Глава четвертая Мятеж Глинских. Православные князья и русско-литовские войны первой трети XVI в.

Глава четвертая

Мятеж Глинских. Православные князья и русско-литовские войны первой трети XVI в.

После событий 1500 г. русско-литовская граница отодвинулась далеко на запад, и в полосе военных действий оказались теперь города и земли, находившиеся ранее в глубоком тылу. В ноябре 1501 г. московская рать подошла к Мстиславлю. В бою у города литовский отряд во главе с мстиславским князем Михаилом Ивановичем был разбит, но князь укрылся за крепостными стенами и сдаваться не собирался; разорив окрестности Мстиславля, московские войска удалились[584]. К этому эпизоду мы еще вернемся во второй части книги, здесь же нам важно подчеркнуть необычное поведение удельного князя: владельцы «верховских» городков в подобных ситуациях безропотно признавали власть московского государя, а кн. Мстиславский не только этого не сделал, но даже попытался сопротивляться. В дальнейшем еще не раз его лояльность к Литве подвергалась испытанию.

Шестилетнее перемирие, заключенное в 1503 г., было прервано уже в 1507 г. Началась новая война[585]. Положение литовского правительства сильно осложнило восстание, поднятое в самом Великом княжестве кн. Михаилом Глинским в начале 1508 г.

Это восстание вызвало большую полемику в исторической литературе. В. Б. Антонович, М. К. Любавский, М. С. Грушевский указывали на ограниченный состав участников мятежа 1508 г., подчеркивая в то же время национальный характер этого движения и видя в нем борьбу «русского элемента», православных князей, против гегемонии Литвы и насаждения католичества[586]. Между тем А. Ярушевич рассматривал эти события не как выступление князей, а как «великое брожение народной массы», как «общерусское дело»[587]. Встретив резкую критику со стороны М. К. Любавского[588], эта версия не получила тогда распространения в науке, однако впоследствии, уже в 60-х гг. нашего столетия, ее воскресил А. Б. Кузнецов, писавший о «восстании народных масс», возглавленном Глинскими[589]. Наконец, ряд исследователей вообще отрицали национальный или религиозный характер движения 1508 г., видя в нем лишь авантюру, затеянную М. Глинским в личных целях и не получившую поддержки населения (А. Е. Пресняков, Л. Финкель и др.)[590].

В отечественной историографии последних десятилетий события 1508 г. рассматривались как эпизод борьбы восточнославянских народов за воссоединение. Точка зрения А. Б. Кузнецова о «народном» восстании, направленном на освобождение русского населения из-под власти Литвы, не встретила возражений у последующих исследователей, хотя они и внесли в нее определенные коррективы. Так, по мнению А. А. Зимина, население сочувствовало идее движения Глинских, но «княжата не захотели использовать народное движение белорусов и украинцев за воссоединение с Россией», ограничившись узким кругом сторонников из православной знати, что и привело к неудаче восстания[591]. Согласно Б. Н. Флоре, население Украины и Белоруссии не поддержало объединительной политики Москвы, так как князья, в которых оно привыкло видеть руководителей в борьбе с натиском литовских панов, ради своих сословных привилегий заняли антинациональную позицию[592].

Наличие множества различных, порой взаимоисключающих оценок событий 1508 г. в исторической литературе показывает, что эта проблема еще далека от окончательного разрешения, а поскольку для нашей темы она имеет важное значение, необходимо тщательно проанализировать все известия о выступлении Глинских.

