Глава XIX

Глава XIX

(Книга II, глава 4)

О дальнейшем ходе нашего опасного мореплавания

5 ноября, когда мы проехали мимо Готланда, опять поднялся сильнейший шторм с ЗЮЗ, так что волна за волною заливала корабль. Вечером около 10 часов мы бросили лот и нашли глубину в 12 сажень. Боясь наскочить на сушу, мы ночью опять взяли направо в открытое море. В течение этих дней мы, ввиду постоянной бури, пользовались изо всех парусов одним гротом.

6 того же месяца около полудня мы встретили голландское судно, которое сообщило нам о расстоянии и о правильном курсе к острову Дагерордту [Даго], который мы и увидели к вечеру. К ночи, однако, буря опять погнала нас налево к открытому морю.

7 того же месяца, когда мы к полудню увидели Дагерордтский мыс, штурман принял его за Этгенсгольм [Оденсгольм], полагая, что сильная буря должна была в предыдущую ночь загнать нас слишком далеко к северу. Поэтому, в незнании, направили мы наш курс на опасный залив Гундсвик, где не раньше заметили, что перед нами лежит Дагерордт, как подойдя к земле столь близко, что могли узнать башню [на острове]; пришлось поэтому с большою опасностью опять выходить из залива. В этот день к нам подошла сбившаяся с пути барка и узнав, что мы идем к Ревелю, последовала за нами. К вечеру, однако, она нас оставила и стала на якоре у Дагерордта; на следующий день она, наверное, прибыла в Ревель. Однако, невзирая на то, что все послеобеденное время мы имели перед глазами лифляндский берег, а именно — Большой Рогге, а к вечеру находились от острова Наргена, лежащего у ревельской гавани, не более чем в доброй миле расстояния, наши шкипер и штурман все-таки не решались, руководствуясь одним лотом, въехать в залив или хотя бы, подобно барке, бросить якорь, несмотря на то, что их к тому побуждали. Поэтому мы опять направились в открытое море при весьма бурном ветре.

Вечером около 10 часов начал страшно свирепствовать ветер, и раньше, чем мы успели спохватиться, со страшным треском сломались грот- и бизань-мачты и немедленно же повалились за борт, как раз через место, где спал наш доктор. Боцман, по несчастию своему стоявший на палубе, получил такой удар канатом, что у него кровь пошла носом и ушами и вплоть до третьего дня он не мог ни прийти в полное сознание и подняться, ни объяснить, что с ним именно случилось; на Гохланде ему пришлось из-за этого несчастия распроститься с жизнью. При этом падении был вырван и шпиль, несмотря на громаду и тяжесть свою, может быть — оторвавшимся напряженным канатом. Следовало удивляться тому обстоятельству, что бизань-мачта, которая, вырвавшись, разбила всю каюту, все-таки не повредила нактоузика [88], в котором стояли компасы, несмотря на то, что бизань-мачта именно к нактоузу была прикреплена. Это было большим для нас счастьем: если бы компасы были разбиты, то мы не знали бы, куда нам направиться.

Это несчастие опять вызвало сильный испуг, ужас и вопли среди нас: корабль более, чем прежде, стало раскачивать со стороны в сторону, так что мы, шатаясь и качаясь как пьяные, валились друг через друга; никто без опоры не мог стоять, ни даже сидеть или лежать. Сломавшаяся и державшаяся еще на нескольких канатах мачта жестоко ударялась о судно. Шкипер вел себя весьма нехорошо; ему хотелось спасти такелаж, а между тем кораблю от сильных ударов грозила большая опасность. Поэтому все-таки, по серьезному требованию послов, канаты были обрублены. Боцманы жаловались и с воплями оплакивали своего сотоварища, лежавшего замертво. И вот опять и эту ночь провели мы в страшной боязни.

