Глава третья Православные князья в Великом княжестве Литовском в начале XVI столетия

Глава третья

Православные князья в Великом княжестве Литовском в начале XVI столетия

Переходим к изучению положения православных («русских») князей в Великом княжестве Литовском в начале XVI в. В связи с нашей темой особенно нас будет интересовать вопрос о месте и роли князей в политической жизни Литовского государства, а также о том, были ли они лояльны по отношению к виленским властям или находились в оппозиции к ним, составляли ли какие-либо «партии», движения и т. п.

После перехода ряда «украинных» князей вместе с вотчинами на московскую службу на рубеже XV–XVI вв. в Великом княжестве Литовском удельных князей почти не осталось. Если не считать Кобринского удела, в котором мужская линия княжеской династии пресеклась еще в 1491 г., а женская — в 1519 г., после чего Кобрином распоряжался господарь[491], — в начале XVI в. княжеские права на свои уделы сохраняли: Михаил Иванович Жеславский — на Мстиславль и Мглин, Федор Иванович Ярославич — на Пинск и Клецк, Юрий Семенович (в ту пору малолетний) с матерью Анастасией — на Слуцк и Копыль[492].

Мстиславское княжество в конце XIV — начале XVI в. принадлежало Гедиминовичам (см. схему 8). Сначала им владели потомки Семена Лингвеня Ольгердовича; последним князем из этой династии был Иван Юрьевич. После его смерти (около 1486 г.) Мстиславль остался его вдове и дочерям. Великий князь Александр, под чьей опекой находились дочери Мстиславского князя, выдал старшую из них, Юлианию, замуж за кн. Михаила Ивановича Жеславского, тоже из рода Гедиминовичей (потомок Евнутия)[493]. Великий князь записал после этого в 1498 г. в «отчину» кн. Михаилу Жеславскому города Мстиславль и Мглин[494]. Таким образом, кн. Михаил не был отчичем этого княжества, а получил его в качестве пожалования от господаря. Соответственно, в привилее от 19 марта 1499 г. регламентируются отношения нового Мстиславского князя со своими подданными: за боярами сохраняются имения, пожалованные им прежними князьями (Лингвеневичами), если бояре не пожелают служить новому князю, они могут «ехати проч вольно», оставив имения, князь же «без вины» не может их с имений согнать; боярин Каспор Гарманович выводится из юрисдикции кн. Мстиславского — он служит со своих имений господарю[495].

Владельцы Мстиславского княжества: Лингвеневичи и Жеславские[496].

Схема 8.

По наблюдениям А. Ю. Дворниченко[497], ограничение власти и княжеских прав Михаила Мстиславского проявилось и в интитуляции некоторых выданных им грамот («Божьей милостью и здоровьем господаря нашего великого короля Жикгимонта»), и в том, что своей супруге он дал «против вена» не земли в княжестве Мстиславском, а свои «выслуги» в Кревском повете[498]. Нужно также учесть, что в Мстиславле была весьма крупная и организованная городская община, с которой, как мы увидим в дальнейшем, князю приходилось считаться[499].

Сходная ситуация наблюдается в описываемый период в Пинско-Клецком удельном княжестве. После смерти последнего пинского князя Юрия Семеновича (из рода Наримунтовичей) Пинск «спал» на короля Казимира, который в 1471 г. пожаловал его вдове Семена Олельковича (последнего киевского князя) княгине Марье[500]. Так было восстановлено Пинское княжество, но над ним сохранялся верховный контроль господаря. В 1498 г. княгиня Марья выдала свою дочь Александру за сына московского изгнанника, Федора Ивановича Ярославича[501]. Отец кн. Федора, Иван Васильевич, был сыном удельного князя Василия Ярославича Серпуховского и Боровского (внука кн. Владимира Андреевича Храброго); после «поимания» кн. Василия Ярославича Василием II в июле 1456 г. сын его Иван бежал в Литву[502], где получил от короля Казимира Клецк и другие пожалования, унаследованные после его смерти сыном, кн. Федором Ивановичем[503]. После брака с княжной Александрой Пинской Федор Иванович Ярославича (это прозвание закрепилось в Литве за потомками кн. Василия Боровского, на короткое время «выезжавшего» в Литву в 1446 г.) сосредоточил в своих руках Пинск и Клецк.

