Товарищ Троцкий и его военспецы
Товарищ Троцкий и его военспецы
25 октября 1917 года русская армия и пальцем не шевельнула, чтобы спасти засевшее в Зимнем так называемое «правительство». Пусть оно ничем уже не управляло, кроме дворцовых лакеев, но оно было вроде как бы законным. Фон Сект в свое время все же чувствовал себя обязанным защищать режим, который он ненавидел. Наши военные этого делать не стали. Впрочем, их легко понять, если представить себе, как российские офицеры должны были это правительство ненавидеть. О нет, совсем не так, как немцы!
Ну, начнем с того, что нормальный офицер не любит либерала уже за одно то, что он либерал. Это как бы база, об этом мы говорить не будем. Но все же германские военные рассматривали деятелей Веймарской республики как ставленников победителей, как навязанный стране, по сути марионеточный режим. Этот режим уничтожал германскую армию по приказу стран-победительниц, но он же не мешал военным ее спасать, по возможности закрывая глаза на деятельность команды фон Секта. Шумел парламент, а правительство помалкивало и даже демократы из демократов, когда было надо, шли на сговор с военными.
Российское демократическое правительство уничтожало российскую армию по собственному почину — или по собственной глупости, значения не имеет. Дорвавшиеся в феврале до власти демократы стремились сделать демократическим все, на что падал взгляд. Одним из первых документов Временного правительства был пресловутый приказ № 1, которым оно ввело в армии столь любимую им демократию — солдатские комитеты. С этого момента армия как армия переставала существовать, и на ее месте появилась некая полуоформленная структура, которая хотела — подчинялась офицерам, не хотела — не подчинялась. И эту разваливающуюся на ходу машину по-прежнему бросали в пекло боев, в котором она, естественно, терпела поражение за поражением.
Не говоря уже о том, что в августе 1917 года Керенский спровоцировал генерала Корнилова на… назвать мятежом это нельзя, поскольку Корнилов собирался наводить порядок в стране с санкции премьер-министра. А потом Керенский его бросил и от всего отказался. Но это уже так, мелочи…
Поставьте себя на место офицеров этой армии и попытайтесь вообразить силу, с которой они ненавидели Временное правительство. Только поосторожней — современный человек не привык испытывать такие сильные чувства, можно попросту сгореть изнутри. Однако когда на место Временного правительства пришли большевики, все оказалось далеко не так однозначно.
С одной стороны, большевики были еще большими демократами, чем Временное правительство. Идею демократии они довели до своего логического конца — если кто еще не понял из опыта 90-х годов, поясним: логическим концом демократии является абсолютный ноль по шкале дееспособности. После того как главнокомандующий генерал Духонин на первое же распоряжение нового правительства почти открытым текстом ответил Ленину и компании, где он их видел, Ильич сделал поистине гениальный ход. Он назначил главнокомандующим оказавшегося под рукой прапорщика Крыленко и объявил о прекращении боевых действий. Исполнение приказа было гарантировано: после объявления мира солдаты снесли бы любого, кто попытался бы помешать новой власти. Духонин попытался — его тут же убили на месте.
Поначалу большевики были полны совершенно розовых иллюзий. Первым народным комиссаром по военным делам был назначен Подвойский — революционер с семинарским образованием, который военной службы и не нюхал. Вместе с Лениным они принялись делать в армии «революцию». 16 декабря 1917 года были опубликованы декреты: «Об уравнении всех военнослужащих в правах» и «О выборном начале и об организации власти в армии». Власть передавалась солдатским комитетам, командиры стали выборными, прежних офицеров ссылали в кухню и на конюшню. Армия окончательно перестала существовать, осталась масса, которая все еще сидела в окопах и потребляла определенное количество продовольствия. Впрочем, она таяла на глазах, солдатики бросали фронт и разбегались по домам, что немало радовало интендантов.
Однако при том, что новое правительство по опыту управления было не лучше старого, у него все же имелось одно серьезное отличие от прежнего. «Временные» так ничего и не поняли и ничему не научились. Новая же власть умнела прямо на глазах. И неудивительно: министры Временного правительства в случае неудачи рисковали разве что отставкой, а над этими болталась петля.
