Часть третья

Часть третья

Все знали привычку Маринеско не покидать на походе центральный пост, дремать на корточках, привалившись к борту.

Возвращение домой всегда опаснее, чем начало похода. Люди смертельно устали, все чувства притупились. Ночью в феврале 45-го "дремавший" Маринеско внезапно крикнул:

"Право на борт!"

Закрыв глаза и прижавшись ухом к мокрой стали борта, он слушал море. Услышал торпедный залп, пение торпед и среагировал раньше, чем успел доложить акустик.

Чутьё Маринеско и эти секунды спасли всем жизнь. Лодка успела отвернуть. Торпеды, с воем винтов, пронеслись рядом. И закрутился, в глубине ночного моря, поединок с немецкой лодкой.

Маринеско возвращался пустой, без единой торпеды. Немецкая лодка гоняла его так и сяк. Четыре раза била по нему торпедами. Четыре раза Маринеско успевал уклониться. Такое командирское умение дорогого стоит. Затем — то ли он оторвался от немца, то ли немец, израсходовав торпеды, ушел...

Маринеско вернулся героем, вернулся легендой, через месяц после того, как траур по всей Германии известил миру потопление "Густлова". Маринеско был прощен и награжден орденом Красного Знамени. Полковнику тоже дали Красное Знамя. Полковник выпил с офицерами лодки по кружке спирта, и больше его никто не видел. Так и не узнали, зачем он ходил с ними и какими правами был наделен.

За победы на фронте платили деньгами. Маринеско за "Густлова" и "Штойбена" получил кучу денег, в иностранной валюте. В заграничной Финляндии наши военные моряки вдруг начали получать жалованье и премии в финских марках. У матросов эти марки выманивали обратно очень просто. Подгоняли к плавбазе баржу военторга с водкой и торговали за валюту в любом количестве. Мертвое пьянство в такой день нарушением не считалось. Многие офицеры ударились в коммерцию. Магазины в Ленинграде весной 45-го почемуто были завалены кофе в зернах. Его никто не брал. В Финляндии о кофе только вздыхали. За горсточку кофе в Финляндии можно было купить шикарные женские шелковые трусики. В Ленинграде за такие трусики давали чемодан кофе.

Началась бешеная торговля. В поездах меж Ленинградом и Хельсинки пограничные наряды трясли каждый узел и каждый чемодан. А военные посудины ходили туда и сюда по морю без всякого досмотра...

Маринеско и тут поступил необычно. Он купил себе "кадиллак". Дорогой и роскошный, какой только нашли представители шведской фирмы. И опять у начальства скрежет зубовный, злоба, зависть и ненависть. Начальник штаба ездит в лендлизовском "бобике". Командир дивизиона Орёл ходит пешком. А Маринеско в сверкающем "кадиллаке". Водить машину Маринеско не умел, и за шофера у него был матрос с его лодки.

"Кадиллак" вызывающе сверкал на пирсе и портил начальству пищеварение.

И комдив Орёл придумал способ разлучить Маринеско с "кадиллаком". Маринеско получил приказ на переход в Таллин, причем пересечь Финский залив ему велели ночью, в подводном положении.

Перегнать "кадиллак" по суше из Турку в Таллин не виделось никакой возможности. На то имелись заставы молодцев в зеленых фуражках.

Вечером лодку вывели за боны. Лодка погрузилась. Утром Орёл на катере прибывает в Таллин, и первое, что он видит, войдя в гавань: на пирсе стоит "кадиллак".

Весь личный состав лодки допрашивали по-одиночке. Личный состав отвечал однообразно: "Знать ничего не знаем. Шли в подводном положении. "Кадиллак"? Мы пришли, он уже стоял".

Только Грищенко и еще два-три офицера знали, в чем дело. Погрузившись, лодка пошла не в Таллин, а в соседнюю бухту. Там на причале ее ждали "кадиллак" и уже готовый помост из бревен. Помост раскрепили на верхней палубе в носовой части. На руках внесли автомобиль, принайтовали, и форсировали Финский залив в надводном положении.

