе. Да и в ранних записях было все же шевеление неблагополучия, эмоциональные всплески. Когда же завершилось окончательно становление д-ра Геббельса-нациста, он уплощается, превращается в типично нацистского функционера. Выхолощен, циничен. Он становится одной из самых зловещих фигур гитлеровского времени.
Как уже сказано, нет личности, нет ее подлинного наполнения. Он – пуст. И может, одно из самых угнетающих представлений, вынесенных из знакомства с дневником, – это то, как успешно Геббельс втягивал в свою агрессивную, зловещую пустоту миллионы немцев.
И еще одно существенное и печальное наблюдение в связи с Геббельсом: высшее образование, даже гуманитарное, не дает иммунитета к фашизму. Оно может быть использовано и на службе у него.
Впрочем, сколько-нибудь серьезной образованности, которая может дать устойчивость человеку, в Геббельсе не обнаруживается. Он успешно сдавал экзамены, но не усердствовал в годы учения, в чем признается в дневнике. Поверхностная нахватанность, элементарный минимум обязательной классики, модные книги и те, что на злобу дня, оснащавшие его переимчивость декадентскими ужимками.
СПУСТЯ ПОЛТОРА ГОДА
1928 год. Уже продолжительное время Геббельс возглавляет национал-социалистическую организацию Берлина. Гауляйтер Берлина. Ключевой, номенклатурный пост. Его – и при наличии в дальнейшем других высоких должностей – Геббельс не уступит до самого конца.
14 апреля 1928. Вчера в переполненном зале заново основана партия. Великий праздничный миг. Организация начинается заново. (После периода запрета НСДАП[21] вновь разрешена.) Все чувствовали величие исторического момента. Потом мы видели, как в длинной процессии маршировали по городу наши коричневые парни.
Но капитан Штеннес, возглавляющий в округе военизированные штурмовые отряды, и его «коричневые парни» «доставляют нам серьезные заботы, – записывает следом Геббельс. – Эти парни, которые еще не пользуются у нас доверием, слишком вмешиваются во внутренние дела политического руководства, пытаются воздействовать на списки кандидатов (в рейхстаг) и более того. Но я возьму верх над этим». Таков наказ ему Гитлера.
16 апреля 1928. Нам непременно нужно еще 3000 марок для выборов. Я позабочусь. Кроме этого все до мелочей подготовлено.
21 апреля 1928. Сейчас придет Тамара! Я нежусь… Как прекрасно светит солнце! Оно ложится широким лучом на этот лист! Как прекрасна жизнь, когда борешься за нее!
22 апреля 1928. Я написал вчера вечером еще три передовицы. Так и текло с пера… Завтра я выступаю в Кёльне, послезавтра в Висбадене, в среду в Фриденау. Бешеная магия предвыборной кампании… в Бельциг. Сквозь угрожающую красную толпу. Там говорил… Я ехал в поезде с красивой русской.
25 апреля 1928. Берлин! Работа! Темп! Бешеная энергия! Служба! Сегодня вечером я выступаю в Фриденау!
26 апреля 1928. Вечером еще целый ряд нападений. В Мюнхене наши парни сорвали собрание Штреземана. Героический штрих.
28 апреля 1928. Вчера вечером дважды выступал в переполненных залах… При отъезде на улице черные массы людей. Долой! Хайль! Красный бежал за нашим экипажем и кричал из глубины души: «Ты дерьмо!» – и плевал в нас. За это получил хороший удар кнутом по лицу.
Президент берлинской полиции д-р Бернгардт Вайс возбудил процесс против газеты Геббельса «Ангрифф»[22]. «Я предстал перед германскими судьями. Смехотворный фарс… Против всякой логики мы оба получили 3 недели тюрьмы…» Но Геббельс, рьяно действующий в дни предвыборной кампании, рассчитывает стать депутатом рейхстага и тем самым получить статус неприкосновенности.
5 мая 1928. Наша предвыборная пропаганда действует замечательно.
12 мая 1928. В центре предвыборной борьбы. Служебное помещение переполнено листовками и пропагандистским материалом. Работа кипит.
Полная легализация партии национал-социалистов предоставила ей возможность вступить в борьбу за депутатские места в рейхстаге, развернуться в предвыборной пропагандистской кампании, когда возрастает политическая активность в народе. И Геббельс непрерывно выступает на массовых сборищах, на улицах и в помещении, на предприятиях и в кабаках – вербует сторонников партии, завоевывает и сам определенную популярность. Совершает со «своими» – берлинскими – вооруженными отрядами штурмовиков «триумфальные» марши, призванные демонстрировать силу и победительность национал-социализма. «Господство над улицей – ключ к власти в государстве».
17 мая 1928. Вчера вечером замечательное собрание в Нойкёльне. Я был в великолепной форме и, полагаю, очень хорошо выступал… Сегодня… я еду со штурмовыми отрядами по стране… Великолепный марш! Все улицы заполнены красными. Уши глохнут от крика и свиста, но наши люди без замешательства, не отступая, маршируют. С этими парнями мы когда-нибудь завоюем мир.
А между тем: «Господа военные причиняют мне много беспокойства, более всех Штеннес (имеется в виду руководство военизированными штурмовыми отрядами). Солдат должен оставаться вне практической политики… Я полагаю, Гитлер с его темпераментом дал себя увлечь. Я это все скажу ему завтра в Мюнхене. Военные должны точить меч. Когда пустить его в ход, решать политикам». «Вечные ссоры с военной партией. Я стараюсь избежать конфликта. Но надо следить, чтобы наше движение не превратилось в военный союз… Политика первична, армия лишь рука политики» (май 1928).
