XII. Вторая скрипка

XII. Вторая скрипка

Какой долгий путь был пройден за один год! В начале ноября 1941 г. немногие бы поставили на то, что Англия продолжит существовать: в Европе она была загнана в глухую оборону, на Ближнем Востоке ее преследовали поражения, на Дальнем Востоке ей угрожало вторжение, в Атлантике ее душили немецкие подлодки, единственным ее союзником была Россия, в чьем скором крахе никто не сомневался[180]. Год спустя все изменилось: Великобритания оказалась в центре мощной коалиции, которая после кровавых поражений смогла остановить натиск стран Оси на всех фронтах от Арктики до Тихого океана.

У Черчилля не было никаких сомнений: это чудо стало возможным благодаря союзу англоязычных народов и личным связям, которые он установил с президентом Рузвельтом. Именно поставки американской техники и боеприпасов позволили выстоять в Ла-Манше, на Средиземном море, в Атлантике и Индийском океане; именно благодаря пониманию Франклина Рузвельта высший приоритет был отдан Европе, тогда как сами США были атакованы в Азии; только добрая воля президента удержала союзников от кровавой катастрофы, которой бы стала высадка во Франции в 1942 г., и позволила сделать выбор в пользу британской стратегии высадки в Северной Африке.

Черчилль, столь же сентиментальный, сколь и прагматичный, выразил свою признательность, настояв на том, чтобы командование операцией «Факел» было поручено американскому генералу, и назвав себя «верным помощником» президента в данном предприятии. Это, естественно, подразумевало, что он будет предупреждать все его желания и поддерживать при любых обстоятельствах. До начала операций Рузвельт поставил несколько условий: чтобы открыть союзникам двери Северной Африки, он рассчитывал на помощь генерала Анри-Онорэ Жиро, недавно бежавшего из немецкого плена; этот рубака без претензий на интеллект импонировал англо-американцам политической наивностью и прямо-таки утробной ненавистью к де Голлю. Желая сыграть на престиже, которым пользовались американцы у правительства Виши, и спокойно разоружить французские войска в Алжире и Марокко, президент пожелал скрыть участие в операции англичан и исключить из нее «Свободную Францию». Это было довольно наивно, особенно после возвращения Пьера Лаваля в правительство Виши, и создавало для Лондона лишние проблемы, поскольку отстранение «Свободной Франции» от участия в операции вызвало бы громы и молнии в штабе де Голля, с которым и без того отношения являлись крайне напряженными. Но, войдя в роль верного слуги американского президента, Черчилль со всем согласился.

Все расчеты пошли прахом с самого начала: в Касабланке, где высадились исключительно американские части, сопротивление было самым ожесточенным; в Алжире, где американцы шли в авангарде, им также пришлось вести тяжелые бои. Когда замешкавшийся Жиро прибыл, наконец, в Алжир 9 ноября, выяснилось, что ни один французский чиновник в Северной Африке не намерен ему подчиняться. По воле случая американцам удалось задержать адмирала Дарлана[181], приехавшего навестить больного сына. После его пленения бои в Алжире прекратились, но во всех остальных местах французские войска, сохранившие верность правительству Виши, оказывали союзникам отчаянное сопротивление. Адмирал Дарлан был единственным, кто мог приказать прекратить огонь, и следовало любой ценой остановить боевые действия в Алжире и Марокко, поскольку немцы опомнились и при потакательстве местных властей начали стягивать войска к Тунису. Для американцев сложилась крайне тяжелая ситуация, но генерал Марк Уэйн Кларк, представлявший Эйзенхауэра в Северной Африке, был человеком действия и, по собственному признанию, ничего не смыслил в политике. Утром 10 ноября он заключил договор с Дарланом: адмирал получал контроль над всей Северной Африкой в обмен на прекращение огня в Алжире и Марокко. Эйзенхауэр, прибывший в Алжир в тот же день, подтвердил свое согласие; в конце концов, ставка на Жиро себя не оправдала и сделка с Дарланом позволила бы сохранить много ценных американских жизней. «Я всего лишь солдат, – сказал Эйзенхауэр. – Я ничего не понимаю в политике».

Госдепартамент разбирался в политике получше, но его представителей к переговорам не подпускали, тогда как сам президент Рузвельт вообще ни о чем не знал: для него Дарлан, Жиро и де Голль были «тремя примадоннами», и лучшим способом все уладить было бы «оставить их всех троих в одной комнате и поручить управление оккупированными территориями тому, кто оттуда выберется». Решение, предложенное генералами Кларком и Эйзенхауэром, показалось ему приемлемым. Да, Дарлан более года сотрудничал с Гитлером; да, он сдал французский Индокитай японцам; да, он предоставил французские аэродромы в Сирии в распоряжение немцев; да, он позволил африканскому корпусу Роммеля пополнять запасы в Тунисе; да, он заявил полгода назад: «Придет день, когда Англия заплатит»; да, по его приказу еще два дня назад французские войска стреляли в американских солдат; да, во Франции больше него ненавидят только Лаваля; да, он – коллаборационист и предатель. Но для Вашингтона все это было не так очевидно, и Эйзенхауэр получил зеленый свет: три дня спустя Дарлан стал «верховным комиссаром Северной Африки» при поддержке американцев и все еще «от имени маршала[182]». Он был немедленно признан «проконсулами» Ногесом, Шателем и Бержере, губернатором Буассоном и даже генералом Жиро, который в качестве утешительного приза получил пост главнокомандующего[183].