Прологом к описываемым событиям послужили смерть великого князя литовского и польского короля (с 1501 г.) Александра 19 августа 1506 г. и вступление на литовский (а затем и на польский) престол его брата Сигизмунда. Новый государь (которому, кстати, Глинский помог занять литовский престол[593]) под влиянием обвинений, возведенных на бывшего фаворита его противниками, лишил кн. Михаила и его братьев занимаемых ими постов[594]. К кому же обратился за помощью М. Л. Глинский? Не к некоей «русской партии», которую он, по мнению многих историков, возглавлял, а к иностранным государям: в марте 1507 г. он отправился за поддержкой к венгерскому королю Владиславу, и тот направил к Сигизмунду посла с просьбой дать Глинскому полное удовлетворение[595]. Другим ходатаем за кн. Михаила выступил крымский хан Менгли-Гирей. В июле 1507 г. Сигизмунд получил от него послание с требованием: «тепере… князю Михаилу Лвовичу в Литовском князстве маршалство дай». В случае невыполнения своей просьбы хан грозил разрывом «братства» с королем[596]. Однако все эти дипломатические демарши остались без последствий.

Карта 6. Мятеж Михаила Глинского и русско-литовская война 1507–1508 гг.

Интересно, что Глинский не воспользовался начавшимися весной 1507 г. военными действиями между Россией и Литвой: очевидно, он еще надеялся вернуть потерянное мирными средствами. Но, не добившись дипломатическим путем никаких результатов, М. Глинский зимой 1508 г., воспользовавшись отсутствием короля в Литве, решился на открытое выступление: 2 февраля он напал на двор своего врага Яна Заберезинского близ Гродно и велел слуге, некоему турку, его убить[597]. После этого кн. Михаил со своими людьми совершил неудачную попытку овладеть Ковенским замком, где содержался в плену хан Большой орды Ших-Ахмет, злейший враг крымских Гиреев. Сигизмунд 21 февраля поспешил уведомить об этом происшествии Менгли-Гирея, всячески стараясь настроить его против Глинского: якобы тот хотел, освободив Ших-Ахмета, идти с ним к ногайцам — поднимать их против Крыма[598].

Потерпев неудачу под Ковном, отряд Глинского (достигавший, если верить М. Стрыйковскому, около 2 тыс. чел.) направился к Новогрудку, наместником которого был Иван Глинский, и здесь мятежники, как вспоминал позднее Ольбрахт Гаштольд, устроили совет, намереваясь идти к Вильне, но, узнав, что паны подготовили столицу к обороне, отказались от этого намерения[599]. После этого бесславного похода мятежники обосновались в резиденции Михаила Глинского — Турове; все эти события, по расчету С. Хербста, заняли первую половину февраля 1508 г.[600]

Сам маршрут похода Глинского свидетельствует об отсутствии у мятежников изначально определенной цели и единого плана: Гродно — Ковно — Новогрудок — Туров. Убийство Заберезинского, затем дерзкая попытка захватить Ших-Ахмета, наконец неудавшийся поход к столице — один авантюрный замысел сменяет другой! В то же время М. Глинский не терял надежды на примирение с королем: в феврале — начале марта он ведет переговоры и с Сигизмундом, находившимся в Кракове, и с панами-радой в Вильно. Король прислал в Туров Яна Костевича с обещанием дать Глинским «управу» с панами, но братья Львовичи, не доверяя Костевичу, потребовали к 12 марта прислать к ним Ольбрахта Гаштольда[601]. Одновременно курсировали гонцы между Туровом и Вильно: сохранился недатированный ответ панов-рады на просьбу Глинского о ходатайстве за него перед Сигизмундом — паны обещали свое посредничество, когда король вернется в Литву, и охранный лист, если Михаил Глинский захочет приехать к нему на встречу; они также советовали ему показать господарю своим поведением, что он раскаивается в содеянном[602].

В источниках нет единодушия по вопросу о том, когда завязались первые контакты Глинских с Москвой. Согласно Б. Ваповскому, С. Гурскому, С. Герберштейну, М. Стрыйковскому, это произошло еще до убийства Заберезинского[603]. В хронике Й. Деция, посланиях Сигизмунда Менгли-Гирею, относящихся к весне — лету 1508 г., известие об этом убийстве, напротив, предшествует сообщению о присылке Глинским гонцов к Василию III с челобитьем[604].