Геббельс теперь другой. Карьера в партии осуществляется. Прозябая, он апеллировал к чуду, что вызволит его из кромешной нужды и ему не придется искать работы для заработка и тем самым стать как все, что было бы для него нестерпимым. Чудо свершилось. Он призван был Гитлером возглавить столичную организацию национал-социалистов. Партия содержит его материально. Геббельс упрочился. Его не узнать. Нет прежней лихорадочности, какой в особенности отмечен затянувшийся «инкубационный период», когда эйфория продуманного риска соседствовала с подавленностью, страхом перед жизнью. Отошло и заигрывание со смертью. И такое непременное прежде в записях слово – «отчаяние» исчезло. Иная теперь психологическая окраска. Поубавилось патологичности, или она отчасти камуфлирована энергичностью, внешней деятельностью, успехами.
Если сообщает: «устал», «нервы», то это, так сказать, рабочая усталость, а не причитания по самому себе, как было прежде. Национал-социализм вменяет теперь своим функционерам и приверженцам: натиск и успех в борьбе.
В Берлине 1945-го среди руин еще можно было кое-где встретить распространенное издавна напутствие Гитлера: «Надежные нервы и железное упорство суть лучшие гарантии успеха на этом свете». А Геббельс, как мы уже знаем, быстро «вживается» в требования и установки Гитлера. Он набирается самоуверенности, нагловатости, довольства собой. Расширяет сферы своего внимания и вмешательства. Он спешит осадить командование военизированными отрядами, указать военным их место в схеме: политика – военные. Бдительность и репрессивность будут также рычагом его влияния. Он готов поучать даже Гитлера. Словом, он компенсирован. Окончательно сложившийся нацист, Геббельс теперь лишь функционален. Нет больше «вечного сомнения, вечного вопроса» (1924), нет своего внутреннего мира. Его энергия больше не отягощена болезненными комплексами, ущербностью.
Прежняя склонность Геббельса к рассуждениям, пусть реминисцентным, притупляется, а те, что встречаются, – это, как правило, рассуждения политического прагматика. Смутные воспоминания об университетской филологии и вовсе атрофируются за ненадобностью, поскольку Гитлер поучает: «Чем скромнее ее (пропаганды) научный балласт, чем исключительнее она принимает во внимание только чувства массы, тем полнее успех…» А Геббельсу надо слиться с партийной элитой, не обремененной никакими гуманитарными познаниями, мерехлюндиями, к которым Геббельс и сам уже давно питает воинственное отвращение. Отпущенный ему интеллект он извел в служении Гитлеру.
Еще в 1925-м он записал: «Интеллигенция: самое худшее… Когда я встречаю «старого друга студенческих лет», меня бросает в жар и холод». Ненависть к интеллигенции, несовместимость с ней будут только возрастать.
«ИТАК, Я ДЕПУТАТ РЕЙХСТАГА»
22 мая 1928. Итак, я депутат рейхстага. Неприкосновенность – это главное.
23 мая 1928. Телеграмма от Гитлера: он желает счастья.
11 июня 1928. Послезавтра открывается рейхстаг. Ну, посмотрим! – вызывающе настраивается Геббельс.
Газета Геббельса «Ангрифф» провозгласила: «Как волк приходит в овечье стадо, так приходим мы. Мы вступаем в рейхстаг, чтобы в оружейном арсенале демократии обеспечить себя ее собственным оружием». В просторечии же это фразерство сводится к более узкой задаче. Геббельс исправно является на сессию рейхстага, чтобы улюлюкать, «затопывать», как он пишет в дневнике, «отважно усаживать выкриками» неугодных ораторов, срывать заседания. «Что нам за дело до рейхстага, – цинично пишет он в своей газете спустя месяц. – Мы не хотим ничего общего иметь с парламентом… Я вовсе не член рейхстага. Я лишь обладатель иммунитета, я обладатель бесплатного проездного билета, я тот, который поносит «систему» и получает за это благодарность республики в виде 750 марок ежемесячно»[23].
15 июня 1928. Выборы президиума. Бесконечное, нервозное ожидание. Вот что такое парламент! Оплаченное безделье! Все это занятие низменно, но так сладко и увлекательно, что лишь немногие могут перед ним устоять.
До ареста Гитлер признавал в политической борьбе только завоевание улицы, массовость организации, насильственный захват власти. Он решился на путч в 1923 году – в год самых тяжелых невзгод и потрясений в Германии. К моменту его выхода из тюрьмы обстановка в стране заметно менялась. С участием крупнейшего немецкого финансиста Яльмара Шахта была остановлена и преодолена инфляция, марка укреплялась. Но еще многое надо было преодолеть, чтобы улучшить экономическое положение разрушенной страны. Республиканское правительство добилось существенных успехов. Получены иностранные займы. Объем промышленной продукции превзошел довоенный. В 1923 году он упал до 55 процентов от уровня 1913 года, а к 1927 году поднялся до 122 процентов. Улучшилось международное положение Германии. Она была принята в Лигу наций. В эти годы Берлин был очень притягателен для людей искусства, литераторов, журналистов своей яркой художественной и интеллектуальной жизнью.
Путч не удался, и по выходе из тюрьмы Гитлер изменил тактику: не военным переворотом достичь власти, а легальным путем. «Мы проникнем в рейхстаг и там развернем борьбу с католическими и марксистскими депутатами, – наставлял он сообщников. – Конечно, перестрелять противников быстрее, чем победить на выборах, зато гарантом нашей власти станет их же конституция».
Но пока на выборах в рейхстаг 1928 года нацисты получили всего с десяток мандатов, укрепившаяся влиятельная социал-демократическая партия – 153.
Стабилизация, экономический подъем, рост уровня жизни в стране – смертоносно для партии Гитлера.
Но в этот все еще трудный для Германии период легко подстрекать против правительства и нелегко правительству быть стойким, не балансировать между теми и другими оппонентами, избегать ошибок. Но при всех своих слабостях рейхстаг стоит на пути национал-социалистов к власти. Дезорганизовать работу рейхстага, дискредитировать его – с этими намерениями и принимается задело Геббельс, как и вся нацистская фракция рейхстага.
