Историк: концепция, ее идейная доминанта и социально-политическая направленность

Историк: концепция, ее идейная доминанта и социально-политическая направленность

В связи с выявлением культурно-исторической специфики, исходных позиций и принципов освещения Робером де Клари событий Четвертого крестового похода неизбежно возникает вопрос о побудительных мотивах, заставивших рядового, полуграмотного или вовсе не грамотного участника рыцарской авантюры поведать современникам и потомкам ее историю. Иначе говоря, возникает проблема концептуального содержания рассказа о задарско-константинопольском предприятии крестоносцев. Только раскрыв это содержание, мы сумеем оценить труд Робера де Клари как закономерное порождение исторической мысли западного средневековья «классического» периода.

Авторы всех латинских хроник крестовых походов декларируют свою бескорыстную приверженность к истине как главный стимул их написания. Робер де Клари также верен такого рода риторической декларативности. В заключение записок он счел необходимым продиктовать писцу фразу, по меньшей мере трижды уведомлявшую будущих читателей и слушателей о том, что они «слышали правду, как был завоеван Константинополь». И хотя многие «добрые рассказчики смогли изложить все это лучше него», но его труд имеет то неоспоримое, как он считает, преимущество перед прочими, что в нем «во всем» передана «подлинная правда», пусть кое-что и пропущено, поскольку он просто не смог всего вспомнить (гл. СХХ). В этом пассаже ощущается какой-то скрытый полемический подтекст — в самом повествовании не встречается инвектив против кого-либо из «добрых рассказчиков». Чтобы уяснить концептуальный смысл произведения и его направленность, историку и здесь приходится обратиться к самой «материи» записок.

Авторы хроник крестовых походов, в том числе и Четвертого, писали свои сочинения, преследуя (умышленно либо бессознательно) практические (политические, нравственно-дидактические, религиозные) цели[52]. Жоффруа де Виллардуэн хотел обелить вождей крестоносного предприятия, окончившегося при их прямом содействии завоеванием христианской Византии. Венецианские хронисты рассчитывали своей версией событий реабилитировать политику Венеции — одной из главных политических сил, толкнувшей крестоносцев в сторону Св. земли. Безвестный составитель «Деяний Иннокентия III» старался представить папу непричастным к «уклонению» крестоносцев с пути и даже принципиальным противником нападения на Константинополь и т. д. Были ли у Робера де Клари подобного же рода внутренние стимулы, чтобы поведать «одну только правду» о завоевании Константинополя?

Высказывалось предположение, что хроника Робера де Клари была инспирирована монахами Корбийского аббатства с целью удостоверить аутентичность переданных им туда «святынь»[53]. В двух главках «Завоевания Константинополя» (XXXII и XXXIII) действительно рассказывается о реликвиях, которые Робер де Клари видел в часовне дворца Вуколеон (они идентичны, кстати, упоминаемым русским паломником Добрыней Ядрейковичем (Антонием Новгородским) в его описании Константинополя), но, кроме этого факта, нет никаких данных, которые могли бы подтвердить такую гипотезу. В повествовании Робера де Клари отсутствует малейший намек на те церковные ценности, которые он вывез из Константинополя и передал в Корби. Ясно, что пикардиец задумал свой труд отнюдь не с религиозными целями и вряд ли создавал его по внушению корбийских монахов.

Высказывалось предположение, будто цель хрониста состояла в том, чтобы воспеть подвиги своего сюзерена — Пьера Амьенского. Последний, однако, вообще не занимает в хронике сколько-нибудь значительного места. О действиях этого сеньора в качестве боевого командира chevaliers говорится только один раз (гл. XLVII — XLVIII): автор подробно рассказывает здесь о продвижении отрядов крестоносцев к Константинополю, о том, как граф Фландрский, опасаясь оторваться от основных сил, отошел назад, а Гюг де Сен-Поль и Пьер Амьенский отказались последовать за ним, пригрозили ему разрывом и т. д. Хронист, кажется, одобряет поведение сюзерена — ему импонирует наступательный дух Пьера Амьенского[54]. Тем не менее считать на основании только данного отрывка, что вся хроника была задумана во имя апологии видама Амьенского, не приходится.

