Социально-политическая трансформация

Социально-политическая трансформация

Как известно, так называемый основной вопрос философии, которому всегда придавали столь большое значение отечественные и современные китайские специалисты по истмату (бытие определяет сознание или наоборот), весьма трудно решается на практике, особенно все в том же Китае. Едва ли стоит напоминать читателю, сколько копий было сломано китайскими историками философии в борьбе за то, чтобы определить, кем был, скажем, Конфуций — материалистом или идеалистом. Между тем парадокс в том, что сами мастера истмата являются в гораздо большей степени — если брать за основу их же собственные критерии — идеалистами, нежели материалистами.

Дело в том, что идеология порой играет определяющую роль. Утверждение первичности бытия никак не подтверждалось на практике в случае как с русской, так и тем более с китайской коммунистической революцией. Всем было хорошо видно и понятно, что и в России 1917 г., и в Китае 1949 г. объективные условия для социализма отсутствуют. Тем не менее считалось, что правильно налаженная пропаганда сумеет сделать свое дело. А «единственно верная идеология», подкрепленная железной диктатурой и силовыми методами принуждения, обеспечит желаемые результаты. В общем и целом и в России, и в Китае пропаганда и «единственно верная идеология», опиравшаяся на принуждение, добились немалых успехов. Другое дело — привели ли эти успехи к достижению запланированных результатов. Здесь уже сказали свое жесткое слово экономика XX в. и необходимые для ее нормального функционирования социальная и экономическая структура, хозяйственные связи и многое другое.

Как бы то ни было, но в решении основного вопроса философии догматики от истмата не преуспели. Жизнь сказала свое веское слово. Она показала, что идеология (сознание) если и не первична в том смысле, что для ее возникновения необходим определенный уровень развития общества, т. е. в конечном счете успехи все того же бытия, то уж во всяком случае и не вторична. Даже напротив, в определенных обстоятельствах, когда уровень бытия позволяет обществу вырабатывать некое сознание, это сознание может сыграть решающую роль. Именно оно — а не бытие само по себе — в состоянии определить, в какую сторону повернуть ход развития общества. И этот поворот вовсе не детерминирован бытием, на что делают акцент догматики. Он в значительной степени зависит от того, в каком направлении станет развиваться идеология данного общества, чья пропаганда окажется действенней.

Вот в этом-то и заключается сила идеологии, которая, овладев массами, оказывается в состоянии повернуть ход истории, особенно в критический для общества момент выбора пути. Именно такую роль сыграла идеология в древнекитайском обществе, когда перед ним встал такой вопрос. Разумеется, речь идет не об идеологии вообще, а только о такой, которая была в состоянии овладеть массами. Но о каких массах следует вести речь в нашем случае, какие социальные слои, имевшие реальную политическую силу и значимость, были заинтересованы в том, чтобы взять на вооружение ту идеологию, суть которой сводится к конструированию централизованной системы администрации и способности создать на патерналистских основах общество гармонии и порядка?

Наиболее заинтересованными в преодолении тенденции к децентрализации в чжоуском обществе периода Чуньцю — как и в средневековой феодальной Европе — были правители, чья позиция не нуждается в пояснении. Но другой реальной силой, на которую правители могли бы надежно опереться, были в чжоуском Китае — в отличие от Европы — не города, которых как влиятельных центров товарно-денежных связей, ремесла и свободной рыночной торговли в период Чуньцю еще не было^[157], а низший слой феодальной знати. Почему?

Огромное количество малообеспеченных аристократов было и в феодальной Европе, но там они далеко не всегда становились союзниками европейских королей. Как известно, все они были рыцарями, причем даже бедные из них, лишенные всего, имели в своем распоряжении элементарный набор рыцарских прав и аксессуаров (конь, вооружение, доспехи, навыки рыцарского боя, знакомство с рыцарской куртуазностью и соответствующее воспитание, аристократические связи и право участвовать в войнах и турнирах). Будучи рыцарями, они на равных с остальной феодальной знатью участвовали в сражениях и именно в ходе этих сражений могли завоевать себе то, чего оказались лишены по прихоти судьбы. Поэтому интересы средневековых европейских рыцарей были тесно переплетены с феодальной структурой, которая давала им весьма реальные шансы.