Тактика нацистов в борьбе с веймарскими партиями не ограничивается рейхстагом. Борьба ведется и внепарламентскими методами. Шествия штурмовиков, массовые сборища, крикливые лозунги, угрозы, стычки, нередко кровавые – улица призвана оказывать давление на работу рейхстага, устрашать, расслаивать депутатов, раскачивать, дестабилизировать обстановку, постоянно требовать отставки правительства и новых выборов, всякий раз открывающих нацистской пропаганде широкий простор.
В этот период у НСДАП пока что всего несколько газет. Но помимо них с травлей Веймарской республики, ее правительства выступает постоянно популярная, массовая пресса немецко-национальной народной партии, родственной национал-социалистической. И хотя Гитлер то порывал с ней, то вновь блокировался с этой партией, то обрушивался против нее, именно ее националистическая профашистская печать, в которой выделялась газета «Таг» («День»), «подготовила крушение веймарского строя и расчистила нацистам путь к власти» (И. Биск, историк).
21 июня 1928. Поздно вечером у Кролль-опер… Факельное шествие. Наши мальчики играют и веселятся. Эти юноши всюду пройдут. Они подлинные завоеватели жизни.
Эти мальчики предназначены для кровавых схваток на улицах и на собраниях, куда их будет посылать д-р Геббельс, гауляйтер Берлина. Теперь, когда нацистская партия разрешена, а он сам пользуется депутатским иммунитетом, для него безопасно призывать к любым крайностям.
19 июня 1928. Теперь я неприкосновенен и могу говорить в открытую, так что будет весело.
«УБИЙСТВО!.. СЕМЯ КРОВИ, ИЗ КОТОРОГО ВЗОЙДЕТ НОВЫЙ РЕЙХ»
Еще издалека Геббельс призывал хаос, крах – после чего якобы начнется новый отсчет времени, угодный «нам, юным», нам, «соли земли». Теперь он уже по-деловому, не покладая рук, участвует в раскачивании стабильности, подталкивании страны к краху. Прилагает все усилия, чтобы возбудить недовольство масс. Главное лишь – внушать! – как и наставляет Гитлер в «Майн кампф»: учиться даже у враждебной ему католической церкви влиять на людей… понимая, что имеет значение все – и обстановка, и ритуал, «даже время дня, в которое произносится речь». Предпочтительнее вечер, поскольку утром человек бодрее, энергичнее, а «речь идет об ослаблении свободной воли людей», которых нужно подчинить «властительной силе сильнейшей воли».
Но скажем проще: каждое время выдвигает тех, а не иных площадных ораторов, которые способны возбуждать толпу и без этих витиеватых заготовок. Геббельс был одним из них. Немецкий национал-социализм имел в его лице своего глашатая-растлителя.
«Воистину все демоны, гнездящиеся в больном человеческом подсознании, вырываются на свободу, когда господствует «дух толпы», – писал протоиерей Александр Мень, зверски убитый вскоре. – Толпе чужды диалог, анализ, даже полемика. Она склонна к раболепству и насилию, капризна и инфантильна. «Исступление масс» топит в примитивных мифах человеческий разум и совесть, взрывает вековые этические устои».
Нацистам же именно и нужно безрассудство толпы, взрывающей «вековые этические устои». «Кровь, насилие» – эта формула, оглашена она или нет, колотится в каждом активном приспешнике Гитлера.
Сливаясь с толпой, человек сбрасывает всякие моральные путы и связи, он – пуст, налегке. Взамен тому – сцеплен с этой массой и, множась ею, ярится общей с ней яростью, разрушительной волей и безнаказанностью. Вместе с толпой он способен натворить то, на что его не подвигнуть, будь он предоставлен самому себе.
К сказанному могу прибавить свои фронтовые наблюдения: несоединимо представление о массе – армии врага – и отдельном, отторгнутом от нее человеке. На фронте я с щемящим недоумением оказывалась лицом к лицу с захваченным только что в бою немецким солдатом. Вот он, твой смертельный враг. Ему холодно, страшно, в глазах немой вопрос: что с ним будет. Обыкновенный человек, не защищенный от беды.
И было странно, болезненно воспринимать его несходство с злодейской общностью и силой, которым он еще только что принадлежал.
«Кто спасет Германию?» – тестирует Геббельс своего собеседника. «Только Гитлер». – «Что произойдет после общего краха?» – «Основание нового рейха». Геббельс возбужден этим предсказанием: «Здесь господствуют силы духа, которые мы еще не знаем», хотя это всего лишь плоды его пропаганды. Он посещает отбывающего уже семь лет тюремное заключение убийцу министра иностранных дел Ратенау, восхищен им, называет его «победителем Ратенау». «Мы с ним получили возможность общаться более двух часов». И можно не сомневаться, что это общение с убийцей питало страсть Геббельса к насилию. «Всего наилучшего, мой дорогой!»
Другого убийцу Геббельс поспешил встретить, когда тот выходил из тюрьмы. «Я взял с собой политического убийцу… после четырех лет его мучений».
«Лишь духом, а не рассудком» побеждать, утверждал Геббельс. А «дух» нацизма все больше облекается плотью насилия.
1 октября 1928. 15 000 человек. Музыка и речи… На улице драка с коммунистами. 23 ранено, 3 тяжело, – ликует Геббельс. – Летят камни. Любовь и ненависть… Все на нашей стороне, кто не еврей.
4 ноября 1928. Днем С А маршируют в красных кварталах. Прольется кровь, – предвкушает он. – Я буду там. – Ему дан Гитлером наказ: завоевать «красный» Берлин в пользу национал-социалистов.