Поскольку в послании хану от 21 февраля 1508 г. король не упоминает о сношениях Глинских с Москвой, а известие об их обращении за помощью к Василию III появляется только в его послании от 30 апреля того же года[605], это событие попадает в интервал конец февраля — середина апреля. А с учетом того, что в русских летописях известие о посольстве от М. Глинского с просьбой о принятии на московскую службу помечено датой «тоя же зимы» и идет после статьи, датированной «тоя же зимы марта 8»[606], — можно отнести приезд гонца от Глинских к марту 1508 г.

Труднее выяснить, по чьей инициативе эти контакты начались. Почти все источники приписывают инициативу Глинским, и лишь Русский временник говорит о первоначальной миссии Василия III к ним. Этот памятник сохранился в списках XVII в., но его протограф исследователи относят к 1540-м или 1560-м гг.[607]. Временник отличается, как мы увидим, удивительной осведомленностью по поводу мятежа Глинских и их выезда на Русь. Здесь после известия о неудачной миссии в Туров Яна Костевича сообщается о присылке туда же Василием III Мити Губы Моклокова с приглашением Глинских к себе на службу. Не дождавшись к сроку (12 марта) ответа Сигизмунда, братья Львовичи отпустили Губу назад и послали с ним Ивана Приежжего с грамотами, извещавшими об их желании перейти на московскую службу. Затем Глинские заняли Мозырь, где их и нашел вернувшийся с ответом Василия III дьяк Моклоков: великий князь принимал их на службу и посылал им на помощь своих воевод, обещая передать Глинским все города, которые будут взяты в Литве. Дьяк на всем этом «правду дал», а князья целовали перед ним крест Василию III[608].

Этот рассказ Русского временника не противоречит известиям летописей и посланию Сигизмунда от 30 апреля 1508 г. Дело в том, что, в отличие от Временника, эти источники сообщают лишь о челобитье Глинских и о втором приезде к ним Губы Моклокова, когда они присягнули перед ним на верность Василию III[609]. В таком случае полная информация содержится только во Временнике. Ведя переговоры с Сигизмундом, панами-радой, ханом Менгли-Гиреем, ногайцами и даже молдавским воеводой[610], Глинские остановили свой выбор на Москве. Независимо от того, кто явился инициатором начала переговоров, переход Глинских на московскую сторону означал перерастание мятежа из внутрилитовского события в один из этапов русско-литовской войны. За первый год этой войны, с весны 1507-го по весну 1508 г., московские воеводы не добились никаких сколько-нибудь заметных успехов[611]. Выступление Глинских открывало, казалось, перед московским правительством перспективы достижения более ощутимых результатов в войне. Однако если такие расчеты и существовали, они не оправдались.

Своими силами, до прихода в июне московских войск, Глинские сумели овладеть лишь Мозырем, наместником которого был их родственник Якуб Ивашенцевич[612]. Столь скромные успехи наряду с выжидательной тактикой и попытками получить помощь из-за рубежа явно свидетельствуют о слабости сил мятежников, об отсутствии у них серьезной поддержки внутри Великого княжества. На чем же тогда основаны представления ряда историков о событиях 1508 г. как о народном восстании, возглавленном Глинскими?

А. Б. Кузнецов, наиболее подробно обосновавший эту точку зрения, ссылается на хронику Мацея Стрыйковского и вторящие ей Польскую хронику Марцина и Иоахима Бельских и Евреиновскую летопись. Однако еще М. С. Грушевский указал на ряд недостоверных известий Стрыйковского в описании восстания Глинских[613]. Действительно, Стрыйковский и более поздние хроники и летописи конца XVI–XVIII вв. приписывают Глинскому взятие Турова, Орши, Кричева, Гомеля, сообщают о переходе на его сторону князей Друцких и Михаила Мстиславского[614]. Между тем все эти известия, за исключением упоминания о присоединении к мятежникам кн. Друцких, недостоверны: Туров был владением самого М. Л. Глинского, Гомель еще с 1500 г. принадлежал России, а кн. Мстиславский и Кричев временно перешли под власть Василия III только в 1514 г.[615]