Начав с роспуска армии и прекращения выпуска оружия и боеприпасов, они очень быстро сообразили, что дела плохи и надо, чтобы их кто-то защищал. Уже 26 декабря Подвойский представил план создания новой армии, пока что трехсоттысячной. Напомним то, что сейчас прочно забыто: большевики поначалу не собирались воевать ни с кем — ни с немцами, ни с собственным народом. В декабре 1917 года речь шла об армии мирного времени. 15 января Совнарком принял декрет о создании РККА. Ленин подписал этот декрет 28 января.
Первоначально армия предполагалась добровольческой. Принимали в нее не вольным набором, а по рекомендации партийных, советских или профсоюзных органов. Бойцам, кроме полного государственного обеспечения, предполагалось платить по 50 рублей в месяц. Много это или мало? А кто его знает! Полное обеспечение в то время было куда важнее…
Впрочем, коммунарские иллюзии горели одна за другой. 4 марта 1918 года Ленин подписал постановление о создании Высшего военного совета. Военным руководителем этого органа назначили М. Д. Бонч-Бруевича, который являлся «фигурой компромисса» между делом и революцией: с одной стороны, генерал с опытом штабной работы, с другой — брат известного большевика. Первое, что предложил Бонч-Бруевич — отменить добровольческий принцип формирования армии, отменить выборность командиров и коллегиальное управление войсками, ввести единоначалие. Таков был конец демократии в армии, больше о ней не заикались, хотя сами вооруженные силы молодой республики пришлось «нормализовывать» еще очень долго, отучая от усвоенных за год торжествующей демократии привычек. А 13 марта наркомом по военным и морским делам был назначен Троцкий, а вместо Высшего военного совета появился Революционный военный совет республики, Реввоенсовет, РВС.
Назначить военным министром Троцкого — это был далеко не самый худший выбор. Могло быть и хуже. Правда, служить в армии Льву Давидовичу не приходилось, но в 1912–1913 годах он побывал военным корреспондентом на Балканах. Журналист Троцкий на должности военного министра был все же предпочтительнее прапорщика Крыленко в роли главнокомандующего, ибо любому прапорщику хочется поиграть в генерала, а любой более-менее толковый журналист отлично понимает разницу между собой и специалистом. И, паче всяких ожиданий, Троцкий справился. В мае 1918 года Рабоче-Крестьянская Красная Армия (РККА) насчитывала 300 тысяч бойцов, осенью ее численность дошла до миллиона, а к концу Гражданской войны это была уже армия, по численности соответствующая стране, — пять с половиной миллионов человек.
Начав все с той же идеи создания добровольческой армии, Троцкий практически сразу от нее отказался — набрать нужное количество добровольцев было немыслимо. Уже 19 мая 1918 года ВЦИК принял постановление о всеобщей мобилизации. Но проблема была не только в рядовых, а и в командирах, и здесь все оказалось куда сложнее. Ленин по-прежнему предавался мечтам о «классовой» армии. Даже осенью 1918 года, когда Сталин с Троцким уже полгода как препирались из-за «военспецов», он все еще говорил: «Теперь, строя новую армию, мы должны брать командиров только из народа. Только красные офицеры будут иметь среди солдат авторитет и сумеют упрочить в нашей армии социализм». А вы думаете, зря его прозвали «кремлевским мечтателем»?
Все бы ничего, но к тому времени жизнь уже показала, во что превращается добровольческая армия с выборными командирами из народа. 24 сентября 1918 года член Реввоенсовета 1-й армии С. П. Медведев писал Ленину:
«Я убедился, что у нас есть толпы вооруженных людей, а не крепкие воинские части… Во всех этих вооруженных толпах не проявлялось никакого понятия о дисциплине, о подчинении командному составу во время операций. Сам же командный состав оказался настолько слабым, безвольным, терроризированным негодными элементами части, что не он командовал частями, а его части тянули, куда хотели…
Части нашей Красной Армии формировались в различных местах и совершенно по-разному. Большая часть из них состояла из добровольцев. Никакой военной выучке они не подвергались, и поэтому слишком трудно совершать с ними военные операции. Они могут совершить партизанский набег, но чуть только попадут под военный, а не партизанский огонь — они обнаруживают всю слабость свою и панически бегут от жалкой горстки опытного противника».