Причастность Геббельса к беспорядкам, кровопролитию вызывает протест в рейхстаге. «Рейхстаг хочет лишить меня иммунитета. Еще чего!»
10 ноября 1928. Мы этих пролетов (пролетариев) раздавим, – записывает он, в связи с выпущенной одним из бывших гауляйтеров брошюрой против нацистов «Долой маски».
Насилие нарастает с обеих сторон. Все чаще кровавые столкновения.
17 ноября 1928. Как я счастлив! Я боюсь зависти богов. За работу! Великолепная суббота. Наш Кютемейер был ночью избит марксистами и брошен в канаву. Там он захлебнулся. Мы все в глубоком трауре по верному товарищу, – бодро сообщает он.
Провоцируемые нацистами жертвы необходимы им для сплочения движения негодованием и местью. «Движение растет из жертв, которые приносит каждый из нас. Мы стоим на заре нового времени». Но вот:
«Ужасное сообщение: в Шлезвиг-Гольштейне два СА зарезаны коммунистами. Убийство! Первый признак бури! Семя крови, из которого взойдет новый рейх!»
«ТОЛЬКО БЫ ЖЕНЩИНУ!»
Комплекс неполноценности существования, ущербности. Честолюбие. Жажда раствориться в подчинении вождю, обретая тем уверенность и власть. И топтать безвластных. Такая вот четырехступенчатость – это классика нациста – наглядно предстает в авторе дневника.
Подавленность, растерянность прошлых лет копила в нем тягу к насилию. Насилие повязано с ненавистью. Теперь к этому прибавились садистические ухватки – дочерний комплекс насилия.
«Большинство людей свиньи. Лишь немногие – люди. Гофманн все еще сидит в либералистской скорлупе. Его идеал – человечество, счастье, довольство. Я разрушу его идеал беспощадно» (4.10.1928).
Эти ухватки откровенно проступают в его отношениях с женщинами. «Ксени должна склониться или сломаться». «Наконец она капитулировала».
У гауляйтера появились условия для сексуальных утех. Запестрели женские имена и то и дело встревают без заминки, без паузы в гущу деловой информации о прожитом дне. Если приглянулась девушка, а это случается постоянно, то, не расходуясь на разнообразие характеристик, он метит подряд: «это дитя», «невинное дитя», «милое дитя», «она доверчива как ребенок», «милая крошка». Ведь: «Мы, немцы, чувствительно-сентиментальны», – давно ссылался он на этот расхожий домысел. Впрочем: «Цинизм сродни сентиментальности» (Честертон). Это как раз тот случай. Геббельс же и в отношениях с женщинами устойчиво циничен, пошл, со склонностью к жестокости, объясняя свою грубость и жестокость с женщиной: «Я всегда уступаю демону». Ох уж этот демон! Условия для него – наибольшего благоприятствия. Не ютится ли он в неблагополучной ноге? Другой давно бы превозмог и отринул чувство ущербности. Но такой победы духа Геббельсу не дано. Не тот состав натуры. Да и недруги, свои же коллеги по партии, изыскивают возможность напомнить ему о ноге, не говоря уже о политических противниках.
Так что каждый шаг по земле должен тиранить его жаждой компенсаций, жертвоприношений ему.
Подчинить себе очередную «подругу на час» и самому же с хладнокровной грубостью отринуть: «Короткий разговор. Я не могу ее больше любить. Она слишком забывается, в этом ее несчастье. У меня больше нет для нее сострадания». Или другой вариант. «Я позвонил Анжелике Хегерт. Цыганочка. Она робко пришла… Я не могу жениться, потому что я люблю слишком многих женщин», – доложил он очередной подруге. Он тасует девиц, сталкивает их в ревности. «Бедная, милая Ютта. Ксени теперь прочно держит первое место». Вызвать страдание или, по крайней мере, полагать, что вызвал, – это ли не садистская отрада самоутверждения.
Возрождается из прошлого все тот же нарциссизм подросткового свойства, когда он увидел в портрете Шиллера полное сходство с собой. В легкую теперь для него доступность женщин он глядится, словно в свое привлекательное отражение в воде. И возникает прежняя стилистика интимных сцен, как это было, когда еще студентом он пускался в неизведанное. Теперь же ему уже 31-32. «Вечером пришла красивая подруга. Ее зовут Иоганна. Я задрожал всем телом. Мы смотрели фотографии. Потом я ее поцеловал. Она только посмотрела на меня большими удивленными серо-синими глазами. Во мне все запело. Женщина! Милая женщина!» Но это только однажды. Вообще же его интимная жизнь безэмоциональна, бесцветна. «Слава или любовь? Надо выбирать» (8.10.1928). Он уже давно сделал выбор в пользу славы. Но нерасторжимы его отношения с эросом, хоть и сублимирующимся в политическую активность, но не оставляющим его в покое. Сообщая, что отправляется в кварталы красных, охотно предвкушая, что там прольется кровь в схватке СА с коммунистами, он без всякой видимой связи занят мыслями об одном гомосексуалисте и записывает: «Эрос наносит нам самые глупые удары» (4.11. 1928).
Его тешит успех, смена девиц. Тешит их одновременное присутствие в зале на его выступлении. А успех его как оратора вербует ему новых поклонниц. Между тем: «Я так часто страдаю от женщин и тем не менее не нахожу наполнения». Но он всегда полон любви к своим страданиям. Из материальной нужды и страданий он извлекал риторическое преимущество и ощущение избранности. Теперь это повод резонерствовать и возвышаться, тем более когда многое состоялось и «мне только недостает красивой женщины». «И сколько женщин страдает из-за меня, – красуется он. – Счастье чаще всего проходит мимо носа. Так и должно быть, чтобы у меня выработался великий характер. Счастье делает низким и робким. Только несчастье и горе воспитывают величие».