Однако пинские князья с конца XV в. не были неограниченными властителями в своем княжестве. Согласно привилеям Казимира (1471 г.) и Александра (1499 г.), пинские подданные по-прежнему должны были отправлять земскую службу; местные землевладельцы, служившие господарю, оставались в ведении последнего: пинские князья не должны были вступаться в их имения; наконец, оговаривалось право господаря взять на себя Пинск с выдачей взамен равнозначного имения[504]. В случае нарушения князем «старины» подданные его могли жаловаться великому князю. Так поступили пинские мещане в 1501 г., подав жалобу на своего князя Федора Ярославича, что он-де вводит «новины» и «кривды» им чинит[505]. Правда, в данном случае великий князь оставил иск без удовлетворения, найдя, что князь Федор, которому Пинск был пожалован в вотчину, действовал по праву, «как то господар отчинный»[506], — но важно, что подданные имели право апеллировать к великокняжескому суду в своих конфликтах с удельным князем.

Как видим, и Мстиславский, и пинский князья в начале XVI в. не были самовластными неограниченными владыками в своих уделах. Но даже такие урезанные княжеские права они утрачивают к 20-м -30-м гг. XVI в. Бездетный князь Федор Иванович Ярославича завещал в 1509 г. свои владения (Пинск, Клецк, Городок, Рогачев и др.) королю Сигизмунду, под опеку которого переходил пинский князь со своей супругой. В соответствующем документе от 29 января 1509 г. было специально оговорено, что последние пожизненно пользуются всеми своими имениями, но не могут без специального разрешения короля их раздавать[507]. После смерти кн. Федора Ярославича (ок. 1520–1521 гг.) все его владения достались королеве Боне[508].

Чуть дольше просуществовало Мстиславское удельное княжество. В середине 20-х гг. у Михаила Мстиславского произошел конфликт со своим сыном и наследником, кн. Федором Михайловичем: последний жаловался королю, что отец не хочет «ему дати ни одного именья». В конце концов после неоднократных просьб и увещеваний и даже приказаний короля кн. Михаил согласился-таки выделить сыну замок Радомль[509]. Это произошло в 1525 г., а в следующем году кн. Федор Михайлович, видимо так и не помирившись с отцом, «отъехал» в Москву[510]. С отъездом Федора и смертью другого сына, Василия, кн. Михаил Иванович остался без наследников. Из королевского «листа» от 12 сентября 1527 г. явствует, что Михаил Мстиславский завещал свои владения королевичу Сигизмунду-Августу, сохраняя их за собой пожизненно уже в качестве королевского держания[511]. В 1527–1528 гг. король, еще при жизни князя Михаила, назначал в Мстиславль своих наместников-державцев, которым причиталась половина всех доходов, и лишь другая половина шла прежнему владельцу, князю Мстиславскому[512]. После смерти кн. Михаила (1529 г.) его владения стали староством Виленского воеводства[513].

Лишь Слуцкое княжество просуществовало до конца XVI в. Здесь княжили Олельковичи (см. выше схему 6). Уже известный нам Михаил Олелькович, участник заговора против Казимира, казненный в 1481 г., владел Слуцком и Копылем, которые после его смерти были подтверждены его вдове Анне в 1482 г.[514] На рубеже XV–XVI вв. здесь видим его сына Семена Михайловича, которому 16 января 1499 г. великий князь Александр подтвердил отцовские владения — Слуцк и Копыль, при этом в привилее была записана и обязанность слуцкого князя «службу земскую… заступовати по давному»[515]. Слуцкое княжество, как отметил М. К. Любавский, «политически тесно соединилось с собственною Литовскою землею», слуцкий князь со своими боярами и слугами присоединялся к ополчению Виленского воеводства[516]. По смерти кн. Семена Михайловича (14 ноября 1503 г.)[517]. Слуцк и Копыль перешли к его малолетнему сыну Юрию, фактически управление княжеством находилось в руках вдовы Семена, княгини Анастасии. Кн. Юрий Семенович владел Слуцком вплоть до своей смерти в 1542 г.[518] Характеристика Слуцкого удела будет неполной, если не отметить, что г. Слуцк относился к числу крупных городов Великого княжества и имел развитое самоуправление[519].