Новость о передаче власти над Северной Африкой адмиралу Дарлану с благословения американцев была встречена в Лондоне с недоверием и возмущением; сам Черчилль был взбешен: «Дарлана следовало расстрелять!» – бушевал он. Но до начала операции «Факел» премьер-министр обещал президенту Рузвельту поддерживать его при любых обстоятельствах, так что теперь оказался в затруднительном положении: 16 ноября он заверил генерала де Голля, что «прекрасно понимает его чувства и разделяет их. Но сейчас идет война, и важнее всего изгнать врага из Туниса. […] Распоряжения генерала Эйзенхауэра носят временный характер и ни к чему не обязывают в будущем». Однако де Голль имел обыкновение открыто сообщать о своих взглядах, и его мнение оказалось прозорливым: «Я не понимаю вас. Вы воюете с первого дня. Можно сказать даже, что вы сами и есть эта война. Ваши армии одержали победу в Ливии. А теперь вы позволяете тащить себя на буксире США, тогда как ни один американец еще не видел немецкого солдата. Вам принимать моральное командование в этой войне. Европейское общественное мнение будет за вас». На том этапе генерал отметит: «Эта речь задела Черчилля за живое. Он заерзал в своем кресле». И действительно, премьер-министр был поколеблен и написал на следующий день Рузвельту: «Должен вам сообщить, что сделка с Дарланом вызвала глубокое возмущение в обществе. […] Масса людей из народа, чья простая и честная верность была нашей силой, не поймет заключения постоянного соглашения с Дарланом или формирования правительства в Северной Африке с ним во главе».

И в самом деле, простым людям было этого не понять, в чем президент уже имел возможность убедиться, поскольку Белый дом был завален протестами. Дабы обезоружить критиков, ловкий политик Рузвельт заявил на пресс-конференции: «Я согласился с политическими решениями, принятыми предварительно генералом Эйзенхауэром в отношении Северной и Западной Африки. Я прекрасно понимаю и поддерживаю тех, кто полагает, что в силу событий последних двух лет никакое окончательное соглашение с адмиралом Дарланом не может быть принято. Но предварительный договор по Северной и Западной Африке является не более чем временной мерой, вызванной военной необходимостью». Дальше по тексту слово «временный» встретится еще три раза, а «предварительный» – два. Рузвельт ясно дал понять, что намерен пользоваться услугами Дарлана только до тех пор, пока это необходимо, и что он продолжит сотрудничество с вишистами в Северной Африке, пока это не будет слишком дорого обходиться его имиджу в США: нет ничего более постоянного, чем временные меры…

Противоестественный союз с одним из главных творцов коллаборационизма вызвал в Великобритании растущее раздражение; пресса энергично протестовала, парламент бурлил, правительства в изгнании жаловались, службы безопасности докладывали, что соглашение с Дарланом «вызвало резкую реакцию во всех наших подпольных организациях на оккупированной территории, особенно во Франции, где оно произвело эффект разорвавшейся бомбы». На Би-би-си и в пропагандистских организациях практически все сотрудники французских отделов подали заявления об уходе, и даже внутри британского правительства многие министры во главе с Антони Иденом выразили несогласие с политикой, столь явно противоречившей духу Атлантической хартии и Декларации объединенных наций. Но Черчилль до последнего поддерживал Рузвельта наперекор всем ветрам и течениям: как можно надеяться победить в войне без тесного сотрудничества Великобритании и США? Он, по собственному выражению, оставался «горячим и предприимчивым помощником» президента, и нападки лишь пробудили его боевой дух: «Мне тяжело признать, что успех нашей крупнейшей операции и победа при Эль-Аламейне оказались связанными в сознании многих моих лучших друзей с тем, что им кажется недостойной сделкой с одним из наших злейших врагов. Я нахожу их поведение неразумным, поскольку они не принимают во внимание все тяготы борьбы и жизни наших солдат. Их растущая критика вызывает во мне гнев и презрение к подобному отсутствию чувства меры».

Реакция Черчилля на критику приняла помимо его воли самую неожиданную форму, все более отдаляя его от де Голля и сближая с адмиралом Дарланом! Так, 26 ноября он заявил Идену, что «Дарлан представляет для нас больший интерес, чем де Голль». Два дня спустя дипломатический советник Оливер Харви записал в дневнике, что «премьер-министр все более благосклонен к Дарлану». Если учесть, что Черчилль обзывал этого самого Дарлана негодяем, ничтожеством, мерзавцем, предателем и отступником и всего тринадцать дней назад кричал, что адмирала «следует расстрелять», то напрашивается вывод о некотором непостоянстве суждений господина премьер-министра[184]. Но еще большее удивление вызывает его речь, с которой он выступит на закрытом заседании парламента две недели спустя: в ней содержались описания всех препятствий, с которыми столкнулась операция «Факел» на первом этапе, выразительный портрет маршала Петена (Черчилль произносил имя маршала как «Петень» и представил его неизлечимым капитулянтом), панегирик адмиралу Дарлану, заставивший подскочить на стуле не одного депутата, и, наконец… яростная критика генерала де Голля. К счастью, последний об этом не знал, но все равно не мог не заметить явно выраженную перемену отношения к нему Черчилля в последние недели, и поделился своими наблюдениями с норвежским министром иностранных дел Тригве Лие, который указал в своем докладе: «Де Голль упомянул, что виделся с Черчиллем четыре раза со времени сделки с Дарланом и что каждый раз премьер-министр выглядел все более зависимым от американцев».