Нет недостатка в непродолжительных связях, как и в бахвальстве на этот счет: «Шарлотта чрезмерно любит меня», «Ксени счастлива как ребенок», «Анка любит меня больше, чем прежде». Хватает и самообольщений, иногда курьезных: «Ханна Шнайдер. Она сильно занимает меня. Но она еще совсем невинный ребенок!» «В 6 часов пришла Ханна… Внезапно час, полный блаженства. – Такого всплеска в дневнике не было со времен Эльзе. – Как мило это дитя! Я поцеловал ее полный красный ротик. – Но, увы. – Под конец она призналась, что любит другого. Ко мне пришла, потому что я одинок. Ужасное признание. С тысячи небес пал я в тысячу преисподних».
«Тоска по женщине!», «Мечтаю о красивой женщине» – рефрен его записей, его сексомания.
«Женщины нужны мне как хлеб. – Но почему-то этот хлеб не дает ему насыщения. – Они – вечно действующий мотор нашей жизни и работы». Однако этот перпетуум-мобиле бездействует. И даже бурная встреча и вновь возникший роман с женщиной его мечты – Анкой, его первой любовью, оставившей его в свое время, ничего не меняет. Все так же: «Я жажду женщину», или того пуще: «Я алчу женщину!» «Я так устал от напрасной тоски. Женщина запустит мотор моей жизни». «Только бы женщину!»
Сексуальный дискомфорт, ненасыщаемость, склонность к садизму – и насилие в политической борьбе. Есть к чему присмотреться психоаналитикам, не игнорирующим Фрейда.
Когда события складываются так, что сфера применения его агрессивной энергии сужается, Геббельс сникает, хиреет. Это предстоит еще наблюдать в дневнике. Да и в этот период он на спаде.
«МИФ ГИТЛЕРА ДОЛЖЕН ОСТАТЬСЯ НЕКОЛЕБИМЫМ, КАК БРОНЗА»
7 июня 1928. Муссолини уже устойчивее, чем Гитлер, – сетует Геббельс. – То есть он уже государственный деятель, а Гитлер еще революционер. Муссолини не любит сниматься с улыбкой. Почему? Политику нужны инстинкт, осмотрительность, дар организатора и оратора. Политик – художник. Народ – его материал. – Это вновь повторенная без ссылки на Гитлера его установка в «Майн кампф». – 9 ноября (день мюнхенского путча) было днем нашей судьбы. Из мелкобуржуазного пивного бунта явилась подлинная немецкая революция. Гитлер с этим не согласен. Он еще держится за свою тогдашнюю политическую величину.
Гитлер желает считать «пивной путч» революцией, и Геббельс иронизирует: «Шеф крупный путчист».
Существует стереотип: Геббельс, мол, неизменно боготворил Гитлера. Так это представлялось и мне. Но дневник передает отношение Геббельса к Гитлеру несколько разнообразнее. Для него Гитлер пока что «шеф», как он его называет в дневнике. «Фюрером» он станет для Геббельса лишь тогда, когда будет олицетворять собой всю власть в Германии. Геббельс всячески стремится приблизить этот момент, ни на минуту не оставляя при этом своих притязаний на место рядом с Гитлером и не спуская глаз со своих врагов и соперников в партии.
Прежде всего разгорается его борьба со Штрассером, бывшим покровителем и еще недавно так почитаемым им Шрассером, которого он предал. И тут он больший гитлеровец, чем сам Гитлер, не порывающий сб своим соперником.
22 июня 1928. Д-р Штрассер должен быть уничтожен, чего бы это ни стоило. Этот человек – сатана всего движения… Теперь Гитлер должен сказать решающее слово.
Склочничает Геббельс и с рутинным в его представлении мюнхенским окружением Гитлера. «Пфеффер рассказывает мне о Мюнхене. Как распределятся мандаты. Подтасовка! Если б не было Гитлера, сожрали бы один другого».
13 июля 1928. Я люблю его (Гитлера), как отца. Он универсален. Он прекрасно рассказывает. – И тем больше любит Гитлера, чем определеннее тот настроен против Штрассера.
24 августа 1928. Я преклоняюсь перед шефом. Иногда даже против своего убеждения… Но я должен так поступать, чтобы спасти партию… У меня много врагов в Мюнхене. Это доказывает, что я кое-что могу. Гитлер всецело на моей стороне.
Эта коленопреклоненная поза со временем будет стабильной, это фигура его веры. Он и сейчас готов не подыматься с колен, но сам Гитлер мешает этому, вызывая время от времени досаду то своей нерешительностью, то своими склонностями.
На отрезке 1928-1929-1930 годов образ Гитлера как фюрера снижен в дневнике. Но это не меняет дела. Позади остались годы, когда Геббельс смятенно ждал явления сильной личности, «вождя», которому может отдаться и тем укрепиться в своей расшатанной жизни, обрести устойчивость. Склоняясь признать вождем Гитлера, он болезненно воспринимал те или иные несоответствия Гитлера предназначенности на роль «фюрера», какой она виделась Геббельсу. И страшился разочарования. Теперь же его реакция в подобных случаях иная.
Он по-прежнему восхищен, когда, выступая, Гитлер имеет бурный успех, тем более если Геббельс сам отвечает за подготовку такой встречи с ним, как в Берлине, и удача поднимает его акции.
17 ноября 1928. В 8 часов Спорт-палас огражден полицейскими. 16 000 человек. Переполнено. В 8.20 появляется Гитлер. Бесконечный восторг. Музыка. Вступают знамена. Затем говорит Гитлер. 1 1/2 часа. Потрясающая речь. Все время прерывается аплодисментами. Под конец ураган. Все встают. «Германия превыше всего»… Величайший успех за все время моей работы… Как я счастлив! Я боюсь зависти богов!