Робер де Клари приводит немало фактов о деяниях крестоносцев в Константинополе — о захватах земель, расхищении богатств, уничтожении памятников искусства и т. д. Может быть, он собирался своим рассказом предъявить своеобразный обвинительный акт вождям крестоносцев, уличив их в алчности, в том, что она одержала у них верх над религиозными соображениями? Подобное предположение было бы искусственным. Очень немногие западные наблюдатели начала XIII в. вроде генуэзского хрониста Оджерио Пане осуждали варварство крестоносцев в Константинополе, да и позиция упомянутого хрониста объясняется тем, что он выражал взгляды купечества соперницы Венеции на Средиземном море — Генуи[55]. Остальные современники в Западной Европе молчали (сбросим со счетов лицемерные и быстро прекратившиеся ламентации Иннокентия III!): создания Латинской империи оказалось достаточным, чтобы заглушить голоса «христианской совести» католических авторов. Нашелся даже хронист (немец Оттон Сен-Блезский, продолжатель Оттона Фрей-зингенского), посчитавший завоевание Константинополя «знаком божьего милосердия»: господь ведь отдал город не сарацинам, а как-никак христианам[56]. Открытые обличения содеянного крестоносцами исходили почти исключительно из среды византийских и других восточноевропейских очевидцев (константинопольский историк Никита Хониат, безымянный русский автор «Повести о взятии Царьграда фрягами»)[57]. Приписывать такого рода замыслы Роберу де Клари нет ровно никаких оснований.

А. М. Нада Патроне склоняется к некоей «нейтральной» точке зрения: Робер де Клари не питал, по ее мнению, каких-либо иных намерений, кроме тех, которыми он сам чистосердечно делится со своими читателями и слушателями в гл. СХХ: рассказать правду об этом завоевании, представив некий отчет о необычайном предприятии, участником которого он сам являлся[58]. Такие свидетельства очевидцев выше всего ценились в сфере истории и, как показал Э. Г. Мак Нил (США), были широко распространены в XIII в.[59] Записки пикардийца не составляли чего-либо из ряда вон выходящего. Схема Нада Патроне поначалу может показаться привлекательной своей ясностью и простотой. Труд Робера де Клари не единственное произведение, созданное крестоносцем, вернувшимся с Востока; подобно другим участникам событий, пикардиец хотел лишь описать увиденное — без какой-либо задней мысли; толчком к созданию хроники послужили только переполнявшие рыцаря впечатления, простодушное, естественное желание приобщить к ним тех, кто не побывал в Константинополе. Ни о каких глубинных, социально-политических корнях его замысла не может быть и речи — таковых будто бы и не существовало.

Схема Нада Патроне, уподобляющей Робера де Клари бездумному соловью, который поет свою незамысловатую песнь лишь потому, что поется, принципиально, неубедительна, хотя ее частным наблюдениям и выводам нельзя отказать в меткости и обоснованности. Анализ хроники позволяет нащупать все же заложенную в ней идею, понять замысел хрониста в его социально-политической обусловленности, определить существо исторической концепции Робера де Клари, короче, выяснить, в чем состоит та «правда», которую Роберу де Клари так важно было поведать своей аудитории, в отличие от других «добрых рассказчиков».