На мой взгляд, именно здесь, в форсировании залива, Маринеско переступил какую-то важную черту. Что-то должно было произойти. И случились сразу две беды. На танцах моряки Маринеско устроили побоище. Поучили наглых тыловых солдат из комендантского взвода уважению к флоту и к орденам. А орденами каждый матрос с лодки Маринеско был увешан, любо-дорого глядеть. Но война-то кончилась. Уже наводили драконовский послевоенный порядочек. В лихих подводниках больше не нуждались. Комендантских бойцов не тронули, а моряков, участников драки, арестовали в ту же ночь. Трибунал. Десять лет. (Им повезло, попали под амнистию по случаю Победы.) И в те же дни Маринеско разбился на своем "кадиллаке". Отделался травмами, а вот матрос-шофер погиб.

Тут Маринеско припомнили всё. Мы знаем, как это умели делать, с какими формулировочками. Из капитанов третьего ранга его разжаловали в старшие лейтенанты, сняли с лодки и назначили на малый тральщик.

Экипаж не расформировали, но — кого в запас, кого на берег, на тральщики, на другие лодки, почти всех поодиночке с лодки убрали. Маринеско очутился в мертвом тупике. Служить в послевоенном флоте он не хотел, и не смог бы. Он просил уволить его с флота. И его уволили.

Остальное известно. Нищая работа на берегу. Железная кровать (единственная мебель в его комнате), принесенная домой со склада: хищение. Суд. Срок. Возвращение. Неизлечимая болезнь.

Грищенко был рад и тому, что Маринеско, уже умирающий, видел рождение своей славы. Митинг в Кронштадте в 63-м, громадная толпа молодых моряков рукоплещет ему и скандирует: "Ма-ри-не-ско герой, герой, герой!.."

Грищенко говорил, что Маринеско в конце жизни полюбил Хайяма: "...неверен ветер вечной книги жизни, мог и не той страницей шевельнуть".

К сожалению моему, я видел, как бывшие подчиненные Маринеско выступили в нехорошем качестве. Они стали копией тех, кто клял само имя Маринеско. Без этого эпизода история "С-13" не будет полной, и значит, не будет правдивой.

Году в 84-м в "Лениздат" пришла почтой рукопись. Геннадий Зеленцов. Прошел войну матросом, говорил в рукописи о войне, и с отчетливой любовью — о Маринеско.

Рукопись была умная, честная, сильная, с едким флотским юмором, зримо написанная. Я читал, наверное, сотни рукописей воспоминаний о войне. Эта была — из лучших. Я считал, что её следует непременно издавать. Господи, как трудно убеждать, как почти невозможно внедрить неизвестную рукопись в издательский план...

И вдруг произошло нечто, чего я ожидать не мог. На издательство обрушились письма и телефонные звонки, гневные и возмущенные, от ветеранов героической подводной лодки "С-13". Ветераны утверждали, что Зеленцов штрафник, пьяница, вечный нарушитель, что его рукопись очернительство и клевета. К тому же, он матрос, а матрос вообще ничего не понимает.

Да, автор рукописи не очень походил на краснофлотца с тех плакатов, какими украшают строевой плац. Был он беспризорником, бегал из детских домов, вертелся среди воров, вовремя из шайки бежал (сам об этом пишет), мыкался по Волге, трудился на стройках, заводах, голодал, окончил вечернюю школу, учился в техникуме, призвали на флот. Войну начал в морской пехоте на Лужском рубеже, выходил из окружения, воевал на Волховском в дивизионной разведке, семь раз ходил за линию фронта, тяжело ранен. Вылечился, направили по специальности рулевым на подводную лодку.

Воевал на одной из "Щук". Имел ордена. Стоя вахтенным в Кронштадте, нечаянно стрельнул из автомата, ранил матроса. Трибунал, штрафная рота Ленфронта. Под Синявином брал высотку, искупил вину кровью. Вернулся на бригаду подводных лодок, назначен к Маринеско рулевым.