Но вступают и другие интонации. Это и терпимость по отношению к тем, кто критикует Гитлера, вялое отстаивание его: «Пфеффер считает, что шеф лично принимает слишком ответственные решения. Возможно, он прав, но для Гитлера это единственная возможность удержать буянящих вожаков».
И несокрушенность, когда поступают компрометирующие сведения о Гитлере: «Пришел Кауфман. Он рассказывает нелепые вещи о Гитлере. Он и его племянница Гели и Морис (шофер Гитлера). Женщина – это трагедия. Надо ли отчаиваться? Почему мы все должны так страдать от женщины, – уговаривает он себя. – Я понимаю все. Правду и неправду» (18.10.1928). Это глухо обронено в записи что-то связанное с ревностью Гитлера к Морису. О романе Гитлера с его юной племянницей Гели Раубал было известно в узком кругу нацистской элиты. Через три года Гели покончит жизнь самоубийством.
Геббельс, однако, подточен, ему явно «отсвечивает» Муссолини, Гитлер не выдерживает сопоставления с ним: тот уже шесть лет диктатор, в то время как Гитлер не может навести порядок в своей партии. «У нас слишком много обывателей в партии. Мюнхенский курс иногда непереносим. Я не готов участвовать в гнилом компромиссе. Я иногда отчаиваюсь в Гитлере. Почему он молчит?» (5.4.1929).
Но это отчаяние локально. Геббельс в отличие от прежних лет не драматизирует нерешительность Гитлера и другие его непригодные качества. Не обескуражен. Дело уже в значительной степени сделано. Под оглушающей, непрерывной пропагандой мифа о Гитлере, мессии, ниспосланном вожде и спасителе нации, неприкаянные массы, духовно люмпенизированные, все в большем числе прельщены Гитлером, воспламенены надеждой на него. Надо удерживать и развивать этот успех, в который внес свою немалую лепту Геббельс. «Я сам сотворю свою славу», – поручался он. Творя славу Гитлера, он творил и свою подле него.
«Сколько дурного слышал я о Гитлере. Но я верю в него… Я всегда спорю с такими слухами и буду впредь. Миф Гитлера должен остаться неколебимым, как бронза».
Люди хотят слышать только хорошее о Гитлере. Это и важно. Ведь вколочен заявочный столб: «Гитлер – будущее Германии», «Гитлер – это национал-социализм».
(Пропаганда внушала: Гитлер анахорет, живет только мыслями о благе народа, отказывая себе в личной жизни, во всех житейских благах. Этот миф, упорно насаждаемый, прочно умостился в народном сознании и был живуч. Сужу об этом из общения с немцами в дни поражения Германии.)
Геббельс вполне прагматично, неуклонно отстаивает Гитлера. Если будет нанесен урон мифу – зашатается Гитлер, рухнет все.
«НАЦИОНАЛ-СОЦИАЛИЗМ ДОЛЖЕН СТАТЬ ГОСУДАРСТВЕННОЙ РЕЛИГИЕЙ НЕМЦЕВ»
Как бы там ни было – ни о каком другом фюрере не может быть речи. Гитлер остается знаменем партии, гарантом ее победы. И, мешая досаду с признанием, Геббельс встраивается во взгляды Гитлера. Вполне беспринципно. И в малом и в большом.
Вот он с братом Конрадом смотрел фильм «Верден»: «Фильм без тенденции. Ни военный, ни пацифистский. Ни за французов, ни за немцев. Хочет всех оправдать и ко всем несправедлив. Слишком много шума. Слишком много гранат. Все это утомительно».
Дней через десять он снова смотрит этот фильм, но уже с Гитлером, и тому фильм весьма понравился. «Вечером с шефом. «Верден» в кино. Смотрел его во второй раз и все же потрясен. Великий военный фильм». Такой вот примитивный оборотень. Но речь идет и о коренных установках.
1 сентября 1928. Шеф говорил два часа. О невозможности осложнять движение религиозными вопросами.
И в развитие его установок Геббельс начинает подкоп под религию.
16 сентября 1928. Лютер сегодня нам мало что дает. А если мерить полной мерой, он половинчат. Ему следовало или вообще не приходить, или прийти революционером. А так предстает перед нами малый, который ничего иного после себя не оставил, как только разделенный религиозно народ. Так мне думается, что католицизм и протестантизм одинаково ленивы. Лютер был первый религиозный либерал. – А «либерал» – это худшее ругательство у Геббельса.
Он давно не пускался в рассуждения о религии и вере. Это первый шаг в заданном антирелигиозном направлении. Оттачивание красноречия, «домашние заготовки», чтобы в тот момент, когда окажется возможным, «не осложняя движение», приступить к «религиозным вопросам», быть наготове. Геббельс быстр и всегда на подхвате, чтобы подтверждать, опережая других, свой приоритет в пропаганде – изготавливать формулировки на заданную тему. Это старт. А ровно через месяц, день в день, он с новым кодексом уже выходит на прямую.
16 октября 1928. Что такое для нас христианство? Национал-социализм – это религия. Нам не хватает только религиозного гения, который отверг бы старые, изжитые формулы и построил бы новые. Нам не хватает ритуала. Нацконал-социализм должен стать государственной религией немцев… Моя партия – моя церковь.
«Политический вождь должен быть выше религиозных учений своего народа». Это еще один виток национал-социализма. Среди всего, что намерен Гитлер, придя к власти, узурпировать, важное место отводится религии. Начнется гонение на церковь, преследование священнослужителей, а само понятие «христианство» будет за ненадобностью отброшено. Мы-то это все сами проходили.
Но куда же вот так безо всякого торможения и следа разом подевались заклинания, мольбы Геббельса к Богу на всем пути к гауляйтерству? Геббельс – полый. И все установки Гитлера входят в него без порога. «Помоги мне, Господи, силы мои на исходе», «Мы должны искать Бога, Для этого мы приходим в мир!» – все это являлось из пустоты и в пустоту кануло. «Быть истинными христианами! Как это трудно, как безумно трудно!» – вот и пришло облегчение: Гитлер скинул груз христианства.