Так же, как и Жоффруа де Виллардуэн — и в этом, собственно, новизна осмысления причинно-следственной взаимосвязи событий, — Робер де Клари спонтанно был «прародителем» концепции, которая обозначается в современной историографии как «теория случайностей»[60]. Все перипетии крестового похода — это не результат ни осуществления промысла божьего, ни человеческих предначертаний, а в основном только игра случая. Все совершилось вследствие сцепления множества разрозненных, случайных причин, коренившихся в превратности происходящего. Действительно, не успели графы, бароны и рыцари, вняв проповеди Фулька из Нейи (гл. I), взять крест, как скончался только что избранный предводитель граф Тибо Шампанский (гл. II) — первая случайность. Вместо него избирается маркиз ломбардец Бонифаций Монферратский: он представляется им умудренным и доблестным военачальником (гл. III — IV). Крестоносцы не собираются плыть в Сирию, предпочитая отправиться в Египет, откуда рассчитывают действовать наиболее эффективно против сарацин (гл. V). Для найма флота снаряжаются послы в Геную, Пизу и Венецию (гл. V — VI). Договориться насчет фрахта кораблей удается только с Венецией (гл. VII). «Пилигримы» отправляются туда (гл. IX — X) и там их настигает вторая неожиданность: вместо 4 тыс. рыцарей и, по Роберу де Клари, 100 тыс. пеших воинов, в Венецию прибыли всего 1 тыс. рыцарей и якобы 50 — 60 тыс. пеших воинов. Крестоносцы не в состоянии сполна расплатиться с Венецией (гл. XI) и потому — третья случайность! — вынуждены согласиться с предложением дожа: овладеть далматинским Задаром с тем, чтобы из захваченной добычи рассчитаться с заимодавцем (гл. XIII). Задар взят, что навлекает на «пилигримов» папское отлучение (гл. XIV — XV). Правда, от него крестоносцы быстро освобождаются, однако тут наступает зима; выясняется, что деньги, как и съестные припасы, почти иссякли. О походе в Египет не может быть и речи (гл. XVI). Крестоносцы в четвертый раз делаются жертвой случая, ибо вдруг возникает новая ситуация — ее опять-таки предлагает дож Дандоло, снова вызволяющий участников похода из затруднений: приобрести деньги и пополнить съестные припасы можно... в Греции. Чтобы отправиться туда, необходим подходящий предлог (гл. XVII). Он тотчас подвертывается — еще одна, пятая случайность, казалось бы никакого отношения к крестовому походу не имеющая: в Византии свергнут законный государь, а его сын, царевич Алексей, находится в Германии; Бонифаций Монферратский готов быть связующим звеном между Алексеем и крестоносцами, поскольку тот является братом супруги «германского императора» при дворе которого маркиз уже побывал раньше (гл. XVII).

Далее Робер де Клари пускается в историю Византии, дабы объяснить, каким образом и почему отец Алексея — Кирсак (Исаак II) — лишился трона. Оказывается, это произошло тоже вследствие переплетения серии случайностей и в конечном счете из-за оплошности самого Кирсака, который, проявив отвагу в борьбе против Андрома (Андроника I) и сумев овладеть троном (гл. XXII), опрометчиво приблизил к себе брата, Алексея (III) (гл. XXVI), избавив его от сарацинского плена. Оплошность дорого обошлась Кирсаку: неблагодарный брат-властолюбец коварно лишил его державы, ослепил и заключил в тюрьму (гл. XXVIII). Сыну Кирсака удалось все же бежать в Германию, и вот так-то, в силу счастливой случайности, крестоносцы обрели г. его лице предлог для похода в Византию с целью подкрепления своих денежных средств и продовольственных ресурсов (гл. XXX). Молодой Алексей со своей стороны по совету деверя, германского государя, женатого на его сестре, ухватился за представившийся ему шанс — «с помощью бога и крестоносцев»[61] (гл. XXXI) восстановить в Византии законную власть. На о-ве Корфу, куда двинулся флот крестоносцев, их предводители заключают сделку с византийским царевичем: он обязуется, «если его поставят императором», выдать воинству христову 200 тыс. марок и помочь ему отвоевать Заморскую землю (гл. XXXII). Несмотря на противодействие некоторой части сеньоров, дело было решено, как того хотели дож и Бонифаций Монферратский (гл. XXXIII), который особенно настаивал на оказании поддержки юному царевичу.

В этом месте повествования Робер де Клари вновь прерывает его связную нить, чтобы пояснить, какие мотивы заставили Бонифация столь рьяно стремиться в сторону Константинополя. Следует длинная цепь случайностей сугубо личного, вернее, фамильного порядка, связанных с злоключениями бонифациева брата Конрада (гл. XXXIII — XXXVIII). Бонифаций якобы стремился отплатить византийскому императору за обиды, нанесенные брату.