Надежную основу для изучения событий весны — лета 1508 г. составляют хроники Деция и Ваповского, Русский временник, разряды, послания Сигизмунда I и М. Л. Глинского того времени. Согласно этим источникам, кроме Мозыря, ворота которого открыл мятежникам Якуб Ивашенцевич, ни одного из осажденных ими городов Глинские, даже вместе с присланными им на помощь московскими воеводами, взять не смогли: ни Минска, ни Слуцка, ни Орши, ни Мстиславля, ни Кричева[616]. Несколько недель длилась безуспешная осада Минска, хотя там, как писал сам М. Глинский Василию III, гарнизон составлял «только тридцать жолнеров, а люди были… на городе велми малые»[617]. Только М. Стрыйковский сообщает об осаде Василием Глинским Житомира и Овруча[618]. Мятежники действительно побывали на Киевщине — это явствует из челобитья Льва Тишкевича королю от 7 июня 1508 г., в котором он жалуется на опустошение Глинским его имений в Киевском повете[619], — но известие об осаде указанных городов ни одним источником не подтверждается. Впрочем, и из текста Стрыйковского явствует, что ни одного города на Киевщине мятежники не взяли.

Сам характер действий Глинских не мог привлечь к ним симпатий населения: они вели себя как во вражеской стране. Сам кн. Михаил доносил Василию III о своих «успехах»: «везде… огонь пускали, и шкоды чинили, и полону на колкое десять тысяч взяли…»[620]. В тактике Глинского С. Хербст справедливо усмотрел сходство с татарскими набегами[621]. Мятежники разорили немало имений православных князей и панов, в том числе киевские вотчины Л. Тишкевича, полоцкие владения князей Соколинских[622]. За жалобами князей и панов на разорение нетрудно разглядеть бедствия, которым подверглось зависимое население их имений. Так что «народная масса» не участвовала в мятеже, а пострадала от него. Все источники показывают верхушечный характер движения Глинских. Так, Деций сообщает, что князь Михаил пытался привлечь на свою сторону знать Литвы и Руси, одним суля подарки, другим внушая надежду на победу и добычу[623]. Это известие повторяется в последующих хрониках и летописях, включая Стрыйковского, писавшего о привлечении Глинским части «литовских панов и русской шляхты»[624]. Прямое участие литовской знати в мятеже источниками не зафиксировано, но прежние связи Глинского с литовской верхушкой были хорошо известны, что и привело в 1509 г., после ликвидации мятежа, к аресту многих панов, которые с Глинским «в дружбе жили»; из их числа Деций, Ваповский и Гурский называют имена О. Гаштольда, Михаила и Федора Хребтовичей, А. Ходкевича[625]. Эти данные подкрепляют высказанные выше сомнения по поводу существования в Литве накануне событий 1508 г. русской, православной «партии» во главе с М. Глинским.