Параллельно с исчезновением удельной старины росло число княжеской мелкоты, полностью утратившей княжеские права. По справочнику Ю. Вольфа — единственной на сегодняшний день сводке данных обо всех литовско-русских князьях — можно насчитать около 60 княжеских родов, существовавших в Великом княжестве на рубеже XV–XVI вв.[520] За вычетом удельных (Мстиславских, Слуцких, Пинских) и крупнейших волынских князей (Острожских, Чарторийских, Сангушек), абсолютное большинство остальных княжат принадлежало к служилой мелкоте. Среди этой последней встречаются князья самого разного происхождения: тут и Гедиминовичи (Буремские, Жеславские, Корецкие), и иные литовские роды (Гольшанские, Подберезские), и потомки полоцких князей — Одинцевичи и чрезвычайно размножившиеся Друцкие (с ветвями Озерецкими, Путятами, Бабичами, Горскими, Соколинскими, Толочинскими), и Вяземские с их ветвью Жилинскими, и другие потомки смоленских князей (Жижемские, Коркодыны, Кропотки, Козловские), черниговские княжата (Мосальские), а также множество князей неясного происхождения (Глазыничи-Пузыны, Капусты, Козеки, Крошинские, Мунчи, Осовицкие, Полубенские, Ружинские, Сеньские и др.).

О размерах княжеского землевладения мы можем судить по такому ценному источнику, как Перепись войска литовского 1528 г.[521] Перепись дает возможность оценить имущественное положение служилых людей по количеству выставляемых всадников: согласно уставу от 1 мая 1528 г. одного конного ратника («пахолика») полагалось выставить от восьми «служб» зависимых людей[522]. Для наглядности данные о количестве коней, выставляемых князьями, согласно этой Переписи, сведены в таблицу:

Таблица 1.

Количество конных, выставляемых князьями по Переписи 1528 г. (по реестрам: почтов панов-рад, княжеских почтов, Волынской, Полоцкой и Витебской земель)[523].

При анализе приведенной таблицы нужно учесть, что Перепись 1528 г. охватила не все регионы Великого княжества[524]. Тем не менее эти данные достаточно репрезентативны. Если сравнить число выставляемых князьями «коней» с соответствующими показателями верхушки нетитулованной знати — панов, можно увидеть, что по размерам земельных владений паны значительно превосходили князей. Лишь двое князей могли соперничать с крупнейшими литовскими магнатами — кн. Юрий Слуцкий и кн. Константин Острожский, выставлявшие 433 и 426 «коней» соответственно. Учитывая, что одному конному соответствовало 8 служб, а в одной службе считают от двух до четырех крестьянских дворов, каждый из них имел по 7–10 тыс. семей подданных![525] Остальные князья выставляли менее 100 всадников, большинство же являлись средними и мелкими землевладельцами, которые могли снарядить от одного до 50 ратников. Между тем из числа панов — членов господарской рады 13 человек выставили более чем по 100 всадников каждый, в том числе шестеро — свыше 200; среди них выделяется крупнейший магнат — канцлер Литвы Олбрахт Гаштольд, снаряжавший 466 конных[526]. По подсчетам разных исследователей, князья в Литовском государстве имели в 4–6 раз земель меньше, чем паны[527]. Особенно измельчали к концу первой трети XVI в., как явствует из приведенной таблицы, такие княжеские роды, как Сенские, Глинские, Мосальские, Сокольские, Буремские, Жижемские, Багриновские, Роговицкие, Галичинские, Вороницкие — которые вдвоем-втроем, а то и всем семейством не могли выставить и десятка конных ратников.

Такое имущественное положение многих князей обуславливало их зависимость от господаря или магнатов. Какой политической самостоятельностью мог обладать князь, владевший одной деревней и выставлявший одного-двух всадников? А таких только по Переписи 1528 г. свыше двух десятков имен. Княжеский титул очень часто уже не свидетельствовал о реальных княжеских правах его владельца.