Чисто случайные, непредсказуемые события продолжали обрушиваться на крестоносцев и после подписания соглашения с византийским наследником. Прибыв к Константинополю, они убедились, что вопреки их ожиданиям горожане не собираются признавать правителем царевича Алексея (гл. XLI). Пришлось восстанавливать его на престоле силой (гл. XIII — LII). Крестоносцы стали господами положения в Константинополе, но поставленные ими у власти императоры (Исаак II и его сын) не смогли полностью выполнить денежные обязательства. Начались бесконечные оттяжки и проволочки с уплатой половины их долга (гл. LVI — LVIII), последовали препирательства, пока наконец Ангелы совсем не отказались платить. Тогда разразился конфликт. В это время дела в Константинополе опять приняли неожиданный для крестоносцев оборот: престол захватил Морчофль (Алексей V Дука) (гл. LXI). Он расправился с Алексеем (IV) (гл. LXII) и потребовал от крестоносцев убираться прочь из Византии. Теперь у них, по Роберу де Клари, и вовсе не оставалось другого выхода, кроме как вступить в борьбу не на жизнь, а на смерть с «предателем Морчофлем», который убил своего «сеньора» (гл. LXII) — должника латинян. Итогом ожесточенной войны — а крестоносцев принудили к ней обстоятельства — явился захват ими Константинополя (гл. LXVIII — LXXX).

Таково в самом схематичном виде переплетение причин и следствий, обусловившее в изображении Робера де Клари завоевание Византии и создание Латинской империи. Перед нами — цепь внутренне не связанных друг с другом обстоятельств, перед лицом которых крестоносцам, оказывается, просто нельзя было «устоять», цепь, замкнувшаяся на захвате ими византийской столицы. Робер де Клари как натура непосредственная, возможно, не отдавал себе отчета в том, что концепция, содержавшаяся в его изложении событий и сводившая все извивы похода к нагромождению неожиданностей, означала апологию крестоносной авантюры, но в действительности это было именно так.

В хронике налицо и другие, столь же незаметные, элементы панегирического освещения крестового похода. Так, Робер де Клари, сам, несомненно, принимавший участие в грабежах в Константинополе, ни словом не упоминает о поведении рыцарей по отношению к его жителям (молчание на сей счет хранят и Жоффруа де Виллардуэн и прочие западные хронисты). Далее весь византийский экскурс в записках Робера де Клари, сколь бы ни была относительна здесь степень достоверности, нацелен по существу на то, чтобы оправдать вторжение крестоносцев в константинопольскую землю. В этом же и подоплека повествования (во втором экскурсе) о злоключениях Конрада Монферратского в Византии и на Востоке. Оказавший бесценную услугу императору в подавлении мятежа «Вернаса» (Алексея Враны), он вынужден затем — в страхе за свою жизнь — бежать из Константинополя. Бонифаций не может простить грекам такого «предательства». Личная враждебность к константинопольскому императору — вот «историческая» причина, превратившая маркиза в энергичного сторонника поворота крестоносцев к византийской столице (гл. XXIII). Более завуалированно оправдание изменения маршрута дается в следующей части этого же экскурса. Тут как бы проводится своеобразная параллель между двумя историческими ситуациями: сложившейся у франков в Тире во времена его обороны против Саладина и у крестоносцев — после захвата ими Задара. В первом случае запертые сарацинами в городе франки испытывали большие затруднения с продовольствием. Чтобы выйти из них, они хитроумно «разыграли» противника, а затем нанесли ему поражение и, проявив таким образом смелую инициативу, преодолели трудности. Во втором случае (по завоевании Задара) крестоносцы также попали в стесненное положение, остались почти без денег и продуктов. И если в Тире, обороной которого руководил Конрад Монферратский, франки разрешили возникшую перед ними проблему пополнения съестных припасов, выказав находчивость и отвагу, то теперь венецианцы, предложившие двинуться в Византию для подкрепления ресурсов, лишь обратились к испытанному в прошлом методу: храбрость и предприимчивость должны были выручить крестоносцев и на этот раз. Иными словами, «исторический опыт», по мысли Робера де Клари, призван служить в поучение и, значит, по-своему тоже в обоснование перемены направления крестового похода.