«НОВОСТИ ВКРАТЦЕ»
Так обозначает иной раз Геббельс свои записи.
31 мая 1928. Вечером я встретил господина Шт. из русских эмигрантов вместе с казачьим полковником, который до войны руководил русским шпионажем. Что я узнал! Мы все еще очень беззаботны. Управление полиции всеми средствами работает против нас. Мы должны изощреннее действовать. В каждой немецкой партии и в органах власти у большевиков есть шпионы. Они сторожат нас, как черт грешную душу. Вместе с полицией они устроили настоящую охоту на НСДАП. Надо быть настороже… Русские будут держать меня в курсе дел, но надо следить, чтобы они не облапошили.
22 июня 1928. Я узнал, что Кох[24] тогда написал против меня бесстыдную статью, я всегда чувствовал это моим верным инстинктом, все его вонючее, лживое… (неразб.) С такими людьми мы стоим в одних рядах. Я б бросил все…
С этой записью связан эпизод, который Геббельс не раскрывает. Кох, в то время гауляйтер Восточной Пруссии, опубликовал в газете «Национал-социалист» памфлет под названием «Последствия расового смешения». И хотя герой памфлета назван не был, партийная верхушка легко узнала в нем Геббельса: «Физическая гармония нарушена… уродливыми, неуклюжими отдельными частями тела. Я хотел бы в этой связи сослаться на нижнесаксонскую поговорку: «Остерегайся меченого!»
Геббельс грозил отставкой. Прибегнув к поддержке Гитлера, выдвигал обвинения против подозреваемого им в авторстве Коха. Но памфлет был анонимным, и Геббельс, ничего не добившись, выступил с унизительным опровержением. Ведь не было ничего сокрушительнее для карьеры, чем прослыть расово неполноценным, плодом смешанного брака. Он объяснял, вероятно, измышляя, как считают его биографы, что неблагополучна его нога не от рождения, а от несчастного случая, когда ему было 13-14 лет. «Так что с расовой позиции никоим образом не могут быть обусловлены неблагоприятные заключения, – писал он. – В противном же случае (т. е. будь он калекой от рождения) на это имелось бы право».
Такие вот жалкие, к тому же и страшные слова. Геббельс следует фашистской расовой догме и только ищет в ней лазейку для себя. И в свою очередь желает подцепить продвинувшегося в партии Лея, будущего фюрера «трудового фронта». Пусть тот не увечный, можно поискать и что-либо другое: «Д-р Лей странный тип. Может, он перекрасившийся Леви?» (10.8.1928).
Легко представить себе, уже зная об этом, как пришедший к власти нацизм обрушится для начала на саму Германию расовой идеологией. Растопчет человеческое достоинство, наделит одних чувством неполноценности, страхом перед угрозой жизни. Других растлит чувством расового превосходства по составу своей крови. Из расового же высокомерия и культа «белокурой бестии» спишет физические и иные изъяны у немца на гены «расового смешения» с вытекающими для испытуемого последствиями.
«Так же как я различаю народы на основе их расовой принадлежности, также различаются и отдельные люди внутри народа». И внутри «избранного народа» – немцев надлежит провести проверку на сортность и племенную пригодность. «Есть одно только священное человеческое право, оно же священнейшая обязанность: позаботиться, чтобы кровь сохранялась чистой». «Выделить внутри народа наиболее расово ценные элементы и особо позаботиться об их умножении». Планируется жесткая селекция среди немцев. Человек нездоровый или подозреваемый в недостаточно физически надежной наследственности «должен быть объявлен негодным для спаривания, и это должно быть осуществлено на практике». Это «Майн кампф» – 1924 год (1-я часть) и 1925-й (2-я часть)*. В те времена да и позднее это ничем иным не могло показаться, как только бредом. Но все это осуществилось в Германии, вплоть до принудительной стерилизации тех, кому не положено было «спариваться». Геббельсу даже пришлось вызволять из беды сотрудника своего министерства, приговоренного, как он посчитал, зазря к этой операции.
Мне встретилась на дороге войны зимой 1945-го немка. Она росла в детдоме, а когда пришел срок ей покинуть детдом, встать на свои ноги, ее подвергли тестированию. На вопросы о родителях Гитлера она сбилась, неправильно ответила. Была переэкзаменовка. От волнения она снова что-то напутала, и ее сочли неполноценной, обрекли на стерилизацию. Мужчина до 45 лет не имел права на ней жениться. Пришибленность, позор, одиночество и нищета вытолкнули эту несчастную женщину на панель. Война подобрала ее и определила в публичный дом в Бромберге – перевалочном пункте солдат-отпускников, едущих с фронта на родину.
Все, что казалось невероятным, воплощалось на практике в нацистской Германии. Начало было положено в клиниках в Бухе, на северо-востоке Берлина. Здесь подверглись унизительнейшему, зловещему обследованию поголовно все жители района. В картотеке результатов обследования было заложено право человека на профессию, на карьеру, на брак, службу в армии и в конечном счете – на жизнь. У меня сохранилась брошюра с инструкциями этой «медицинской службы». На расовой шкале в самом низу – цыгане, строчкой выше – евреи, следом – русские и другие славянские народы.
История распорядилась так: наша 3-я ударная армия вошла в Берлин с северо-восточной окраины, и сюда, в Бух, где разместились отделы штаба армии, в уцелевший корпус клиники были доставлены обгорелые трупы Гитлера и Геббельса, и специально назначенная комиссия 1-го Белорусского фронта подвергла судебно-медицинскому исследованию на этот раз самих главарей нацизма. Возглавлял эту комиссию главный судебно-медицинский эксперт фронта подполковник Шкаравский. Его имя – Фауст. Гитлера и Геббельса анатомировал доктор Фауст!