Совсем иначе обстояли дела у многочисленного и с каждым поколением все увеличивавшегося слоя ши в чжоуском Китае. Поскольку емкость боевых колесниц строго ограничивала число аристократов в войнах несколькими сотнями или немногими тысячами, то для всех остальных шанса завоевать себе место под солнцем в результате успешного сражения и овладения богатыми трофеями не было. А потому у них и не было большого интереса к феодальным войнам и вообще к феодальной структуре, центробежные силы которой автоматически отбрасывали их все дальше от социально-политической верхушки общества.

Конечно, некоторые из числа наиболее способных и амбициозных приспосабливались и даже достигали определенных успехов, как то наиболее блестяще продемонстрировал в свое время луский Ян Ху. Но такая удача выпадала на долю лишь очень немногих. Да и эти немногие объективно не были заинтересованы в сохранении феодальной структуры. Напротив, они видели залог устойчивости своей позиции в централизации власти, в укреплении административной системы, по ступенькам которой они, собственно, и карабкались наверх. Что же касается всех остальных, то их интересы и предпочтения были еще безусловнее и очевиднее.

Представители многочисленного слоя ши, о котором идет речь, могли в конкретных условиях периода Чуньцю и особенно второй его половины достичь некоторого успеха лишь на поле боя в качестве пехотинца-латника либо в системе налаженного административного управления. Других путей не было, и это объективно делало все возраставший слой ши союзником тех, кто выступал за централизацию и административное укрепление структуры чжоуского Китая. Что касается карьеры администратора, то здесь все ясно. Но почему для ши не была чересчур желанной и достаточно престижной карьера латника?

Феодальные войны велись на колесницах, и основной массе ши не было в них места, о чем уже шла речь. При колесницах был определенный контингент пехоты. Но позиция пехотинцев, игравших вспомогательную роль, не была и не могла быть престижной. Неясно, сколько среди пехотинцев было представителей слоя ши. Но мне не приходилось встречаться с сообщениями о том, что место погибшего воина на колеснице занял бы кандидат из числа пехотинцев. Такое в принципе, конечно, могло быть. Но если бы это имело характер вознаграждения, признания заслуг, способа продвижения, об этом в текстах хоть раз было бы упомянуто. Тем более что есть целые пассажи на тему о том, кто что может получить в случае победы над врагом. Создается вполне основательное впечатление, что пехотинец практически не имел шансов сесть на колесницу — места на ней высоко ценились и доставались, как следует полагать, ближайшим родственникам тех, кто выбывал из строя.

Отсюда явствует, что между пехотой и колесницами существовала практически почти непреодолимая социальная грань. Это была грань между высшей знатью, цинами и дафу, и окружавшей ее и все возраставшей массой ши, представителей коллатеральных ветвей все тех же знатных домов. Эта грань никак не очерчивалась, могла проходить даже внутри большой разросшейся семьи и тем более клановой группы из нескольких таких неравных по своему статусу родственных семей. Но она реально существовала. Ее ощущали и власть имущие. Более того, они пытались в меру своих возможностей как-то ее преодолеть. Однако этого не получалось, да и не могло получиться.

Так, история царства Цзинь свидетельствует, что в последней трети VII в. до н. э. там были созданы мобильные пехотные отряды для борьбы с северными ди [103, гл. 39; 71, т. V, с. 165–166;й 278, примеч. 106]. Неизвестно, были ли эти формирования временными или постоянно действующими, но в любом случае они были, видимо, близки к вспомогательным пехотинцам при колесницах. Конечно, пехотинцы-латники находились на государственной службе, за исполнение которой они получали определенное жалованье, надо полагать, в форме казенных выдач или дохода с каких-то полей. Но статус их, даже их командиров, был по сравнению с дафу на колеснице невысок. В аналогичном положении, видимо, находились и отряды пограничной стражи в разных царствах, из которых более всего по сообщениям текстов известно подразделение Шу Лян-хэ, отца Конфуция.