Существенно — в плане выявления «ментального ключа» записок — и следующее обстоятельство: Робер де Клари нарисовал такую картину случайных фактов, в которой божественному промыслу отводилось маргинальное место. События в целом развертываются не как «деяния бога через франков» (gesta Dei per Francos), а обусловливаются человеческими стремлениями, страстями, практическими потребностями, которые возникают сами собой в результате сцепления независимых друг от друга «рядов» происшествий: царевич Алексей оказывается в распоряжении крестоносцев потому, что его отец совершил некогда промах, приблизив к себе брата, который потом отнял у него престол; к войне с Византией рыцарей вынуждают сперва финансовая несостоятельность восстановленных ими. императоров, а затем дерзость «Морчофля»: не в обычаях благородных chevaliers снести такое вероломство, как убийство им своего «сеньора», и т. д. Крестоносцами руководят в их действиях то чувство рыцарского долга (необходимость рассчитаться с Венецией, отсюда — поход на Задар), то желание восстановить попранную «справедливость» (отсюда — поддержка Исаака (II) и Алексея (IV)), то жажда отомстить за былые оскорбления (как это было, по Роберу де Клари, у Бонифация Монферратского)

Причинами исторических событий в их взаимосвязи выступают реальные, посюсторонние факторы, порожденные порой запутанной и многообразной жизненной практикой, где высокое сочетается с низменным, любовь — с ненавистью, сердечность — с коварством, бескорыстие — с ненасытным властолюбием и т. п. Такое «заземленное» преподнесение событий и составляет одну из важнейших черт хроники Робера де Клари как памятника исторической мысли средневековья, памятника, пусть еще очень отдаленно, но все же достаточно выразительно предвещающего новые времена в историописании. Детерминированные небесным промыслом мотивы поведения людей, творящих историю, в значительной мере уступают место земным побуждениям, провиденциалистская основа исторических акций в определенной степени если и не разрушается, то все же подрывается. С этой точки зрения хроника рыцаря из Амьенуа — крупный шаг вперед не только в освещении крестовых походов, в высвобождении их истории, хотя еще далеко не полном, от вмешательства сверхъестественного и в перенесении центра тяжести событий на земную почву. Это крупный шаг вперед в принципиальном понимании истории вообще.

Концептуальное содержание хроники, однако, не исчерпывается апологией рыцарской авантюры, сводимой к взаимосцеплению роковых случайностей. Через рассказ Робера де Клари красной нитью проходит еще одна важная идея, раскрывающая социальные истоки, социальный смысл и направленность «Завоевания Константинополя». Хроника эта в противоположность запискам Жоффруа де Виллардуэна — панегирик рядовому рыцарству. Пикардиец воспевает деяния простых рыцарей. В его хронике ясно звучит голос povres chevaliers, той массы, которую постигло в походе жестокое разочарование, поскольку она сама стала отчасти жертвой корыстолюбия, высокомерия, неприкрытого эгоизма, политических интриг своих вождей — знатных сеньоров и венецианского дожа, быстро нашедших общий язык. Они сговаривались за спиной рыцарей, не посвящая их в свои планы. Так, бароны и прочие «высокородные крестоносцы» приняли на совете предложение дожа насчет завоевания Задара, а все остальные в войске и не ведали об этом совете, «кроме самых могущественных лиц» (гл. XIII). Они хитростью отбирали у рядовых воинов то, что, с точки зрения последних, причиталось им за их ратные труды. Все повествование Робера де Клари ведется как бы от имени этих в конечном счете обделенных добычей, обманутых, ущемленных в своих притязаниях простых chevaliers, рассчитывавших не на жалкие подачки rike hommae и не на крохи от завоеванного в Константинополе «добра», а на нечто гораздо большее.