Иногда я думаю, не с Зеленцова ли написан хулиганистый и обаятельный рулевой подводной лодки Соловцов в романе Крона "Дом и корабль". Соловцова я люблю с тех пор, как в первый раз прочел эту книгу. Замечательный роман. Лучшая, по-моему, книга о Ленинградской блокаде...

Рулевой на подводной лодке — фигура особая. Рулевой держит лодку на курсе атаки. Командир может быть гений торпедных атак, но что проку, если у него неважный рулевой?

Нужно думать, что Зеленцов с его биографией, неуживчивым характером, острым и злым языком не всех радовал на лодке.

Но он был любимцем Маринеско. С ним Маринеско ходил рыбачить. Летним погожим днем спускали "тузик". Зеленцов готовил удочки и снасти, Маринеско прихватывал бутылочку, уходили на весь день куда-нибудь к фортам, не столько рыбачили, сколько разговаривали, о жизни, о прошлом, и забывали о войне...

После войны Зеленцов стал инженером, работал в судостроении, пережил четыре инфаркта и написал честную книгу. Не все понимают, что создать такую рукопись — тоже подвиг.

Офицеры-ветераны "С-13" одержали победу. Они торпедировали книгу Зеленцова. Издатели больше всего боялись шума. Какой-то матрос, штрафник. Зачем он нам нужен? Будто нам издавать некого. Шкафы ломятся от ветеранских рукописей. Особо усердствовал в потоплении рукописи Зеленцова бывший штурман "С-13" Редкобородов. Он звонил в издательство каждый день. Я не мог понять, зачем Редкобородову это нужно. В рукописи он упоминался полтора раза: "заступил на вахту", "сменился". Прошло время, и Геннадий Рубинский, бывший Балтийский юнга, как-то сказал мне, что давно знает Зеленцова и хранит первый, черновой вариант Зеленцовской рукописи.

Конечно, я захотел прочесть. Первый вариант был в два раза больше, восемьсот страниц, и гораздо интересней: еще не приглаженный, не причесанный. Рубинский сказал, что Зеленцов показывал этот вариант многим. Видимо, слухи о рукописи и напугали кое-кого. А ничего страшного там нет.

Ну, полстранички про штурмана по фамилии Редкоусов. На плавбазе, ночью, Редкоусов, в невменяемо пьяном виде, с пистолетом в руке, ломится в запертую дверь, угрожая медсестре Гале, что застрелит ее, если она сию минуту не откроет. Он даже не соображает, что Галя спит палубой выше, а здесь вещевая кладовка. Затем Редкоусов ночует в трюме, но при этом утрачивает всё свое обмундирование. Утром, после подъема флага, ничего не понимая, вылезает голый на палубу. И так далее. Стоило ли из-за такой ерунды волноваться.

...Время, когда никто из них в точности не знал про себя, герой он или зек. В 37-м на подходе к порту старпом Матиясевич получил радиограмму: сдать дела и выехать в Москву. Трудно сейчас представить, с какими чувствами лежал он без сна на вагонной полке: столько народу из командного плавсостава получили такую радиограмму, и исчезли. Приезжает, ему машину к поезду, номер в "Метрополе", китель с иголочки, к парикмахеру — и в Кремль. Орден на грудь. В числе большой группы моряков, за первую проводку эсминцев Северным морским путем. А в 33-м Матиясевич доставлял в Певек технику и заключенных. То были первые заключенные на Колыме. Осенью 42-го у острова Уте на минной банке, которую выставил Грищенко, подорвался и затонул немецкий транспорт "Гиндебург", восемь тысяч тонн. Грищенко гордился этой победой. "Гиндебург" вез на каторгу в Финляндию две тысячи Cоветских военнопленных. Выловили катера охранения из воды человек двадцать.

Как-то, в самой завуалированной и неопределенной форме, я попытался спросить у Грищенко: как он, вообще, это все переживает, всё-таки, две тысячи наших людей...

Грищенко посмотрел на меня поверх очков:

— Яки ж воны "наши"? Воны уси враги народа. Воны ж у плен сдалысь.