В начале следующего дня, 8 ноября, мы с тоскою и нетерпением ожидали увидеть ревельскую гавань, надеясь в этот же день спастись от неистовых волн и стать на берегу давно желанного порта; по нашему расчету ничего иного не следовало ждать, вследствие чего и посол Брюггеманн еще в предыдущий день успел сделать распоряжение, в каком именно порядке и с каким великолепием следовало въезжать в Ревель. Однако наши надежды и распоряжения расплылись как бы водою, земля как бы убегала от нас, и опять ее не было видно, и снова мы не знали, где мы. Хотя нам и казалось, что мы заблаговременно направили курс наш в гавань, все-таки выяснилось, что ночью нас слишком далеко отнесло влево от суши, так что утром мы не могли вновь достигнуть высоты [гавани]. Когда к 9 часам утра солнце несколько показалось, уничтожило туман и осветило нам окрестности, мы заметили, что успели уже проехать мимо ревельской гавани. А тут еще, при полном солнечном свете, с юго-запада поднялась страшная, неслыханная буря, подобная землетрясению — точно она собиралась уничтожить и смешать все: и небо, и землю, и море. В воздухе шел страшный свист и шум. Поднявшимся в виде громадных гор пенистые волны жестоко свирепствовали друг против друга. Корабль неоднократно как бы поглощался морем и вновь извергался им. Шкипер, человек старый, и некоторые из наших людей, которые раньше в ост- и вест-индских поездках насмотрелись всяких тяжких бурь, и те уверяли, что никогда еще не приходилось им испытывать такой бури и опасности.

Что тут было делать? Опять мы решили, что погибли, и другого средства мы не нашли, как, по совету штурмана, повернуть руль и направить судно к финляндским шхерам, или скалам, стараясь избегнуть подводных скал (которые в такую погоду должны бы, как говорится, «гореть», то есть шумом волн давать знать о себе) и надеясь, что или удастся укрыться в гавани Эльзенфосс [89][Гельсингфорс] в Финляндии, или же, если бы Бог наслал на нас милостивое крушение, то, может быть, кое-кто будет выброшен на скалы и сохранит жизнь: ведь самое судно, будучи разбито, не могло дольше держаться на море. Поэтому некоторые из нас спрятали на себе все то, что им было особенно дорого и что они надеялись унести с собою.

Посол Брюггеманн открыл свою шкатулку, или дорожный ящичек, и разрешил всякому желающему захватить с собою, сколько кто хотел, денег и драгоценностей, на случай кораблекрушения, чтобы спасшийся лучше мог устроится, достигнув берега.

Некоторые из нас пали послам на шею со слезною мольбою, чтобы они, если могли помочь нам в чем-либо во время кораблекрушения, не оставили нас. Послы обещали исполнить эту просьбу. Мы плыли дальше, колеблясь между боязнью и надеждою, смертью и жизнью. Так как, по-видимому, жизнь наша должна была погибнуть, то каждый из нас примирялся с этим и готовился к смерти, но, тем не менее, естественная любовь к жизни у большинства из нас проявлялась все-таки в стонах и жалобах. Тут можно было сказать: «Из бездны взываю я к Тебе, Господи!» Некоторые сидели окоченев и от страха смерти не могли ни петь, ни молиться; оставалось только вздыхать. Один, из сожаления, утешал другого доброю надеждою, которой сам он не разделял. Когда наш священник, который раньше других воспрянул духом, запел:

Сегодня свежи мы, здоровы, сильны,

 А завтра, быть может,

 мы в гроб лечь должны,

то другой наш сотоварищ сказал: «Ах! Это счастье совсем не по нам; завтра, быть может, наши тела будут плавать вокруг скал». Как раньше мы охотно отказывались и от корабля и от имущества своего и просили только об одной жизни, так, в конце концов, забыли мы и о жизни и просили только о загробном блаженстве. В наших собственных глазах мы уже были мертвы, и вид у нас был, как у бледных трупов. Когда посол Крузиус увидел среди нас такой упадок духа, он сказал: «Продолжайте молиться! Я знаю. Бог нам поможет: мне это подсказывает мое сердце». Тем временем буря все возрастала и отогнала нас и от здешней гавани, так как судно, лишенное лучших парусов своих и принужденное пользоваться одним фоком, не желало более повиноваться штурману, но бежало вдоль Финского залива по ветру.