Воевать постепенно учились, что касается дисциплины — то чего-то приемлемого в этом отношении удалось достичь лишь к началу 30-х годов. Если же говорить об этике, о морали… то не было в этой войне ни этики, ни морали, ни милосердия. Война и сама по себе жестока — а за Каинов грех гражданской войны дается особое озверение. Об этом писал в своем дневнике Исаак Бабель, который был в польском походе с Первой Конной армией Буденного — право же, не самой худшей воинской частью РККА.
«Страшное поле, усеянное порубленными, нечеловеческая жестокость, невероятные раны, проломленные черепа, молодые белые нагие тела сверкают на солнце…».
Стало быть, после боя раненых добивали, мертвых раздевали — одежка еще пригодится…
«История — как польский полк четыре раза клал оружие и защищался вновь, когда его начинали рубить».
Это к вопросу о том, почему в 1920 году так отчаянно сопротивлялись поляки…
Житомир:
«Полки вошли в город на три дня, еврейский погром, резали бороды, это обычно, собрали на рынке сорок пять евреев, отвели в помещение скотобойни, истязания, резали языки, вопли на всю площадь. Пожгли шесть домов, дом Конюховского на Кафедральной — осматриваю, кто спасал — из пулеметов, дворника, на руки которому мать сбросила из горящего окна младенца — прикололи, ксендз приставил к задней стене лестницу, таким способом спасались…».
Сокаль:
«Сапожник, сокальский сапожник, пролетарий. Сапожник ждал Советскую власть — он видит жидоедов и грабителей, не будет заработку, он потрясен и смотрит недоверчиво…
Лавчонки все открыты, мел и смола, солдаты рыщут, ругают жидов, шляются без толку, заходят в квартиры, залезают под стойки, жадные глаза, дрожащие руки, необыкновенная армия. Организованное ограбление писчебумажной лавки, хозяин в слезах, все рвут… Ночью будет грабеж города — это все знают».
Здесь комментарии излишни…
И как символ Гражданской войны:
«Все бойцы — бархатные фуражки, изнасилования, чубы, бои, революция и сифилис».
Имелись, конечно, и исключения, но в целом красные были не лучше белых, белые не лучше красных, а все вместе не лучше и не хуже зеленых.
Когда мы говорим об офицерах и чекистах 30-х годов, надо помнить: они родом — отсюда. Бархатные фуражки, изнасилования, бои, революция и сифилис…
…С самого начала бывший военный журналист подошел к делу прагматически и принялся строить армию с опорой на профессионалов, офицеров царской армии. Это противоречило «классовому» подходу — а куда денешься!
Забегая вперед, надо сказать, что это его решение на каждом шагу отзывалось скандалами. «Военспецы» плохо уживались с партийным окружением и, что хуже всего, обнаруживали неистребимую склонность к саботажу и предательству. Сам же Троцкий в свое время говорил: «У нас ссылаются нередко на измены и перебеги лиц командного состава в неприятельский лагерь. Таких перебегов было немало, главным образом со стороны офицеров, занимавших более видные посты. Но у нас редко пишут о том, сколько загублено целых полков из-за боевой неподготовленности командного состава… И если спросить, что причинило нам до сих пор больше вреда: измена бывших кадровых офицеров или неподготовленность многих новых командиров, то я лично затруднился бы дать на это ответ».