Все верно, но британские власти продолжали получать бесчисленные обращения от организаций французского Сопротивления, подтверждавшие их преданность де Голлю и ненависть к адмиралу Дарлану, тогда как в Министерство иностранных дел поступали решительные протесты от всех правительств в изгнании, опасавшихся, что после освобождения их стран американцы возьмут под крыло Муссерта, Дегреля, Недича и всяких прочих квислингов[185]. Британская пресса кипела от негодования, и в середине декабря даже проправительственная «Таймс» подчеркивала «большую обеспокоенность, вызванную прошлым Дарлана и его нынешними притязаниями».

Кампания в прессе против «временной меры» начала набирать обороты и по другую сторону Атлантики, особенно после того, как стало известно, что в Северной Африке возобновились преследования голлистов и евреев; вишисты, коллаборационисты, антибритански и антиамерикански настроенные офицеры вернулись на свои посты, и немецкие и итальянские шпионы просто толпами валили через алжирскую и марокканскую границу. В США журналисты и противники президента с удовольствием выставляли всю эту грязь напоказ, и Рузвельт начал беспокоиться, поскольку стало ясно, что его примиряющие формулировки о «временных мерах» не возымели желанного эффекта. В частных беседах он дал понять, что скоро отделается от адмирала, а на публике открыто заявил, что готов принять генерала де Голля. Одних слов было недостаточно, чтобы стихла политическая буря, разыгравшаяся в Вашингтоне в конце 1942 г., и 24 декабря адмирал Дарлан был убит в Алжире[186].

Редкое покушение встречали с таким показным возмущением и таким тайным облегчением, как убийство Дарлана накануне Рождества 1942 г. Президент Рузвельт, поспешивший выразить негодование, считал подобное решение деликатной проблемы «временной меры» вполне приемлемым, и когда ему доложили о назначении генерала Жиро верховным комиссаром и главным гражданским и военным руководителем французской Африки по решению «имперского совета», состоявшего из матерых вишистов Буассона, Шателя, Ногеса и Бержере, президент не имел причин для недовольства: в отличие от Дарлана, генерал Жиро не сотрудничал с немцами, был неплохим командиром, совершенно не интересовался политикой и ненавидел де Голля. Чего же еще желать?

Под маской праведного негодования Уинстон Черчилль был рад такому повороту событий не меньше Рузвельта. Он напишет в мемуарах: «Убийство Дарлана, каким бы преступным оно ни было, избавило союзников от необходимости сотрудничать с ним, оставив им все преимущества, которые им мог дать адмирал в критические часы высадки союзнических войск». Черчилль был также доволен назначением генерала Жиро преемником Дарлана: теперь можно было, наконец, объединить французов из Лондона и французов из Северной Африки и сколотить «крепкое французское ядро», которое, несомненно, будет более покладистым, чем Лондонский комитет и его ершистый председатель. Впрочем, к вящему удовольствию премьер-министра, де Голль заявил о готовности уладить разногласия с Жиро и предложил встретиться с ним незамедлительно; и поскольку де Голлю в конце месяца предстоял также визит в Вашингтон, можно было надеяться, что все устроится к лучшему.

Однако все расчеты пошли прахом: Жиро отказался встречаться с де Голлем, а тот 27 декабря получил письмо из Вашингтона с просьбой отложить поездку в США. В тот же день вождь Сражающейся Франции имел беседу с Черчиллем, оставившую тяжелое впечатление: премьер-министр без обиняков заявил, что ни при каких обстоятельствах не будет препятствовать проведению американской политики, даже если Вашингтон решит передать всю Северную Африку одному Жиро. Для де Голля это был звоночек, что Жиро готовится убрать его из Магриба при поддержке американцев и молчаливом согласии англичан. Его ответная реакция не заставила себя ждать: де Голль воззвал к общественному мнению; после первого выступления по радио 28 декабря он составил 2 января 1943 г. коммюнике, в котором разоблачил беспредел, царивший в Северной Африке, и двурушническую политику генерала Жиро, а также рассказал о собственных попытках достичь единства. Заявление, опубликованное в британской прессе и перепечатанное американскими газетами, вызвало по обоим берегам Атлантики огромную симпатию к генералу де Голлю и его «gallant Fighting French[187]» и шквал протестов против североафриканской политики президента и «его верного помощника».

Рузвельт был обеспокоен кампаниями в прессе против него. Как профессиональный политик он не мог не думать об уроне для его репутации демократа. И хотя ему не было дела до примирения французов между собой, президент пришел к заключению, что убрать де Голля из Северной Африки уже невозможно, и потребовал от своих дипломатов подготовить приемлемое решение по включению генерала в североафриканскую администрацию, подобрав ему какую-нибудь должность, разумеется второстепенную. Уинстон Черчилль оказался в весьма щекотливой ситуации: с одной стороны, он придавал большое значение сохранению особых отношений с США и нисколько бы не жалел, если бы де Голль исчез с политической авансцены, но с другой – в 1940 г. он официально обязался поддерживать генерала и не мог теперь нарушить свои обещания. Кроме того, дело Дарлана существенно повысило престиж де Голля, который теперь опирался на французское Сопротивление и пользовался поддержкой подавляющего большинства простых британцев, печатных изданий, депутатов парламента и даже членов королевской семьи; любое действие, направленное против него, не только бы ослабило партизанское движение во Франции, но и пошатнуло бы положение премьер-министра в Великобритании. Тем временем ситуация в Северной Африке только ухудшалось: чиновники, лояльные правительству Виши, вернулись на свои места, голлисты сидели по тюрьмам, легионеры из службы поддержания порядка подавляли проявления недовольства населения, продолжали действовать вишистские законы, и связи с Виши были восстановлены[188]. В Англии пресса возмущалась и бушевала, все более открыто критикуя правительство, которое смирилось с таким положением дел и покрывает американцев. Черчилль рисковал быть смытым волной народного гнева, выбора у него не оставалось: по совету Идена он заверил прессу, британских граждан и парламент, что всеми силами способствует объединению французов в Северной Африке. Но от слов надо было перейти к делу, не нарушив солидарности с североафриканской политикой Вашингтона и постаравшись частным порядком смягчить патологическую голлефобию американского президента. И кто теперь скажет, что для победы в мировой войне достаточно быть хорошим полководцем?