Есть, однако, основания полагать, что католик М. Л. Глинский, стараясь привлечь к себе православную шляхту, изображал себя во время восстания защитником «греческой» веры. Так, в послании Василию III (июнь 1508 г.) он сообщал, что «братья и приятели мои и все хрестиянство… во мне надею покладали», а Б. Ваповский пишет о торжественной встрече Глинского в Мозыре местным православным духовенством[626]. Возможно, впрочем, что эта церемония была подготовлена мозырским наместником Ивашенцевичем — двоюродным братом М. Глинского, — сдавшим город мятежникам. По свидетельству очевидца, М. Глинский в начале восстания, собрав «многих людей», заявил, что начал этот «замяток» под влиянием слышанных от Федора Колонтаева речей: будто на ближайшем сейме «всих нас, русь, мають хрестити в лядскую веру», а тех, кто не захочет перейти в католичество, — казнят; впоследствии, правда, Колонтаев утверждал, что ничего подобного Глинскому не говорил[627]. То, что со стороны Михаила Глинского это было простой демагогией, явствует из его письма 1509 г. императору Максимилиану: в нем он признается, что, пока не вернет себе прежнего положения при королевском дворе, предпочитает не обнаруживать открыто своей истинной веры, за что просит прощения у императора, святой римской церкви и всех католиков[628]. Однако распространение слухов, подобных вышеприведенному, не принесло мятежникам поддержки населения, и это понятно: ведь первая треть XVI в., по единодушному мнению исследователей, стала весьма благоприятным периодом для православной церкви в Великом княжестве[629]. В ранних источниках события 1508 г. предстают без какой-либо национальной или религиозной окраски, зато в сочинениях 60–90-х гг. XVI в., когда конфликты на национальной и конфессиональной почве в Литве резко обострились, происходит переосмысление недавнего прошлого и те же события изображаются как борьба православных и католиков.

Тогда же под пером Мацея Стрыйковского возникла версия, воспринятая впоследствии рядом исследователей[630], о том, что Глинские стремились восстановить самостоятельное русское княжество. Хронист сообщает, что Василий Глинский на Киевщине уговаривал русскую шляхту и бояр переходить к его брату, который-де собирался в случае овладения великим княжением перенести последнее из Литвы на Русь и возродить «Киевскую монархию». Тем временем М. Глинский, пишет Стрыйковский, осаждал Слуцк — якобы он надеялся заставить княгиню Анастасию выйти за него замуж, что дало бы ему права на Киевское княжение, принадлежавшие Слуцким князьям[631].

Из посланий Михаила Глинского Василию III видно, что к Слуцку был послан А. А. Дрождж[632], так что известие Стрыйковского об осаде Слуцка лично Михаилом Глинским носит легендарный характер. Возможно, оно заимствовано из семейных преданий кн. Слуцких, с которыми хронист был знаком[633]. О притязаниях М. Глинского на Киевское княжение ни один ранний источник, включая собственные послания кн. Михаила, не упоминает, зато из переписки короля с Менгли-Гиреем известно, что посол последнего Хозяш-мирза предлагал Глинским перейти на службу к хану, обещавшему их «посадити на Киеве и на всех пригородкех киевских и беречь их от короля»[634], однако Глинские предпочли службу в Москве. Не исключено, что отголоски этих неосуществленных крымских планов в трансформированном виде попали впоследствии на страницы хроники Стрыйковского.

К удельной старине мятеж 1508 г. не имел никакого отношения. Удельные князья, чьи владения оказались в зоне восстания (Мстиславль, Слуцк, Клецк), не только не поддержали мятежников, но и оказали им упорное сопротивление. А было ли вообще движение Глинских княжеским по своему составу? В Русском временнике в списке лиц, выехавших после провала восстания в Московское государство, названо лишь 11 княжат, в том числе пятеро Глинских, двое их родичей — Жижемских, Иван Козловский (согласно тому же летописцу, он служил Глинским), Василий Мунча, Иван Озерецкий и Андрей Друцкий. Остальные 18 человек — нетитулованные лица (за небольшим исключением — родственники или слуги Глинских)[635]. Из князей, причастных к восстанию, но оставшихся в Литве, можно назвать Федора и Андрея Лукомских, и, может быть, одного из Полубенских[636].

Таким образом, большинство княжат — участников восстания принадлежало к клану Глинских или было связано с ними родством или службой. По существу, единственным заметным успехом Глинских в княжеской среде был переход на их сторону кн. Друцких, осажденных в своем городе Михаилом Глинским и московскими войсками[637]. После отступления последних большинство князей Друцких (за исключением упомянутого выше Андрея, выехавшего вместе с Глинскими в Россию) вместе с городом Друцком вернулись в литовское подданство. Разные ветви этого разросшегося княжеского рода тягались между собой из-за земель: согласно судной грамоте Ульяне Гольцовской от 7 августа 1509 г., князья Одинцевичи пытались, обвинив княгиню Ульяну в соучастии в мятеже Глинских, завладеть ее отчиной. Отводя от себя обвинения, княгиня заявила, что как Глинский «до Друцка приехал», то «ведают старшыи князи Друцкий, которым будуть обычаем того зрадцу господарского до замку пустили»[638]. Возможно, именно распри среди друцких княжат привели к тому, что мятежники не встретили здесь сопротивления, а кое-кто даже примкнул к ним и выехал вместе с Глинскими в Москву.