Тем не менее он упорно продавливал свой принцип опоры на профессионалов — и продавил! Переломным стал день 23 ноября 1918 года, когда появился приказ Реввоенсовета о мобилизации бывших офицеров. По одним данным, в Красной Армии в Гражданскую войну служило пятьдесят тысяч офицеров царской армии, по другим — семьдесят пять тысяч, в том числе больше шестисот бывших офицеров Генерального штаба. Кадровыми офицерами были семнадцать из двадцати командующих фронтами, восемьдесят два из ста командующих армиями. А начальниками штабов практически везде были полковники и генералы царской выучки.
…Первые офицеры, служившие в Красной Армии, пошли туда добровольно. Тут надо понимать еще один момент. Сейчас расклад сил после октября 1917 года усиленно стараются представить следующим образом: новая власть большевиков против старой царской России, или же «России, которую мы потеряли». В том, чтобы вбить в голову наших людей такое представление, постарались все: и коммунисты, и демократы, каждый по своим причинам.
Однако на самом деле это было совершенно не так! Потому что и те, и другие почти всегда упускают из виду, считают «промежуточным» период с февраля по октябрь 1917 года. Да, этот период был коротким. Но совсем не промежуточным, отнюдь, а очень и очень важным. Настолько важным, что без него вообще ничего не понять!
На самом деле в то время новую Россию представляли не большевики, а Временное правительство. Именно оно противопоставлялось «старой», царской власти. А большевики в то время были «фактором X», некоей силой, которая захватила власть в стране, но сама по себе совершенно неизвестно что представляет. Поэтому логично было бы видеть в ней — и многие именно так ее и воспринимали! — как раз силу, противную новой России. У большевиков была совершенно другая идеология, совершенно иные устои, но это была, во-первых, власть, а не кучка болтунов, а во-вторых, власть центральная. И, как только стало ясно, что большевики намереваются сохранить страну, многие патриотически настроенные офицеры пошли к ним на службу.
Очень четко выразил это помощник военного руководителя Высшего Военного совета генерал-майор С. Г. Лукирский. Уже в 1930 году он говорил:
«Накануне революции февральской 1917 года в среде офицеров старой армии определенно сложилось недовольство монархическим строем… Поэтому февральская революция была встречена сочувственно в основной массе всего офицерства вообще. Однако вскоре наступило разочарование и в новой власти в лице временного правительства: волнения в стране даже обострились; ряд мероприятий правительства в сторону армии (в том числе подрывающие простых офицеров) быстро ее развалили; личность А. Керенского не возбуждала доверия и порождала антипатию…
Наступившая октябрьская революция внесла некоторую неожиданность и резко поставила перед нами вопрос, что делать: броситься в политическую авантюру, не имевшую под собой почвы, или удержать армию от развала как орудие целостности страны. Принято было решение идти временно с большевиками. Момент был очень острый, опасный: решение должно было быть безотлагательным, и мы остановились на решении: армию сохранить во что бы то ни стало. Поэтому крупнейшая часть офицерства перешла к сотрудничеству с большевиками, хотя и не уясняла еще в полной мере программу коммунистической партии и ее идеологию. Патриотизм явился одним из крупных побуждений к продолжению работы на своих местах и при этой новой власти».
После октября 1917 года офицерство раскололось. Другой высокопоставленный сотрудник Полевого штаба РВСР (так в сентябре 1918 года был назван штаб ВВС), К. И. Бесядовский, говорил:
«Надо сказать, что поступление в Высший Военный Совет на службу к «большевикам» было сделано не без трудных внутренних переживаний: большинство офицеров… отворачивались от нас — добровольцев. Я же считаю, что в сложившейся обстановке, когда немцы хозяйничали в наших пределах, нельзя оставаться посторонним зрителем и потому стал на работу».
Раскол шел почти посередине. Из 250 тысяч офицеров царской армии около трети попало к большевикам, около 40 % — к белым, остальные не примкнули ни к одной стороне — уходили за границу или, сняв форму, оставались в красной России, устраивались в ней, как могли. К середине июня 1918 года в Красной Армии было 9 тысяч офицеров-добровольцев.