Теперь мы опять не знали, куда нам ехать. Главному боцману Юрьену Стеффенсу наконец пришло в голову, что перед нами как раз среди моря лежит остров Гохланд, на котором ему приходилось бывать и где он находил добрый якорный грунт. Этот остров лежит в 17 милях от Ревеля; следовало только попробовать, не удастся ли его достигнуть, и укрыться за ним. По его мнению, это было вполне возможно, лишь бы только удалось увидеть этот остров днем. Однако, так как день на половину уже успел пройти, нельзя было надеяться так скоро добраться до острова, тем более что один фок должен был подвигать судно вперед и не мог его уносить от волн. Поэтому-то мы и испытали раз — и это было для нас ужаснее всего, — что громадная волна сзади обрушилась на нашу каюту, перебросилась на корабль и покрыла его целиком. От сотрясения мы все попадали, думая, что идем ко дну. Нам пришлось поспешно заняться выкачиванием и выливанием воды, которая постоянно вливалась в разбитую каюту; и так мы плыли дальше в постоянном страхе. Приблизительно в три часа пополудни один из боцманов полез на фок-ванты, чтобы посмотреть, близка ли земля. Когда он увидел остров и закричал: «Слава Богу! Я вижу Гохланд!» — мы так сильно обрадовались, что захлопали в ладоши, заплакали от радости и снова начали говорить друг другу слова утешения: «Значит, услышал-таки Господь Бог наши вопли и вздыхания: Он не желает нас оставить». И мы уверенно стали петь: «Тебе Бога хвалим». Мы думали, что уже избежали опасности, а ведь между тем мы плыли все еще на разбитом судне среди неистовых волн и не знали, что за несчастие нас ждет около Гохланда.

С заходом солнца буря начала утихать, но разгневанное море все еще поднимало волны весьма высоко. Мы поставили спереди на судне четырех человек, чтобы следить за движением к острову, которое опасно из-за скалы, лежащей перед Гохландом; эти четверо должны были о том, что увидят, немедленно кричать шкиперу, стоявшему у руля. На наше счастье, пошел снег, и так как вообще в этот день погода была ясная и сияло солнце, так что [покрытые снегом] скалы среди черной воды стали тем более заметными, то мы к вечеру около 7 часов прибыли за остров, и во внутреннем заливе, лежащем к ВСВ, стали на якорь при 19 саженях глубины.

В этот вечер мы опять приняли немного пищи, после того как мы несколько дней не ели и не пили. Мы решили в дальнейшем, во время путешествия, дважды в день иметь молитвенные часы и вообще в известное время благодарить Господа Бога днями покаяния, молитвы и поста за милостивые помощь и избавление: ведь, по правде, в этот день мы могли ощутить особую милость к нам Бога, так как буря, ветер и море, сначала враждебные нам и как будто сговорившиеся погубить нас, потом оказались вполне к нашим услугам, и то, от чего, как мы думали, наша жизнь погибнет, то именно и сохранило нам ее: ведь как раз тогда, когда мы с нашим разбитым судном думали рискнуть в опасные, обильные кораблекрушениями скалы, что не обошлось бы без ущерба, — именно в этот момент сильная буря стала еще сильнее, чтобы удержать нас от скал и направить наш путь к Гохланду.

9 того же месяца мы, при хорошей погоде, оставались стоять на якоре и чинили наш корабль, как могли. Послы тем временем кое с кем из нас дали себя переправить на берега, чтобы осмотреть расположение острова и развеселить себя. К вечеру мы совещались с шкипером, куда теперь направить наш курс: послы считали желательным направиться решительным образом к Нарве, шкипер же приводил доводы за возвращение в Ревель, а еще другие лица, принимая в расчет, что дальнейшая поездка на столь разбитом судне в такую погоду и в таких местах была бы в высшей степени опасна, желали лучше быть высаженными на этом острове и каким-либо иным случаем, а именно при помощи стоявших в то время у Гохланда лифляндских рыбаков из Ревеля, окончательно переправиться на берег. Однако ни на чем не порешили, постановив обождать и подумать до следующего дня. И так все легли на покой. Около 9 часов шкипер опять пришел к постели послов и сообщил, что ветер передвинулся на восток и гнал нас к берегу: поэтому нам без риска нельзя было оставаться на том же месте. Он считал за лучшее подняться с якоря и направиться обратно в Ревель. Послы дали ему в ответ: пусть он поступает так, как он думает отвечать перед Богом и людьми. Когда теперь подняли якорь, ветер превратился в несущийся ураган, который гнал корабль все более и более к суше, так что никакие труд и работа, направленные к отведению судна [от берега], не могли ни к чему привести. Теперь опять поднялся сильнейший вопль: стали кричать, чтобы всякий, кто желает спасти свою жизнь, поднялся с места и направился на палубу корабля, так как пришла большая беда; казалось, все ведет к опасному кораблекрушению. Легко представить себе, как мы опять себя чувствовали.