Большинство литовско-русских князей отнеслись к мятежу равнодушно или даже враждебно. Многие князья приняли участие в походе против Глинских и московских войск: гетман К. И. Острожский, Федор и Семен Чарторыйские, кн. Полубенский и др.[639]. Ряд православных князей и панов подали челобитья о компенсации причиненного им во время мятежа ущерба — примеры таких прошений приведены выше. Стремясь сузить социальную базу восставших, Сигизмунд уже в апреле 1508 г. начал раздавать имения Глинских и их сторонников. Конфискованные села и дворы мятежников перешли к новым владельцам, в том числе княжатам: Ю. И. Дубровицкому, В. А. Полубенскому, Ф. И. Ярославичу, Настасье Слуцкой и др., а гетману К. И. Острожскому достался г. Туров[640].

Итак, можно согласиться с теми исследователями, которые отрицали национальную или религиозную подоплеку событий 1508 г. Выступление Глинских не было ни «народным восстанием», ни движением православных князей. Это был мятеж, поднятый Глинскими из-за нежелания смириться с утратой высокого положения при дворе и опиравшийся большей частью на их родственников и слуг. Таким образом, подтверждается выдвинутое нами в результате анализа положения православных князей в Литве начала XVI в. предположение, что княжата теперь в массе своей были лояльны к виленскому правительству и уже не представляли собой потенциальных союзников Москвы.

Свою преданность Литве князья демонстрировали и в следующих войнах с Москвой. Особенно часто подвергалась испытанию лояльность Мстиславского князя, чей удел после 1500 г. оказался у самой границы. Московские полки подходили к Мстиславлю и в 1501-м, и в 1507–1508 гг., и в 1514-м. Последний случай особенно примечателен.

Летописи сообщают, что после взятия Смоленска Василием III великий князь послал 7 августа 1514 г. своих воевод к Мстиславлю «на князя на Михаила на Мстиславского». И вот кн. Михаил, услышав об их приближении, воевод встретил «и бил им челом, чтобы государь князь великий пожаловал, взял его к себе в службу и с вотчиною, да и крест воеводам на том целовал с всеми своими людми»[641]. «Слугой» Василия III кн. Мстиславский был, однако, очень недолго: стоило московским воеводам потерпеть тяжелое поражение в Оршинской битве, как он тут же «отступи» обратно к королю[642]. Сам кн. Михаил раскрывает мотивы своего поведения в челобитье королю Сигизмунду (декабрь 1514 г.): прежде всего он указывал на многократный перевес неприятеля, но кроме того, сделал очень ценное признание — «видячи, иж тому… неприятелю не может ся оборонити, а ни отседети, а наболей, иж бояре его и люди мстиславскии ему к обороне помочни быти не хотели…», он и сдал замок московским воеводам, а услышав приближение литовского войска, сразу же послал служебника к королю «объявляючи верность свою»[643]. С таким мотивом перехода нам еще встречаться не приходилось: в «украинных» городках и речи не было о каком-то самостоятельном от князя поведении горожан, здесь же совершенно иная картина — налицо зависимость Мстиславского князя от собственных подданных. О позиции горожан в русско-литовских войнах речь пойдет во второй части, здесь же отметим, что временный переход князя Мстиславского был безусловно вынужденным шагом. Характерно, что господарь принял его объяснения и решил, что, поскольку он, король, помощи своим подданным оказать не успел, а сам кн. Михаил не мог обороняться, то «мусил то он от неволи вчинити» — поэтому «мы (король. — М. К.) за то на него жадное мерзячьки не маем»[644].