Тут надо понимать еще одну вещь: противостояние Красной и Белой армий отнюдь не было противостоянием большевиков и монархистов. Как раз наоборот: исходя из вышеприведенных соображений, именно монархистам-государственникам было по дороге с большевиками, которые, кем бы они ни были, являлись все же властью центральной и стремились сохранить страну. И недаром в 1930 году, когда органы ГПУ распутывали дело «Весна» и в этой связи шерстили старых офицеров, те сплошь и рядом заявляли о себе именно как о монархистах.
А вот в Белой армии имелось всякой твари по паре. Если простые офицеры были движимы таким простым и понятным желанием — навести наконец в стране порядок, то «наверху» этот порядок видели по-разному. Например, деникинская пропаганда была в основном демократической, и получалось, что белые выступали как раз от имени этой самой «новой России», которую офицеры ненавидели с той же страстью, что и «красных хамов». И все они жили и воевали на иностранные деньги, которые, в случае победы, надо было отдавать — а после того, как русская армия три года воевала неизвестно за чьи интересы, иностранцев в ней тоже не очень-то жаловали…
Оставшиеся на «красной» стороне все это прекрасно видели и понимали. Об этом говорит тот же Лукирский: «…Победа белогвардейцев несла с собою вторжение иноземцев, деление России на части и угрожала закабалением нашей страны иностранцами. На стороне белогвардейцев не видели и базы, обеспечивавшей им симпатии народных масс».
О том, каким образом Белая армия собиралась отдавать долги своим заграничным кураторам, говорит тайный договор между бароном Врангелем и его французскими союзниками, опубликованный в английской газете «Дейли геральд» 30 августа 1920 года. В случае победы Врангель признавал все старые и новые долги России и ее городов и должен был уплатить их, исходя из 6, 5 % годовых, что по тем временам являлось совершенно грабительским процентом. Погашение долга вместе с процентами гарантировалось:
«а) Передачей Франции права эксплуатации всех железных дорог Европейской России на известный срок;
б) передачей Франции права взимания таможенных и портовых пошлин во всех портах Черного и Азовского морей;
в) предоставлением в распоряжение Франции излишка хлеба на Украине и в Кубанской области в течение известного количества лет, причем за исходную точку берется довоенный экспорт;
г) предоставлением в распоряжение Франции трех четвертей добычи нефти и бензина на известный срок, причем в основание кладется добыча военного времени;
д) передачей четвертой части добычи угля в Донецком районе в течение известного количества лет».
Кроме того, для контроля «при русских министерствах финансов учреждаются официальные французские финансовые и коммерческие канцелярии, права которых должны быть установлены специальным договором».[18]
А еще говорят, что большевики страну распродавали. Куда им до этих…
…Если говорить совсем уж просто и грубо, то за белыми стояла верхушка российского общества, которая пыталась на иностранные деньги вернуть себе имения, заводы и всю свою прежнюю красивую жизнь. Любой ценой, даже если за это придется отдать половину России. А верхушка российского общества в начале XX века была невыразимо отвратительна. И некоторое количество идеалистов, одержимых «белой идеей», ничего тут не меняли. Для того и существуют фиговые листки идей, чтобы привлекать идеалистов и использовать их в качестве пушечного мяса. И стоит ли удивляться, что к концу Гражданской войны среди офицеров Красной Армии было около четырнадцати тысяч белогвардейцев-перебежчиков.
В целом настроения тех офицеров, которые служили большевикам из принципа (были и другие), выразил Деникин в своих «Очерках русской смуты». Высказывание, которое он приводит, приписывается Тухачевскому:
«Социалистов, кричащих об Учредительном собрании, мы ненавидим не меньше, чем их ненавидят большевики. Мы не можем бить их самостоятельно, мы будем их уничтожать, помогая большевикам. А там, если судьбе будет угодно, мы и с большевиками рассчитаемся».