Кстати, именно судьба бравого офицера и старательного служаки Шу, который командовал 300 латниками, но так и не добился успеха ни в сколько-нибудь заметном продвижении по службе, ни в социальном статусе, очень показательна. Ши могли получать что-то на государевой службе, но у них (возможно, за редким исключением тех, кому очень повезло) не было реальных шансов стать в ряды правящих верхов. Неудивительно, что все их надежды были тесно связаны с укреплением государства и увеличением его административно-распределительного потенциала. И потому наиболее преданными и серьезными союзниками центральной власти были древнекитайские ши, заместившие в этой важной социально-политической функции средневековые города в феодальной Европе.

Таким образом основным, к тому же потенциально увеличивавшимся в числе и усиливавшимся союзником царской власти в конце периода Чуньцю был слой рядовых воинов-профессионалов и низших или средних чиновников ши. Что же касается городов, то в них — хотя они еще не были в то время значительными центрами ремесла, торговли, товарно-денежных отношений и частнособственнической активности — все возрастала влиятельная прослойка горожан. Судя по данным источников, горожане обычно оказывались союзниками тех, у кого в руках была реальная власть и, главное, сила, способная обеспечить порядок.

Разумеется, предлагаемая социологическая схема отнюдь не абсолютна и действовала не автоматически. В могущественных уделах-кланах были свои воины-ши и даже свои горожане (го-жэнь), которые нередко выступали вместе со своим господином и за интересы своего удела-клана. Примером тому могут служить события в царстве Лy, где Чжао-гун не был в состоянии одолеть клан Цзи даже тогда, когда во главе его стояли авантюристы Ян Ху или Гуншань Бу-ню (кстати, оба по статусу были, видимо, ши). Нечто в этом же роде было и в цзиньском клане Чжао, который в конце периода Чуньцю вел себя как автономно существующее мини-государство, вмешивался со своими войсками в дела других царств, например Вэй. Поэтому очень важно принять во внимание, что речь идет отнюдь не о перетекании неких неустроенных ши под знамена правителей. Имеется в виду гораздо более сложный процесс: в ходе соперничества правителей с наиболее могущественными владетельными феодалами те, кто оказывался победителем и практически брал на себя заботу об управлении государством, становились центром притяжения для заинтересованных в стабильности ши и го-жэнь. Но и этим, как правило, дело не ограничивалось.

В наиболее могущественных уделах, явственно превращавшихся в автономные политические образования типа все тех же царств и княжеств, возникал свой внутренний процесс политической дезинтеграции. Внутри уделов-кланов (некогда, в начале периода Чуньцю, являвших собой тесно сплоченные социально-политические структуры) появлялись противоборствующие группировки, что хорошо видно на примере цзиньского удела Чжао или луского Цзи. И здесь перед слоем низших администраторов и вассалов ши, равно как и перед горожанами, вставали проблемы, с кем им идти. Независимо от того, как эти проблемы решались в каждом конкретном случае, важен общий итог, т. е. направление движения общества. А оно в конце периода Чуньцю явственно шло в сторону дефеодализации.