Между тем за низкой политикой нельзя было забывать про высокую стратегию, и возникла срочная необходимость провести совместные совещания английских и американских штабов для определения новых приоритетов, ибо, несмотря на улучшение положения союзников после захвата Алжира, Марокко, Западной Африки и большой части Ливии, победы в морском сражении у острова Гуадалканал в Тихом океане и окружение гитлеровских войск под Сталинградом, немцы оккупировали всю территорию Франции[189] и по-прежнему занимали хорошо укрепленные позиции в Тунисе, где успешно отражали атаки британских войск Монтгомери с востока и американских Эйзенхауэра – с запада. Но для импульсивного стратега Черчилля победа в Тунисе уже казалась вопросом нескольких недель, и он теперь собирался использовать войска для более масштабных задач: наступления в Бирме для восстановления сообщения с Китаем, высадки в Норвегии для обеспечения защиты морских конвоев, следующих в СССР, и даже… высадки во Франции в самые сжатые сроки и по самому короткому маршруту!

Вспышки стратегического энтузиазма возмутили военных, начиная с генерала Эйзенхауэра, который телеграфировал 12 ноября: «Я категорически против самой мысли сокращения сил “Факела”. Напротив, для завершения кампании в Северной Африке потребуются подкрепления. Вполне естественно строить стратегические планы на будущее, но Бога ради, давайте постараемся сначала сделать одно дело, прежде чем приниматься за другое». Именно этого Уинстон Черчилль как раз и не умел. Генерал Исмей как-то раз сказал про него: «Он – самый великий военный гений в Истории: может использовать одну дивизию на трех фронтах сразу!» Его начальники штабов на это были не способны и потому разделяли мнение Эйзенхауэра: нельзя недооценивать трудностей тунисской кампании; захват Северной Африки будет иметь ограниченное стратегическое значение, если за ним не последует высадка на Сицилии. Другими словами, они предлагали придерживаться ранее утвержденных планов, не позволяя увлечь себя мечтами о крупномасштабных операциях, которые в условиях недостатка свободных резервов были чистой воды химерой.

Однако предстояло убедить в этом не только Черчилля, но и Рузвельта и его военную верхушку, поскольку генерал Маршалл и военный министр Стимсон также хотели поскорее ликвидировать средиземноморский театр и приступить к высадке в Бретани или Па-де-Кале уже весной 1943 г. Они были в восторге, узнав, что такого же мнения придерживается британский премьер-министр, и справедливо считали, что никто не сможет противостоять единому фронту Рузвельта, Черчилля и американских генералов. Только они забыли одну маленькую деталь: Уинстон Черчилль легко поддавался влиянию, если его собеседник умел подобрать правильные слова и превосходно знал свое дело. А именно этими качествами обладали члены комитета начальников штабов во главе с генералом Бруком; 16 декабря тот записал в дневник: «Заседание комитета начальников штабов с участием премьер-министра. Поскольку он был сторонником открытия фронта во Франции в 1943-м, тогда как мы требовали проведения десантов в Средиземном море, я опасался худшего. […] Однако мне удалось убедить его изменить свое мнение, и полагаю, что он теперь не слишком опасен. Остается убедить американцев…» Легкой победы никто не ждал, но переговоры пошли, по крайней мере, в нужном направлении: Черчилль и Рузвельт договорились провести политико-стратегическую встречу на высшем уровне в Касабланке в середине января 1943 г.[190]

Это было запоминающееся событие. В роскошном отеле на вершине холма Анфа, возвышавшемся над морем и всем городом Касабланка, английские и американские штабисты пытались выработать общую стратегию, тогда как в непосредственной близости от них в реквизированных богатых виллах премьер-министр и президент вели беседы о высокой политике. Офицеры подошли к своей задаче очень ответственно, причем британцы даже больше, чем американцы: они тщательно готовились к совещаниям и даже подогнали пассажирский пароход водоизмещением шесть тысяч тонн, переделанный в плавучий штаб с шифровальным отделом и службами планирования, картографии, статистики и ведения архивов, а также всем необходимым оборудованием для выполнения расчетов и симуляций. Их американские коллеги прибыли без вспомогательных служб и не смогли договориться между собой о стратегии, которую следовало бы принять. В этих условиях после пяти дней словопрений британцы смогли навязать американцам свой план высадки на Сицилию («Хаски»); к его выполнению предстояло приступить, как только силы Оси будут уничтожены в Тунисе. Таким способом рассчитывали вынудить Италию выйти из войны и подтолкнуть Турцию в нее вступить. В остальном было решено отдать приоритет битве за Атлантику и продолжить накапливать силы в Великобритании («Болеро») в преддверии высадки во Франции в 1944 г. («Раундап»). Наконец, несмотря на то, что Эйзенхауэр сохранил за собой пост верховного главнокомандующего, оперативное управление войсками на местах передавалось британским офицерам, имевшим гораздо больше опыта: Александеру, Теддеру и адмиралу Каннингэму. 18 января, когда переговоры еще не вышли из тупика, генерал Дилл, британский представитель при комитете начальников комбинированных штабов, довольно прозрачно указал генералу Бруку на положение дел: «Вам надо прийти к соглашению с американцами, поскольку ни в коем случае нельзя выходить на премьер-министра и президента с нерешенной проблемой; вы не хуже меня знаете, каких дров они наломают».