…Все, конечно, решалось индивидуально, иной раз настолько на примитивно-бытовом уровне… Кому-то нахамили при проверке документов, обозвали в лавке, глаза устали от постоянного лицезрения «торжествующего хама», и он подался к белым. Другой, поставленный в те же условия, пожал плечами — ну что поделаешь! — и вернулся к работе. А третий был полон лютой ненависти к мужикам, разорившим родовое имение. А четвертый стремился сделать карьеру и считал, что у красных это проще. Одни из мобилизованных служили из простой лояльности, другие — опасаясь за семьи. Кто-то стоял за Россию как патриот, а кто-то — за армию как профессиональный военный — эти, последние настроения лучше всех выразил знаменитый генерал Брусилов: «Я, как с малых лет военный, за эти годы страдал развалом армии, надеялся опять восстановить ее на началах строгой дисциплины, пользуясь красноармейскими формированиями. Я не допускал мысли, что большевизм долго продержится. В этом я ошибся, но я ли один? …Убежден, что многие, помогавшие Троцкому воссоздать русскую армию, хотя бы она и называлась «Красной», думали так же, как я».
Разные бывали офицеры, совершенно разные, и судьбы у них были разными. Чего стоит один подполковник Муравьев! Крестьянин по происхождению, боевой офицер, левый эсер по партийной принадлежности, он 4 февраля 1918 года, перед штурмом Киева, отдал приказ: «Войскам обеих армий приказываю беспощадно уничтожить в Киеве всех офицеров и юнкеров, гайдамаков, монархистов и врагов революции». Но это было только начало, вскоре Муравьев уже откровенно «поплыл». Назначенный командующим Восточным фронтом (!), он 10 июля в Симбирске заявил, что прекращает борьбу с чехословаками, разрывает Брестский мир и объявляет войну Германии. По счастью, тогдашние власти комплексами приличия не страдали и, вызвав на переговоры, Муравьева попросту шлепнули. Бывали и такие офицеры…
А с другой стороны, возьмем того же царского полковника Шапошникова. Раз присягнув советской власти, он всю жизнь оставался непоколебимо лояльным, и, несмотря на происхождение и послужной список, никакие репрессии его не коснулись. Шапошников дослужился до очень больших высот, три раза был начальником Генерального штаба. В последний раз он сменил на этом посту Жукова в 1941 году, после июньского разгрома советской армии, и оставался на нем практически до смерти. Тоже офицер и даже почти в том же чине…
…Нельзя сказать, что им было легко служить. Но, с другой стороны, нелегко было и с ними. Фурманов, чапаевский комиссар, писал: «Спецы — полезный народ, но в то же время народ опасный и препотешный. Это какое-то особое племя — совершенно особое, ни на кого не похожее. Это могикане. Больше таких Россия не наживет: их растила нагайка, безделье и паркет». Конфликт «господ» и «хамов» стоял в Красной Армии остро — а куда денешься?
Впрочем, вопросы межличностных отношений худо-бедно, но как-то решались. Хуже было то, что «военспецам» элементарно нельзя было доверять. Они сплошь и рядом переходили из армии в армию, и порой не по одному разу. Если перейдет командир взвода или эскадрона — это, конечно, неприятно, но пережить можно. Если командующий или начальник штаба дивизии или армии — это уже беда немаленькая. Если же не перейдет открыто, а начнет работать на белых — такие случаи тоже бывали — то это настоящая катастрофа.
Власти обеспечивали их верность, как могли. Для надзора за старыми спецами еще в октябре 1917 года был введен институт комиссаров, и нигде он не был так распространен, как в армии. А вы думали, что комиссары должны были следить за «политической благонадежностью» командиров? Ага, заняться им было больше нечем! Комиссар должен был следить, чтобы вверенный его попечению командир не установил связей с белыми, не участвовал в разного рода заговорах, не дезертировал и не перебежал к противнику. (Ну и политработой, само собой, тоже занимались…) А кто виноват, если без надзирателей было не обойтись? Есть такая наука арифметика: так вот — из восемнадцати начальников объединений РККА (весьма крупная должность) в 1918 году восемь бежали к белым или были расстреляны, трое в 1919 году, с началом собственно Гражданской войны, оставили службу в войсках и лишь семь человек в конечном итоге остались в Красной Армии.