Таким образом, на рубеже Чуньцю — Чжаньго в чжоуском Китае шел процесс укрепления власти тех, кто ею реально обладал и кто умел ее удержать за собой. Те же, кто этим искусством не владел, так или иначе свою власть теряли, уступая ее другим. В конце периода Чуньцю этот процесс перетекания власти был весьма заметен в Цзинь, Ци и Лy. И наоборот, процесс укрепления власти в руках легитимных правителей был нормой для аутсайдеров типа Цинь и Чу. Царства Сун, Вэй, Чжэн, Чэнь и тем более домен вана хотя и сталкивались с драматическими событиями и порой сотрясались от внутренних кризисов, заговоров и попыток переворотов, столь очевидной динамикой похвастать не могли. По разным причинам все они просто слабели. Однако и их касался, пусть в слабой степени, все тот же процесс социально-политической трансформации: на смену владетельным и влиятельным феодалам шли ши и го-жэнь, становившиеся весомой социально-политической силой.

Есть еще один важный момент, который должен быть принят во внимание, коль скоро речь идет о трансформации социально-политической структуры. Хотя число наследственной знати, цинов и дафу, в абсолютном выражении к концу периода Чуньцю существенно не изменилось, возможно, даже несколько увеличилось, о чем косвенно свидетельствует возрастание количества боевых колесниц в это время (в Цзинь — до 4–5 тысяч), нет сомнений в том, что в относительном выражении оно сильно сократилось. Или, иначе говоря, по сравнению с ши (не говоря уже о крестьянах, ремесленниках, торговцах и слугах) высшей знати стало много меньше. Во-первых, потому, что уже в первой половине периода Чуньцю практически все правители перестали создавать новые уделы и, напротив, начали прилагать усилия — впрочем, чаще всего безрезультатные, к уменьшению общего их числа. Во-вторых, из-за того, что среди высшей знати шла постоянная и ожесточенная внутренняя борьба за власть, которая способствовала резкому сокращению числа влиятельных на нее претендентов. Наконец, третьей и самой основной причиной было взаимоистребление высшей знати в ходе многочисленных войн.

Приняв во внимание, что параллельно с этим в Поднебесной увеличивалось количество низшей знати ши (чье участие в войнах и междоусобицах было гораздо более скромным), а также горожан, что было тесно связано с увеличением числа городов и численности их населения, несложно сделать вывод, что иерархическая лестница феодальной структуры быстрыми темпами истончалась сверху, что не могло не грозить устойчивости ее в целом. Конец периода Чуньцю очень показателен в этом смысле: многие из числа ши оказывались на высших ступенях власти или рядом с власть имущими, не становясь при этом дафу (т. е. не укрепляя за свой счет готовую рухнуть иерархическую структуру). Их, в частности учеников Конфуция (например, Цзы Лy), назначали на высокие посты, прежде доступные только дафу, а то и цинам, или они сами (как Ян Ху или Гуншань Бу-ню) добивались таких постов, но при этом никто из них, насколько известно, не становился дафу. А с другой стороны, если кто-либо, вроде самого Конфуция, получал ранг дафу, это была в новых условиях синекура, мало что реально (в смысле обладания властью) дававшая.

В конце периода Чуньцю буквально на глазах создавалась новая социально-политическая ситуация: дафу как влиятельнейший и правящий слой в Поднебесной терял свои прежние позиции, которые попадали в руки ши. При этом новые ши — в отличие от прежних дафу — не имели прав на должность или на должностное кормление. Право на должность и доход они завоевывали в конкурентной борьбе, а судьями были власть имущие, которые тоже были заинтересованы в том, чтобы иметь дело с назначаемыми и сменяемыми чиновниками-ши, а не с имевшими немалые притязания выходцами из рядов наследственной аристократии. И что существенно, процесс этот сам по себе не вызывал неприятия в обществе, даже во влиятельных его верхах.

Это и неудивительно, поскольку, согласно сложившимся уже идеологическим нормам, основам социо- и мироустроительной доктрины, еще древние мудрецы, столь умело управлявшие Поднебесной, считали своим долгом выдвигать умных и способных. И если вчера все высшие должности занимали дафу, а сегодня многие из этих должностей заняты умными и способными из числа выдвинувшихся ши, то разве это не разумно, разве не справедливо, разве не полезно для блага государства?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.