Как раз этим они в тот момент и занимались, но только в области политики. Американский консул Роберт Мёрфи заметил, что «у президента Рузвельта было настроение школьника на каникулах, что объясняет его почти легкомысленное отношение к ряду сложных проблем, с которыми ему приходилось разбираться». Среди них был и болезненный вопрос французского единства: по прибытии в Касабланку президент запросил свежие публикации в прессе, где в самых едких выражениях продолжали критиковать его североафриканскую политику и, что еще хуже, многие американские журналисты, безоглядно поддерживавшие его либеральную политику в прошлом, превратились в этом деле в ярых противников. Рузвельт сразу осознал опасность и скрепя сердце снизошел до обсуждения проблемы с Черчиллем. Как он напишет в Корден-Холл: «Я надеюсь, что мы сможем избежать политических дискуссий в данный момент, но я заметил по приезде сюда, что американские и английские газеты сделали из мухи слона, и я не вернусь в Вашингтон, пока не улажу это дело».

Президент решил найти приемлемое решение для французов или, по меньшей мере, успокоить американскую общественность, но в силу своего настроения «школьника на каникулах» он подойдет к этому деликатному делу с поразительным легкомыслием, предложив своему британскому собеседнику следующее решение: «Назовем Жиро женихом, я вызову его из Алжира. Вы же доставите сюда из Лондона невесту – де Голля, и мы устроим принудительное бракосочетание», Черчилль был удивлен: проблема казалась ему несколько серьезнее, и генерал де Голль никогда не приветствовал вмешательства «англосаксов» во французские дела. Но Рузвельт не понял бы отказа вызвать генерала, да и разве сам де Голль не выражал желания встретиться с Жиро? Президент умел быть убедительным, и Черчилль явно подпал под его влияние: возвращаясь к себе ранним утром, он пробормотал в присутствии телохранителя: «Придется поженить этих двоих так или иначе!»

Дело оказалось не простым: де Голль сначала отклонил предложение, затем все-таки решил приехать и после ледяной встречи с Жиро 22 января наотрез отказался принять план примирения, предусматривавший объединение голлистов, жиродистов и вишистов Северной Африки под англо-американской эгидой, и даже не согласился с предложенным текстом коммюнике, единственной целю которого было позволить США и Великобритании сохранить лицо в глазах международной общественности. Черчилль был потрясен: в тот самый момент, как британский народ и парламент ожидали от этой встречи конкретных результатов, он, премьер-министр Его Королевского Величества, получил пощечину в присутствии президента США от человека, которого во всем мире считали его выкормышем и должником! Таким состоянием души объясняются крайне резкие слова, брошенные им генералу на ломаном французском: «Если вы встанете у меня на пути, я вас уничтожу!»; «Я публично обвиню вас в противодействии согласию, я восстановлю против вас общественное мнение моей страны и сделаю то же во Франции!»; «Я разоблачу вас в палате общин и по радио!» На что де Голль ответил одной фразой: «Вы в полном праве обесчестить себя». Его неуступчивость только распалила премьер-министра, но генерал позволил себе еще более обидные слова, задевшие самые чувствительные струны Черчилля: «Стремясь любой ценой удовлетворить Америку, вы встали на сторону дела, неприемлемого для Франции, опасного для Европы и достойного сожаления для Англии».

Нельзя не согласиться с де Голлем: Черчилль пошел на поводу у Рузвельта, что объясняет разительную перемену в дипломатических отношениях, произошедшую в Касабланке, потому как в этом марокканском местечке, контролируемом американской армией, Рузвельт вел себя полновластным хозяином. Он навязал своему «верному помощнику» линию поведения во французских делах, свалил на него всю ответственность за эту политику, когда она провалилась, вел тайные личные переговоры с султаном Марокко за его спиной и без какого-либо предварительного согласования с Черчиллем дал генералу Жиро «право и обязанность действовать как управляющему французскими интересами». Именно президент ради успокоения общественного мнения срежиссировал сценку с дружескими рукопожатиями Жиро и де Голля перед кинокамерами и выступил перед журналистами со знаменитой декларацией о «безоговорочной капитуляции» Германии. И каждый раз Черчилль, поставленный перед свершившимся фактом, удерживался от протестов, полагая, что в тотальной войне союз англоязычных народов вполне стоит некоторых жертв. Увы! Даже такому стойкому бойцу смириться с подчинением оказалось легче, чем освободиться от него…