Тот же К. Бесядовский вспоминал:
«Нелегка была и непривычная обстановка работы: тебе не доверяют, комиссар ходит по твоим пятам, следя за каждым твоим шагом. "Комиссар — это есть дуло револьвера, приставленное к виску командира" — так определил взаимоотношения командира и комиссара один из моих комиссаров. Партийная среда держалась от нас в стороне (партийцы почти сплошь были комиссарами), и мы, остальная масса, чувствовали себя бесправными… Ясно, что все эти черты нашего быта, службы не могли вызывать довольства… Коммунистические идеи были нам чужды, в марксизме мы не разбирались…».
А с другой стороны, как иначе, если в Постановлении ВЦИК от 29 июля 1918 года говорилось: «За побег или измену командующего комиссары должны подвергаться самой суровой каре, вплоть до расстрела»?
Еще одним способом был известный с древнейших времен институт заложников: ими стали семьи офицеров, остававшиеся в красном тылу. (Если кто-то видит в этом особое зверство красных, пусть вспомнит судьбу семьи Штауффенберга.)
Никто не спорит, 1917 год поставил офицеров перед жестоким выбором. Но и само время было жестокое. Впрочем, сплошь и рядом офицеры сражались не из-за каких-то убеждений, а просто потому, что судьба поставила их по ту или иную сторону баррикады. Когда в 1922 году проверяли политическую грамотность командного состава Западного фронта, уже командиры на уровне батальонов довольно слабо понимали, что такое советская власть. Как анекдот, рассказывали о командире роты, который на вопрос, чем отличаются красные от белых, ответил, что белые носят погоны, а красные — нарукавные знаки. При этом товарищ сначала послужил у Колчака, потом у Советов и так и не понял, у кого и за что боролся. И это те, которые прошли всю войну. Что же было в 1918-м?
Опять же, Тухачевскому приписывают слова:
«Я — беспечный ландскнехт».[19]
«Помните ландскнехтов? — говорил он еще в 1914 году. — Дрались они, где и когда возможно за тех, кто их нанимает, и главное, не для каких-то высоких идей, а для себя, чтобы взять от войны все, что она может дать!»
И надо понимать еще одну вещь, без которой мы никогда не осознаем того, что было дальше: в любом обществе офицеры — это каста. Правительства всегда борются с этим, и всегда безуспешно. А если, паче чаяния, удается, то такая армия почему-то начинает стремительно разлагаться (пример — советская армия образца позднего социализма).
Еще и поэтому они с такой легкостью переходили из армии в армию, что зачастую коллеги по ту сторону фронта были им ближе, чем собственное начальство. И как в 1917-м, так и в 1937 году были такие — и немало, для которых присяга значила меньше, чем офицерская солидарность.
Публицист Ф. Степун так писал об обстановке в среде военспецов: «Слушали и возражали в объективно-стратегическом стиле, но по глазам и за глазами у всех бегали какие-то странные, огненно-загадочные вопросы, в которых перекликалось и перемигивалось все — лютая ненависть к большевикам с острою завистью к успехам наступающих добровольцев; желание победы своей, оставшейся в России офицерской группе над офицерами Деникина и явным отвращением к мысли, что победа своей группы будет и победой совсем не своей Красной Армии; боязнь развязки — с твердой верою: ничего не будет, что ни говори, наступают свои».
Впрочем, по мере озверения обеих воюющих сторон становилось ясно, что будет, и еще как! Практика была такой. Возьмут белые красную часть, солдатам меняют звездочки на кокарды, командиров — к стенке или в петлю. Возьмут красные белую часть — то же самое. С генералами поступали мягче, но все же среди убитых белыми можно назвать начальника Главного штаба командования Красной Армии в Сибири бывшего генерал-лейтенанта Таубе, генерал-майора Николаева, повешенного в Ямбурге. Они могли спасти жизнь, перейдя на службу к белым, — но не захотели. Другие захотели и остались живы.
В конце концов, из этих семидесяти пяти тысяч выкристаллизовались те, кто, наравне с «новыми» командирами, составил ядро Красной Армии.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.