Правда, опять опущен был якорь, но судно оказалось слишком уже близко пригнанным к берегу: приблизительно на 30 от него сажень. Поспешно спущена была корабельная лодка, и первыми высажены были на берег послы, а за ними некоторые другие из нас. Тем временем судно достигло больших камней, которых был полон весь берег, и начало ударяться о них с большою силою и треском, так что оставшиеся на корабле думали, что оно сейчас же разобьется на мелкие куски, а они все потонут. И хотя они и страстно желали также, подобно другим, быть высаженными в лодке на берег, экипаж судна этому воспротивился, чтобы остающиеся на корабле не оказались в бедственном положении, если бы лодка [перегруженная людьми] была разбита волнами на берегу на камнях. По той же самой причине некоторые из нас были высажены из лодки в воду до самых бедер, так что мы должны были в воде между камнями искать брода к берегу. В то время как я стоял в воде, была также выброшена и шкатулка посла Брюггеманна, довольно тяжелая от драгоценных вещей, находившихся в ней; когда волны понесли ее опять в сторону моря, я захватил ее своими руками, ослабевшими от недавно вынесенной тяжкой болезни, а наш медик поймал меня за кафтан, и таким образом, цепляясь один за другого, мы были вытащены из волн, которые не раз совершенно заливали нас обоих. Когда судовая команда заметила, что судна уже не сохранить больше, она развязала якорный канат, в надежде, что судно отнесет поближе к берегу и что оно не будет больше подниматься волнами и ударяться о дно. Это, однако, не помогло нисколько, так как буря была еще слишком сильна; проработав еще целый час на камнях, судно разбилось и погрузилось на дно. Впрочем, еще раньше этого были высажены на берег остальные люди.

В этом месте острова находились пять рыбачьих хижин, в которых жили ненемецкие лифляндские крестьяне, запоздавшие здесь из-за рыбной ловли и продолжительной непогоды. Сюда мы и завернули.

Если бы нас прибило к другому месту этого острова, где нельзя было бы так легко достигнуть этих рыбачьих хижин или даже найти их, то мы вряд ли были бы в состоянии выдержать эту ночь с ее холодом, в наших мокрых одеждах. К тому же только что выпал глубокий снег, так что мы не могли узнать ни пути ни дороги. Мы случайно пришли к старой часовне, в которой в предыдущий день некоторые из нас побывали и, по состоянию своему, кое-что пожертвовали в церковный ящик. Эта часовня, лежащая несколько поодаль рыбачьих хижин, тем не менее показала нам правильный путь к ним, так как мы уже раз ходили этим путем.

Утром следующего дня, а именно 10 ноября, мы пришли на берег, чтобы справиться, можно ли добраться до корабля и спасти груз. Море, однако, волновалось столь сильно, что никто не решался подъехать в лодке.

После обеда, когда ветер и волны улеглись, постарались спасти из воды лошадей и другой груз. Действительно, удалось спасти много груза с 7 лошадьми, которые успели вырваться и держать свои головы поверх воды; однако из них остались живы только 5. Остальные утонули.

Во время этого кораблекрушения погиб, между прочим, большой великолепный часовой механизм, считавшийся редкостным произведением искусства и оценивавшийся в несколько тысяч рейхсталеров. Испуганные лошади разбили и растоптали механизм вместе с его футляром.

В течение следующих дней опять была хорошая погода и светило солнце; мы поэтому просушили наши одежды, книги и утварь, частью обезображенные, частью совершенно испорченные соленой водою.