Так конференция в Касабланке стала откровенным успехом британских военных и личным провалом для их премьер-министра. Но Черчилль не любил копаться в неудачах и сразу после конференции отправился в Марракеш, потребовал от Гопкинса сделать все возможное и невозможное для перевооружения французской армии в кратчайшие сроки и снова погрузился в свои депеши и отчеты по расшифровкам «Энигмы», установил мольберт на крыше виллы «Тейлор» и вслух рассуждал о своих будущих стратегических планах. Затем он сорвался в Каир, откуда вылетел в Турцию, где надеялся убедить турок вступить в войну на стороне союзнической коалиции! Генерал Брук, ошеломленный такими приступами активности, описал первую часть поездки до прибытия в Каир на заре 26 января 1943 г.: «Было всего около половины восьмого утра, мы провели всю ночь в спартанских условиях, преодолев 4000 км за 11 часов беспосадочного перелета на высоте свыше 14 000 футов, а Черчилль был свеж как огурчик и потягивал за завтраком белое вино после того, как изволил выкушать две стопки виски и выкурить две сигары!» Генерал Эйзенхауэр, встретившийся с ним в тот день, дополнил картину: «Он был мастер спорить и убеждать. Он одинаково легко манипулировал комичным и трагичным и для усиления эффекта аргументов подбирал слова в широком диапазоне от жаргона до клише с массой цитат, почерпнутых из всех мыслимых источников от древних греков до Дональда Дака». Однако красноречия Черчилля оказалось недостаточно, чтобы убедить турок вступить в войну, но памятная тайная поездка премьер-министра и его офицеров в Адану позволит, по крайней мере, добиться того, что нейтралитет Турции примет более дружественный характер в отношении союзников.

В тот день, когда премьер-министр вернулся в Англию, последние солдаты 6-й армии маршала Фридриха Паулюса капитулировали в Сталинграде. Это был поворотный момент в войне, и 1 февраля Черчилль отправил Сталину поздравительную телеграмму: он не зря верил в стойкость русского народа! Разумеется, здесь речи нет о чувствах, просто глубоко увлеченный походом против гитлеризма старый антикоммунист Черчилль знал, что Красная армия сдерживает натиск ста восьмидесяти пяти дивизий стран Оси, тогда как англо-американцам противостояли в Северной Африке не больше дюжины; кроме того, оборона советских войск на Кавказе была единственной серьезной гарантией от немецкого вторжения в Иран и Ирак, от нефтяных ресурсов которых зависела британская армия; наконец, помощь союзников могла удержать Сталина от заключения сепаратного мира с Германией и, быть может, привлечь его в будущем к борьбе с Японией. Если не для британских генералов, то для Черчилля это оправдывало все экономические, дипломатические и военные жертвы.

А они были значительными: конвои, доставлявшие в Мурманск огромное количество танков, самолетов, грузовиков, запасных частей и сырья, несли ужасающие потери по пути в Баренцевом море между мысом Нордкап и островом Медвежий; так, в июле 1942 г. конвой PQ-17 потерял двадцать девять кораблей из тридцати трех![191] Для поддержания хороших отношений и заключения англо-советского договора следовало умалчивать о судьбе прибалтийских государств, захваченных в 1940 г.[192], и даже отказаться от всех гарантий будущего Польши, ради которой, собственно, Англия и вступила в войну. Но такова была цена альянса с СССР против Гитлера, и Черчилль, рассчитывая установить со Сталиным отношения, аналогичные тем, что поддерживал с Рузвельтом, завязал переписку с советским диктатором, который охотно и довольно умело подхватил игру. В середине августа 1942 г. они впервые лично встретились в Москве, где англо-советская дружба была скреплена бесконечными застольями и безудержными возлияниями.

Впрочем, игра велась нечестно, и окружение Черчилля не замедлило это заметить: Сталин требовал оружия и снаряжения в неразумных количествах и норовил снять с себя все обязательства, если ему не шли навстречу; он настаивал на открытии второго фронта в Европе, какими бы ни были связанные с этим риски и трудности; по его указке пропаганда принижала вклад англо-американцев; с его подачи западных журналистов, военных и дипломатов, находившихся в СССР, изолировали, подвергали цензуре и даже выдворяли из страны, многим из них угрожали и не давали работать; он вытягивал из своих партнеров информацию о стратегических планах, не раскрывая собственных, и когда Черчилль прибыл в Москву, ему устроили «шотландский душ» – проявления дружбы в первый день, оскорбления на второй, затем разумная доза лести на третий и запугивание на четвертый…

Премьер-министр, не привыкший к подобному обращению, возмущался и бушевал, но при этом был очарован силой личности Сталина, его хитростью и всемогуществом; он признался своему врачу: «Я намереваюсь установить прочные связи с этим человеком». С таким же успехом можно было устанавливать тесные связи с питоном, но Черчилль в очередной раз принимал желаемое за действительное: гармоничные и даже сердечные отношения со Сталиным необходимы для победы союзников, следовательно, такие отношения просто обязаны существовать. Для их поддержания премьер-министр Его Величества был готов идти на бесконечные уступки: он предложил отправить двадцать эскадрилий Королевских ВВС на Кавказ, подчинив их советскому командованию; он передавал сведения стратегического характера о вермахте в России, которые были получены при расшифровках перехватов с помощью «Энигмы»; он предпочитал не реагировать на колкости и клеветнические измышления Сталина и с теплотой отвечал на любезности, которыми его иногда скупо жаловал диктатор[193]; он воздерживался от протестов против плохого обращения с некоторыми британцами в СССР[194] или таких случаев произвола, как закрытие госпиталя для раненых моряков с союзнических конвоев в Мурманске[195]; он настаивал на том, чтобы морские конвои отправлялись точно в срок со всем оговоренным грузом[196]. Лишь один раз, когда сосредоточение немцами крупных сил у мыса Нордкап угрожало превратить морские поставки в форменное самоубийство, он уступил давлению со стороны Адмиралтейства и решился временно приостановить конвои, но, будучи физически неспособным признать поражение, тут же задумал провести атаку в другом месте, потребовав разработать планы… высадки в Северной Норвегии!