Итак, на основе наблюдений, сделанных в предыдущей и этой главах, можно прийти к выводу, что большинство князей (и служилую мелкоту, и еще остающихся удельных) вполне устраивало их положение в Великом княжестве. Поэтому они не стремились к обособлению, созданию собственных «партий» и т. п., а в 1508 г. не поддержали мятежников, демонстрируя и в событиях того года, и в последующих войнах с Москвой полную лояльность литовскому правительству.

Наши наблюдения над судьбами князей в связи с отношениями Литвы и Русского государства можно суммировать следующим образом.

В позиции православных («русских») князей по отношению к противоборствующим сторонам четко выделяются два периода, соответствующие двум этапам в истории русско-литовских отношений. На первом этапе, до 1500 г., «украинные» князья, стоявшие в той или иной степени вне политической системы, вне внутриполитических отношений Великого княжества, постепенно переходят на московскую службу, причем время и активность этого перехода зависели, как показано в работе, от статуса князей. Активными союзниками московского правительства становились только новосильские князья, стремившиеся сохранить свою «удельность» и самостоятельность, а также вотчины, которые литовский господарь не мог оборонить. Религиозные мотивы при этом, как нам представляется, не играли существенной роли. Более мелкие княжата, вроде Мезецких, Вяземских, Мосальских, оказывались лишь жертвами наступательной политики Москвы и ее вассалов. Пользуясь поддержкой одних князей (радевших, конечно, не о московских, а о собственных «удельных» интересах), пассивностью и слабостью других, московское правительство до 1494 г. сумело присоединить значительные территории на западных рубежах, почти не затрачивая собственных военных усилий. Но уже в 1500 г. эти усилия ощутимо нарастают: одни северские князья без массированной поддержки (давления) и прикрытия московских войск едва ли рискнули бы «отъехать» к Ивану III и уж тем более не смогли бы удержать своих громадных вотчин.

На втором этапе, после 1500 г., ситуация кардинально меняется. Немногие оставшиеся удельные князья, связанные, во-первых, с ядром Литовского государства, зависящие, во-вторых, и от господаря, и от собственных подданных (городских общин), демонстрировали полную лояльность виленскому правительству. Остальная же масса княжат, занимая в описываемое время не первостепенное, но вполне прочное место в социально-политической системе Великого княжества, была довольна своим положением и опять-таки достаточно крепко привязана к Литовскому государству. Растворяясь в среде формирующегося шляхетского сословия, мелкие княжата получали взамен воспоминаний о принадлежавших некогда их предкам княжеских правах вполне реальные дворянские права и привилегии (имущественные, социальные, политические). Этим и объяснялась проявленная ими в войнах с Москвой в первой четверти XVI в. лояльность.

Вместе с тем процесс измельчания княжеских фамилий, отрыва их от родовых земель, уравнения с простой шляхтой не мог не привести к утрате князьями влияния на местное население, что и проявилось в событиях 1508 г.: инициаторы мятежа оказались «полководцами без армии»; ни шляхта, ни города Великого княжества их не поддержали, и пришлось им отсутствие внутренней опоры компенсировать обращением за помощью к иностранным правителям.

Наконец, изменение социального облика и позиции литовско-русских князей в начале XVI в. самым непосредственным образом сказалось на ходе и результатах продолжавшихся тогда русско-литовских войн: не имея теперь опоры в князьях (даже ставших украинными), Москва прилагала все большие военные усилия к овладению землями, остававшимися под властью Литвы, но при этом в ряде случаев (как, например, в кампании 1507–1508 гг.) успехи не оправдывали этих усилий. Многое, однако, зависело от позиции городов, оказавшихся в зоне боевых действий; к изучению их позиции мы и приступаем.