Как складывалась карьера мелких княжат, видно на примере клана Глинских. Сигизмунд I вспоминал в 1508 г., что предки кн. Михаила Львовича Глинского некогда «у слуг наших служили»[528]. Действительно, согласно родословию Глинских, кн. Лев Глинский служил князю Ивану Юрьевичу Мстиславскому и находился в родстве с мстиславскими боярами; представители рода Глинских служили также панам Гаштольдам и Радзивиллам, наконец, в 1490-х гг. они появились при виленском дворе[529]. Большую часть княжат мы встречаем на рубеже XV–XVI вв. среди великокняжеских дворян. Источники по составу двора великих князей литовских XV–XVI вв. остаются малоизученными. Между тем они содержат богатейшую информацию о ряде категорий служилых людей, в том числе и о князьях. К числу таких источников принадлежит «Попис дворян всих короля его милости у великом князстве», составленный предположительно перед походом в Молдавию в 1509 г.[530] В этом реестре против имени каждого дворянина указано, сколько конных ратников он ведет в поход и где находится его имение. Все упомянутые в списке князья — Иван Дуда (из рода кн. Друцких-Горских), Семен Одинцевич, Тимофей и Василий Лепузыничи, Богуш Мосальский, Григорий Лукомский, Вацлав Глинский — относились к служилой мелкоте: они выставляли по 4–6 «коней», а Вацлав Глинский помещен в перечень дворян, «которые именей не мають»[531]. «Попис» 1509 г., вероятно, неполон: в других документах рубежа XV–XVI вв. встречаются имена дворян-князей, отсутствующие в нем, в том числе: Тимофей Иванович Капуста, Иван и Тимофей Филипповичи Крошинские, Василий Андреевич Полубенский, Иван Козловский, Василий Львович Глинский[532]. В актах 1490-х гг. господарскими дворянами именуются также князья Петр Михайлович Мосальский, Андрей и Иван Ивановичи Трубецкие[533].

Подобно остальному служилому люду, княжата регулярно, несколько раз в год, получали из казны жалованье (деньгами, сукном, хлебом и т. п.), о чем составлялись специальные ведомости и квитанции. Записанные в книги Литовской метрики, эти источники сохранили десятки имен князей, получавших в рассматриваемый период великокняжеское жалованье: Жеславские, Полубенские, Горские, Глинские, Четвертинские, Мосальские, Крошинские, Корецкие, Соколинские, Пузыничи, Одинцевичи, Лукомские и многие другие[534]. Что касается регулярности выдач жалованья, то, к примеру, при Казимире кн. Андрей Полубенский получал его в марте и июле 1486 г., в марте и августе 1488 г. и т. д.[535] Интересно, однако, что ни в ведомостях раздачи жалованья, ни в «Полисе» дворян 1509 г. князья не выделены в особую рубрику, их имена перемежаются с именами нетитулованных лиц без какого-либо порядка; зато бояре из разных городов помещены, как правило, в отдельные статьи под заголовками «смольняне», «витебляне», «случане» и т. п., в особую рубрику всегда также выделены татары[536].

Это наблюдение можно распространить на все документы, вышедшие из великокняжеской канцелярии. Правда, в Переписи войска 1528 г. есть рубрика «То реестр почтов княжецких», но в ней перечислены далеко не все князья: многие из них названы в других пяти разделах перечня (реестре Волынской земли и т. д.), причем члены одного и того же рода (например, князья Лукомские, Соколинские и др.) оказались в ряде случаев в разных рубриках[537]. Эти особенности документа объясняются его назначением: рубрики Переписи соответствуют частям, из которых складывалось литовское войско: «почты» (отряды) панов-рады и магнатов и ополчения отдельных земель[538]. Князья, записанные в центральных реестрах, имели право самостоятельно приводить свои «почты» к месту сбора, а все прочие их собратья должны были идти в составе ополчения своей земли. Поэтому и оказались княжеские фамилии разбитыми на несколько рубрик. Бояре же неизменно и в Переписи 1528 г. объединены в статьи по месту происхождения[539].

Таким образом, в источниках не удается обнаружить следов каких-либо корпораций литовско-русских князей, например, по родству, общности происхождения и т. п. Это особенно бросается в глаза при сопоставлении с документами, отражающими состав московского двора. В Тысячной книге и Дворовой тетради встречаем такие рубрики, как: «князи Оболенские», «Ярославские» или «князи служилые»[540]. В Литве же конца XV — начала XVI в. подобных княжеских корпораций уже не существовало. В этот период здесь шел интенсивный процесс смешения князей с другими слоями служилых людей, постепенное слияние их вместе с боярами в одно шляхетское сословие. Об этом свидетельствуют и данные генеалогии: так, клан Глинских был связан родственными узами с мстиславскими боярами, с панами Хребтовичами и иными нетитулованными лицами[541]. Полубенские породнились с полоцкими боярами, а кн. Крошинские — с семейством Сапег[542].