«Правда», которую хочет поведать и передает Робер де Клари, — это правда об «обиде», нанесенной знатью рыцарям, т. е. «правда», отражающая внутриклассовые противоречия в «воинстве божьем», двинувшемся было против «неверных», а оказавшемся — якобы волею случая — в Константинополе. Ярче всего настрой маленького рыцаря, его неприязнь по отношению к haut hommes проступает в сценах, где описываются различные эпизоды битвы за Константинополь и того, что последовало за взятием города. Командиры боевых отрядов во время схватки в июле 1203 г., накануне вступления крестоносцев в город, враждуют между собой, а граф Фландрский даже проявляет малодушие (гл. XLVII). Если рыцари передовых отрядов, бесстрашно устремляющиеся навстречу превосходящим силам противника, уподобляются хронистом «прекрасным ангелам» (гл. XLVII), то графа Фландрского сами его соратники укоряют в пассивности: он совершает «весьма постыдное дело», не атакуя врага (гл. XLVIII). Незадолго до решающего приступа предводители договариваются между собой о разделе власти и добычи после того, как Константинополь будет завоеван. Всех ратников заставили при этом торжественно поклясться, что добычу «в золоте ли, серебре ли или в новых тканях, стоимостью в пять су и больше, они снесут в лагерь для справедливого дележа» (гл. LXVIII). Когда же город перешел в руки завоевателей, то клятву сдержали только рядовые рыцари, а их вожди, угождая собственной корысти, повели себя крайне вероломно и недостойно. Сперва они условились, причем, как с нескрываемой горечью рассказывает хронист, «ни меньшой люд, ни бедные рыцари вовсе ничего об этом не знали», взять себе «лучшие дома в городе» (гл. LXXX). Именно с тех пор бароны «начали предавать меньшой люд, и выказывать свое вероломство, и быть дурными сотоварищами» (Там же), за что потом дорого поплатились, — уже с явным злорадством отмечает Робер де Клари. Он выступает выразителем настроений неблагосклонного по отношению к верхам меньшого люда (menue gent). Хронист возмущен тем, что знать завладела самыми лучшими зданиями, заняв их «прежде, чем бедные рыцари и меньшой люд успели узнать об этом»: им пришлось довольствоваться домами, оставшимися свободными (Там же). В дальнейшем меньшому люду причинялись новые обиды. Захваченное, у греков имущество — «а оно было очень богатым» — снесли в некое аббатство, и для охраны отрядили 10 сеньоров и столько же венецианцев, считавшихся вполне честными людьми. И что же? «Те самые люди, которые должны были охранять добро», принялись растаскивать «драгоценности из золота и все, что хотели» (гл. LXXXI). Робер де Клари с досадой рисует картину своекорыстного поведения «могущественных людей»: каждый из них «брал себе либо золотую утварь, либо златотканые шелка, либо то, что ему больше нравилось, и потом уносил» (Там же). Принципы разбойничьей «справедливости» были таким образом нарушены знатью — и этого Робер де Клари ей не прощает. Он негодует — не потому, что захватчики учинили грабеж христианского города, а едва ли не исключительно из-за «несправедливости», содеянной сеньорами, ибо «ничто не было разделено к общему благу войска, или ко благу бедных рыцарей, или оруженосцев, которые помогли завоевать это добро» (Там же). Напротив, «добро, которое оставалось для дележа, было расхищено таким вот худым путем» (Там же). Гнев Робера вызван дополнительно еще и тем, что ловкие торгаши, венецианцы «так или иначе получили свою половину», в накладе оказались только рядовые участники крестоносного предприятия (Там же).