Зная, что его начальники штабов и службы планирования решительно против этой операции, премьер-министр поручил ее подготовку канадскому генералу Эндрю Джорджу МакНогтону. Прибыв по приглашению в Чекерс, генерал попал под каток черчиллевского красноречия: «Для прохождения конвоев необходимо устранить угрозу, которой они подвергаются. […] Немецкие войска и авиачасти, размещенные в Северной Норвегии, в этом отношении внесли самый большой вклад в истории. Надо их уничтожить». Все напрасно: премьер-министр Канады, предупрежденный МакНогтоном, наложил вето, предоставив взбешенному Черчиллю искать другие способы доставлять союзническую помощь в СССР. Естественно, он не осмеливался потребовать компенсаций за поставленное снаряжение[197], запросить сведения о его использовании и даже общую информацию о планах готовящихся операций Красной армии, поскольку, как он писал генералу Исмею, за этим последовал бы гарантированный отказ. Со Сталиным наш отважный воин был уж слишком боязлив[198]. Когда в апреле 1943 г. к нему на Даунинг-стрит пришел генерал Владислав Сикорский, глава польского правительства в изгнании, и рассказал, что в лесах под Катынью обнаружены останки пятнадцати тысяч поляков, убитых Советами[199], премьер-министр ограничился констатацией: «Они мертвы, и их уже ничем не вернуть». Последующие слова Черчилля все объясняют, хотя и не оправдывают: «Мы должны победить Гитлера, и сейчас не время для ссор и обвинений»[200].

Весной 1943 г. трудоспособность Уинстона Черчилля продолжала поражать его окружение; за неполный год в свои шестьдесят восемь он семь раз побывал на трех континентах, совершая утомительные перелеты и переезды в условиях весьма относительного комфорта; он провел огромное количество дней в инспекционных поездках и бесчетное количество ночей за банкетами, совещаниями и переговорами всякого рода; в феврале он оказался прикован к постели пневмонией… При этом он не переставал разрабатывать стратегические планы и отправлять министрам и начальникам штабов поток запросов, распоряжений и соображений на все мыслимые темы: почему бы не отправить бельгийских офицеров в Конго вместо того, чтобы держать их в Англии, где им нечем заняться; необходимо составить доклад (страницы на две, больше не надо) о деятельности партизан в Югославии; дипломатические телеграммы слишком длинны, из-за чего приходится тратить много ценного времени на шифровку и расшифровку; думал ли кто-нибудь о парировании возможного удара немцев в ответ на последний налет тысячи бомбардировщиков на Германию; если Блюм, Мандель или Рейно желают бежать из немецкого плена, то надо сделать все, чтобы им помочь; грузы Красного Креста для России в каждом конвое следует распределять между шестью транспортами минимум; чем занята бригада морской пехоты со времени Дакара и не следует ли перебросить ее в Бирму; экипажи эсминцев слишком много времени тратят на очистку машинных отделений, лучше использовать для этой цели специальные рабочие команды, чтобы моряки могли отдохнуть в период уборки; и речи не может быть об освобождении людей с военной службы для работы в шахтах, разумнее перевести горняков на шахты с самой большой производительностью; ускорить работу по поиску средства для разгона тумана над аэродромами; если конвой отменен, то надо сделать все, чтобы немцы продолжали его ждать у мыса Нордкап, приковав таким образом как можно больше их сил к этому району; каковы вес и скорость каждой модели немецких танков и каков вес снарядов их пушек; каждая подводная лодка Королевского флота должна иметь имя, а не номер; американских офицеров в Северной Ирландии никогда не приглашают на мессы британских офицеров, что является нарушением законов гостеприимства; учитывая нехватку транспортов и их небольшое водоизмещение, следует направлять в Северную Африку только самые мощные танки; за последние два месяца было произведено сто пятьдесят тысяч винтовок и триста тридцать две тысячи автоматов «Стэн», как они были распределены; надо максимально ограничить работу психологов и психиатров в войсках, ибо эти господа могут причинить огромный вред своей практикой, способной выродиться в шарлатанство; проконсультируйтесь с генералом Катру, командовавшим в Тунисе, по вопросу обороны «линии Марет» и подготовьте доклад по этой теме генералам Александеру и Монтгомери; распорядитесь подготовить план увеличения производства яиц; как так может быть, что в войсках Оси в Тунисе на семь бойцов приходится один нестроевой, тогда как в английской армии ситуация прямо противоположная; возмутительно, что жалованье британского солдата смехотворно мало по сравнению с заработной платой рабочего на оружейных заводах; рассмотрите меры для предотвращения бегства немцев из Туниса морем; следите за боевым духом территориальных войск, выделяя им больше боеприпасов для учений и регулярно организуя парады; предусмотреть сокращение количества лиц, имеющих доступ к секретным документам, на 25 %; генерал Фрейберг (новозеландец), отличившийся на Крите и в Северной Африке, должен получить под командование армейский корпус; почему были сокращены нормы выдачи сахара мелким пчеловодческим хозяйствам; кампания в Бирме ведется неудовлетворительно, что делает генерал Уэйвелл; на этой неделе выпущено девяносто пять тяжелых бомбардировщиков, доложите об их распределении по боевым частям; почему все еще действует запрет на перевозку цветов по железной дороге, тогда как сейчас уже имеется излишек транспортных мощностей; Королевские ВВС должны перейти на американские правила обозначения самолетов, о любом нарушении докладывать незамедлительно; почему ничего не делается для организации атаки на «Тирпиц», пока он еще стоит на якоре в Тронхейме? «Большинство министров, – напишет лорд Бутби, – жили в постоянном ожидании записки от премьера, начертанной красными чернилами, или уведомления об увольнении… и кое-кто получил и то, и другое». Остальные демонстрировали поразительное рвение.