За исключением Волыни, княжеских родовых «гнезд» в Великом княжестве в начале XVI в. становилось все меньше. Имения многих княжат были разбросаны по всему государству: у кн. Константина Крошинского — в Смоленском и Гродненском поветах, у Ивана Львовича Глинского — в Киевском, Житомирском и Овруцком; кн. Тимофей Иванович Капуста за свою жизнь получал имения в Брянском, Киевском, Каменецком поветах и т. д.[543] Очень характерна в этой связи судьба князей Мосальских, рассмотренная нами в первой главе: как уже говорилось, в конце XV в. происходит отрыв этих измельчавших княжат от родового гнезда, одни из них оседают на Смоленщине, другие — в Гродненском повете, третьи — на Брацлавщине и т. д.

Утрата Литвой в ходе войн с Русским государством ряда восточных земель сильно способствовала отрыву многих князей от своих «корней»: еще в 1500 г. лишился своих брянских имений кн. Тимофей Капуста, его дальнейшая судьба, после перехода Брянска к Москве, связана с Киевом и Каменцом[544]; еще в 1489 г. волостку кн. Тимофея Владимировича Мосальского, Недоходово, захватил «отъехавший» к Ивану III кн. Дмитрий Воротынский; по миру 1494 г. она была возвращена, но после войны 1500–1503 гг. окончательно отошла к Москве[545]; в 1500 г. был потерян для Литвы и сам г. Мосальск. После присоединения Смоленска к России в 1514 г. своих владений в Смоленском повете лишились князья Крошинские, кн. Иван Пузына, дети Ивана Семеновича Глинского (Семен, Михаил, Федор и др.)[546]. Характерно, однако, что, несмотря на потерю родовых вотчин, все названные князья остались на литовской службе. В подобных случаях, как мы видели, более крупные «украинные» князья — Мезецкие, Вяземские, Белевские (не говоря уже о Воротынских) переходили один за другим — хотя и вынужденно — на службу к московскому государю. Здесь же мы сталкиваемся с иным стереотипом поведения: служилая княжеская мелкота в большинстве своем в случае потери вотчины «бьет челом» и, получив взамен земли в другой части Великого княжества, остается в Литве.

Показательна в этой связи судьба княжеского рода Крошинских. Происхождение их неясно; во второй половине XV в. мы застаем их на Смоленщине. В марте 1496 г. кн. Филипп Крошинский с сыновьями жаловались великому князю Александру, «штож их имения, отчину их, взято за границу, к земли Московской», и просили пожаловать их имением; челобитье было удовлетворено[547]. В декабре 1498 г. последовало новое челобитье — на этот раз от детей кн. Филиппа, дворян господарских кн. Ивана и Тимофея Филиповичей Крошинских: они поведали господарю, «штож тыми разы москвичи всю отчинну их забрали и позаседали», так что и челядь-то им негде держать; по их просьбе им было дано село Бабиничи в Смоленском повете[548]. Но и после взятия Смоленска Василием III (1514), когда братья Крошинские лишились всех тамошних имений, они тем не менее остались на литовской службе: кн. Иван Филиппович «упросил» у короля, как сказано в документе, Осташинский дворец в Новгородском (г. Новогрудок) повете[549], а его брат Тимофей Филипович получил от господаря двор Ракишки в Жмудском (Жемайтия) повете[550]. Их родственник кн. Константин Федорович Крошинский еще в апреле 1503 г. бил челом королю Александру о том, что «отчину его всю и нашу (господарскую. — М. К.) данину неприятель наш великий княз московский забрал и посел, и не мает ся где и з жоною и з детьми своими подети» — и получил на хлебокормление двор Дубно в Городенском (г. Гродно) повете[551]. Новый господарь, король Сигизмунд, подтвердил кн. Константину право владения этим двором[552].