Робер де Клари не упускает случая уличить знатных предводителей в политических амбициях и просчетах, гордыне, алчности. Лишенные дальновидности, надменные бароны отвергли предложение Иоанна Валашского (Калояна) стать их вассалом и даже предоставить им стотысячное войско, если они помогут ему получить царскую корону (гл. LXIV). Причем столь выгодное предложение было отклонено как раз тогда, когда сами крестоносцы испытывали сильные затруднения. Вместо того чтобы пойти навстречу «Иоанну ли Блаки», его подвергли оскорблениям, выказали презрение к куманам, сочтя их (за внешний облик) чуть ли не оравой малолетних, и заносчиво угрожали «Иоанну ли Блаки». В конце концов он все равно добился царского венца — при содействии «апостолика» (Иннокентия III), который направил своего кардинала для его коронации (гл. LXV). Бароны же впоследствии пожали плоды своей опрометчивости; они виновники адрианопольской катастрофы, поражения, нанесенного крестоносцам куманами, которые оказались способными наголову разбить рыцарей (гл. LXV, CXII). Выборы императора Латинской империи, по описанию Робера де Клари, проходили в обстановке открытого соперничества претендентов — маркиза Бонифация Монферратского, дожа Энрико Дандоло, графа Бодуэна Фландрского (гл. XCIII, XCIV): высокие бароны две недели «не могли договориться» о том, кого избрать в коллегию выборщиков. Когда, наконец, трон достался графу Фландрскому, разразился острый конфликт между ним и маркизом Монферратским из-за Салоник (гл. XCIX — CII). В адрес маркиза, силою занявшего — наперекор воле латинского императора, своего сеньора — окрестности Салоник, хронист направляет слова морального осуждения, вкладывая их в уста самого этого сеньора: он понял в конечном счете, что «поступает очень дурно», и изъявил готовность «загладить зло, которое содеял» (гл. CIV).

Излагая события, последовавшие за взятием Константинополя, Робер де Клари неоднократно возвращается к «несправедливому» дележу добычи. Участвовавшие в рейде на Салоникскую землю рыцари графа Фландрского узнают через гонцов, что пока предпринимались попытки овладеть Салониками, оставшиеся в Константинополе «разделили добро, которое еще оставалось неподеленным». Рыцари, особенно молодые воины, возмущены: «Как? — ..вы поделили наше добро, то самое, из-за которого мы вынесли столько мучений, столько трудов, претерпели голод и жажду, холод и жару, а вы поделили его без нас?». Среди простых воинов слышатся угрожающие голоса: баронов, воспользовавшихся удалением этой части войска и поспешивших присвоить всю оставшуюся добычу, клянут как «предателей» (гл. CV). Гонцов, прибывших из Константинополя со столь недобрыми вестями, рыцари готовы растерзать на части. Войско незамедлительно возвращается в Константинополь, где обнаруживается, что рыцарям вовсе не осталось места в столице: «дома, из которых они уезжали, уже не были их домами, ибо город поделили»; меньшому люду пришлось довольствоваться жильем «в одном или целых двух лье от тех домов, из которых они уезжали» (гл. CV).

Кульминация указанной линии повествования — рассказ об Адрианопольском разгроме 14 апреля 1205 г. (гл. CXII). Он в особенности примечателен — с точки зрения анализа концептуальных установок Робера де Клари — своей концовкой. Это один из сравнительно редких случаев, когда автор, сохраняя верность провиденциалистским традициям, ищет объяснение событиям не на земле, а на небесах. Он полагает, что, позволив болгарам нанести поражение баронам, «господь поистине отомстил им за их гордыню и за вероломство, которое они выказали к бедному люду войска» (гл. CXII). Это и единственный случай, кстати, когда Робер де Клари, возможно, обнаруживает проблески понимания того, что деяния завоевателей в Константинополе совершенно не соответствовали официальной программе крестового похода: поражение под «Адремитом» расценивается как отмщение божье «за ужасные прегрешения, которые они содеяли в городе после того, как они его захватили»(гл. CXII)[62].

Такова социальная подоплека в целом апологетической, но вместе с тем включающей в себя порицание предводителей концепции хроники о завоевании Константинополя, таков подтекст той «правды», которой Робер де Клари стремился поделиться со своими читателями и слушателями.