Положение союзников резко улучшилось: массированные бомбардировки Рура нанесли большой ущерб промышленности рейха; в Атлантике немецкие подлодки, еще в марте одерживавшие триумфальные победы благодаря своей тактике «волчьей стаи», оказались в проигрышной ситуации, поскольку раскрытие немецкого шифра «Тритон», использование самолетов большого радиуса действия с новым радаром и действия эскадр «охотников» адмирала Хортона привели к тому, что немцы только с апреля по май лишились сорока субмарин и были вынуждены оставить в покое основные маршруты следования конвоев; наконец, в Тунисе в начале мая, взятые в клещи американцами с запада и британцами с востока, двести пятьдесят тысяч солдат Оси должны были капитулировать после падения Туниса и Бизерты.

В этот момент Черчилль со всем своим штабом был на пути в США на борту «Куин Мери». Им предстояло убедить американцев развить успех североафриканских операций, атаковав «незащищенное брюхо» Оси – Сицилию, а затем и сам Апеннинский полуостров. По данному поводу готовилась новая конференция (кодовое обозначение «Трезубец»), британские штабы предвидели большие трудности… и не ошиблись, поскольку американцы решили навязать им высадку во Франции в наискорейшие сроки и отказывались от любых новых операций в Средиземноморье после захвата Сицилии. Черчилль был настроен оптимистически, полагая, что всегда сможет «убедить президента в мудрости проводимой политики как письменно, так и в ходе беседы». Но это уже явно перестало быть правдой со времени конференции в Касабланке, ибо с ростом экономического и военного бремени его страны Рузвельт считал себя вправе проводить собственную политику, сильно отличавшуюся от черчиллевской мечты о нерушимом союзе англоязычных народов, в котором американцы поставляли бы средства, а Черчилль – идеи…

В Вашингтоне, как и в Касабланке, именно британский премьер-министр подпал под влияние американского президента, а не наоборот. В части политики он позволил себя убедить в необходимости разрыва отношений с генералом де Голлем, который готовился к встрече с Жиро в Алжире; телеграмма, отправленная Черчиллем Военному кабинету 21 мая, могла исходить только от человека, находившегося под влиянием: «Я прошу моих коллег срочно рассмотреть вопрос, не должны ли мы теперь устранить де Голля как политическую силу и объяснить это парламенту и Франции. […] Поскольку, по моему убеждению, поддержание хороших отношений с США представляет для нас жизненно важный интерес, мне кажется, что нам действительно не стоит позволять этому увальню путаться у нас под ногами, не давая нам идти вперед, и продолжать свою подрывную деятельность». Рузвельт, как следует обработанный Маршаллом, Кингом и Стимсоном, высказывался против любых средиземноморских «отклонений». Черчиллю даже не удалось убедить его пересмотреть решение о прекращении англо-американского сотрудничества в области атомных исследований, хотя тем самым американцы вопиющим образом нарушили договоренности, достигнутые в Гайд-парке в прошлом году, и продемонстрировали, что в грош не ставят весомый вклад британцев в этой области. Сам Гарри Гопкинс отметил, что Черчилль казался «скорее подчиненным» в ходе первых встреч, вызвавших у него горькое разочарование.

Но когда Черчилль и Рузвельт соберутся снова уже с начальниками штабов, мнений о стратегии будет почти столько же, сколько участников встречи: от немедленной высадки во Франции и бомбардировок Германии до неограниченной войны с подводными лодками. С британской стороны начальники штабов в конечном итоге выбрали наступление в Италии, которое позволило бы отвлечь часть сил с Восточного фронта и с западных укрепрайонов, облегчив в будущем успех высадки во Франции. И что же Черчилль? «В какой-то момент он был одного мнения, – отметил генерал Брук, – в другой – другого… Он то верил, что бомбардировки принесут нам победу в войне и надо всем пожертвовать ради них, то призывал высадиться на континенте и пойти вперед, не считаясь с потерями, как Россия, то хотел перенести направление главного удара на Средиземноморье, либо на Италию, либо на Балканы, к тому же он периодически вспоминал про захват Норвегии […] Но чаще всего ему хотелось провести все эти операции одновременно, несмотря на нехватку транспортных судов».

Итогом «Трезубца» стало промежуточное решение, устроившее всех: американцам была обещана высадка во Франции, но только в мае 1944 г.; детальная разработка этой операции, позже окрещенной «Оверлорд», поручалась группе «КОССАК»[201]. В ожидании будет «оказываться давление на Италию», как только Сицилия окажется в руках союзников; других уточнений не приводилось. Но начальники британских штабов этим еще не отделались: американцы заподозрили их в продолжении «периферийной» стратегии в Средиземноморье под прикрытием очередной отговорки – «Оверлорда», явно выраженный интерес Черчилля к Балканам только подтвердил их опасения. В конце концов было решено, что премьер-министр вместе с генералами Маршаллом и Бруком отправится в Алжир, чтобы узнать мнение Эйзенхауэра и Александера о наилучшей стратегии.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.