«СА ПОЛУЧИЛИ СЛИШКОМ МНОГО САМОСТОЯТЕЛЬНОСТИ»
21 июня 1928. Вояки готовы испоганить партию. У меня есть что сказать Гитлеру… Я тоскую по благосклонной женщине.
30 июня 1928. Вечером смотрели «Потемкина». Надо сказать, замечательно сделано. Прекрасные массовки. Пейзажные и технические съемки точного воздействия. Лозунги сформулированы так точно, что не найдешься возразить. В этом опасность фильма. Хорошо бы у нас был такой. Слушали русский концерт.
17 июля 1928. Вечером в аквариуме. Есть на что посмотреть. Я долго стоял перед ящиком. Морской петушок старался сожрать мелкую рыбешку. Вот природа! Немилосердна!
24 июля 1928. Еврейская сатирическая газета уже нарисовала карикатуру на меня в Боркуме. Оно и видно, они и здесь меня не забывают!
27 июля 1928. Вчера курортники устроили собрание с требованием предоставить зал, чтобы я произнес речь.
7 августа 1928. Гитлерюгенд присоединяется, так же и студенческий союз, с фюрером которого, фон Ширахом, я вчера долго беседовал. Отличный человек. Дворянин. Умный, способный. Сегодня опять весь день конференция. К тому же сильная тоска по женщине.
8 августа 1928. Я потратил весь день, объясняя солдатам из СА, что марш на Берлин уже в августе, безумие… СА получили слишком много самостоятельности, а когда вояки начинают делать политику, выходит глупость. Пора дать им по рукам.
4 сентября 1928. В воскресенье окончание конференции. В заключение выступает шеф. Как всегда феноменально… Берлин, Берлин! Tempo! Tempo! Слышу от Марии (сестры), что отец очень болен. – Это известие, уже не впервые тщетно призывающее его в Рейдт, где в родительском доме он до самых последних лет скрывался от нужды и одиночества в тепле и заботах о нем любящих близких.
8 октября 1928. Люди хотят видеть в фюрере идеал. Уже хорошо!
14 октября 1928. Партсъезд состоится 3, 4 и 5 августа в Нюрнберге или Мюнхене. Будет большой исторический праздник. Это будет единый аккорд ликования… В 6 часов пришла Ханна… Я поцеловал ее полный красный ротик.
16 октября 1928. «Граф Цеппелин» приземлился после 112-часового перелета. Удивительное достижение немцев. Можно гордиться принадлежностью к этому народу… Вновь безграничное уважение к немецкому прилежанию и гениальности. Этот народ, так рабски сейчас приниженный, все же первый и самый творческий на земном шаре… Как примитивны против нас Россия и эти новые маленькие наглые государствишки.
В тот же день, расправившись в дневнике с христианством, подменяя его новым «вероучением» – национал-социализмом, он направляется, однако, в церковь: «Я крестный маленького Фолькнера Хартманна… он должен стать настоящим немцем». Зачастили приглашения на крестины, они теперь входят в его обиход. «Крестины. Я крестный. Ужасный китч. Церкви отжили. Есть вероисповедание, но нет религии. Все крутится вокруг чаевых… Ганс Ульрих (новорожденный) вопит как лудильщик. Мы все сделаем из него настоящего человека» (5. 7. 1929).
Его крестников, этих новорожденных «Гансов», к тому времени шестнадцатилетних, я видела в дни штурма Берлина злодейски брошенными комиссаром обороны столицы, Геббельсом, вместе со школьниками (вплоть до 12-летних) сражаться на улицах в смертельном пекле проигранной войны и погибать, чтобы на час-другой оттянуть смерть обреченных Геббельса и Гитлера.
В берлинском государственном архиве я читала свидетельства этих подростков: вернувшись в мае 1945-го в школы, они писали сочинения о том, что пережили. «Ужасно затравленные бомбардировщиками, штурмовой авиацией и артиллерией, без еды и питья и без всяких указаний, мы отступали. В Эберсвальде мы тут же попали «в действие» – в команду, которая состояла из ребят 12-17 лет. Плохое вооружение и приказ «непоколебимо держаться». – Это пишет 14-летний Герберт Нейбер. – Снова ад бомб, гранат, ружейных пуль… бегущие офицеры, которые перед своим бегством заставили повесить как «изменников отечества» рассуждающих солдат, стонущие раненые, которым никто не оказывает помощи. Потом в последний момент отступление на грузовиках. Но уже через три километра нас снова стащил вниз капитан – он орал и размахивал пистолетом. Но скоро опять сдали и эту позицию и опять отступали, затравленные криком ужаса: «Русские идут!»
«ГИТЛЕР НАД ГЕРМАНИЕЙ!»
22 октября 1928. Сегодня шеф испробует во Дворце спорта громкоговоритель.
Ранее Геббельс сетовал, что радио войдет в каждый дом и окончательно превратит немцев в обывателей. Но вот оказалось, что «апробированная» новая техника эффективно служит небывалой по массированности пропаганде фашистов, обрушенной на немцев. И если прочие нацистские главари в наземном транспорте мотались по всей Германии и среди них самый энергичный пропагандист – Геббельс, то для Гитлера был приспособлен еще и самолет, что и вовсе было в диковинку, ошеломляло. Стремительные перемещения Гитлера по воздуху, с внезапным или объявленным появлением то тут, то там на митингах и собраниях в разных частях Германии, способствовали его популярности. «Пилер над Германией!» – кликушествовал Геббельс.
«ВСЕЙ НАШЕЙ ТВОРЧЕСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ НЕ ХВАТАЕТ ДЕМОНА»
Данный текст является ознакомительным фрагментом.