Как видим, мелкие княжата дорожили господарской службой гораздо сильнее, чем своими (весьма скромными!) имениями. Теряя эти последние, они перебирались на новые места. Так, в августе 1500 г. смоленский окольничий кн. Олехно Глазына выпросил у великого князя Александра двор в Браславском повете, сославшись на то, «што ж его отчину мало не всю великий князь московский забрал»; господарь обязался кн. Глазыну с дочерьми «с того именья не рушати до тех часов, поки отьчину его всю очистим»[553]. В апреле 1503 г. с аналогичной просьбой к королю обратились кн. К. Ф. Крошинский (см. выше) и кн. Иван Семенович Глинский и оба получили просимое. Ивану Глинскому было дано хлебокормление — двор Побоево в Волковыйском повете[554]. Кн. Василий Михайлович Мосальский в апреле 1500 г. (как раз в то время, когда родовое гнездо Мосальских, г. Мосальск, окончательно было захвачено Москвой) получил имения в Смоленском повете[555]. Позднее, в октябре 1508 г., новый господарь Сигизмунд подтвердил смоленские имения и Василию, и его брату Борису Михайловичу, и их родичу Ивану Федоровичу Мосальскому[556].

Итак, княжеская мелкота была привязана не к определенной земле, откуда вела свое происхождение или где получала небольшие имения, а к господарской службе как таковой. Едва ли эти князья, имея в каждом из поветов по селу, а то и двору, могли проникнуться интересами местного населения. Их «центр тяжести» лежал при великокняжеском дворе, и все их благосостояние определялось службой. Можно полагать поэтому, что княжата в большинстве своем руководствовались сословными, а не территориальными интересами.

Изживание удельной старины, земельное оскудение и измельчание князей сопровождалось изменением их правового статуса. Удельные князья, о которых шла речь в первых двух главах данной работы, находились вне сферы действия общегосударственных законов Великого княжества: их статус, как мы помним, определялся докончаниями с великими князьями или жалованными грамотами последних; иным было положение служилых княжат, утративших к описываемому времени собственно княжеские права. Эти князья, по наблюдениям Ф. И. Леонтовича, уже начиная с 1430-х гг. упоминаются в общеземских привилеях наравне с панами и боярами, постепенно занимая место верхнего слоя в формирующемся едином шляхетском сословии; процесс уравнения князей со шляхтой в правах и привилегиях завершается в XVI в.[557] Эти права и привилегии были весьма обширны: согласно земскому привилею Казимира 1447 г. (подтвержденному и дополненному его преемниками в 1492 и 1506 гг.), князья наряду с панами и боярами сохраняли право «отъезда» из Великого княжества куда угодно, за исключением неприятельской страны; им давались гарантии в отношении наказания, лишения свободы, жизни, имущества не иначе, как по суду; предоставлялось право полного распоряжения своими имениями, а также гарантировалась неприкосновенность права наследования; подданные всех землевладельцев освобождались от податей и повинностей в пользу государства[558]. Дальнейшее развитие шляхетские привилегии получили в Статуте 1529 г., где содержался специальный раздел «О слободах шляхты и о розмножени Великого князьства», в котором господарь давал обязательство «всю шляхту, княжата и паны хоруговные, и вси бояре посполитые… заховати при слободах и волностях, от продков наших и тэж от нас даных им»[559]. Заочно нельзя было лишить кого-либо держания; специальные статьи защищали честь и достоинство, а также здоровье шляхтича[560].

Длугош в своей хронике записал под 1430 г., что «многие, и прежде всего русские» радовались смерти Витовта, «надеясь на улучшения для себя и своей схизматической секты»[561]. И, как мы видели, эти «улучшения» не заставили себя долго ждать: земскими привилеями 30–40-х гг. XV в. и последующими правовыми актами русские князья и бояре были уравнены с литовскими панами и боярами. Это должно было ослабить вражду и соперничество между ними (резко проявившиеся в первой половине XV в.[562]) и привести со временем к формированию единого полиэтничного шляхетского сословия.

Правда, упоминавшаяся нами уже статья Городельского привил ея 1413 г., предоставлявшая право занятия высших «урядов» в Вильно и Троках только католикам[563], оставалась в силе вплоть до 1563 г. На этом основании многие ученые считали, что из-за принадлежности к православию роль князей в политической жизни Великого княжества была ограниченна; в частности, именно вероисповедными причинами обычно объясняется тот несомненный факт, что в господарской раде преобладали паны-католики[564]. Скорее, однако, дело заключалось не в ненависти к православию, а в продиктованном местным патриотизмом стремлении литовцев удержать в своих руках ключевые посты в древних центрах этнической Литвы[565]. Остальные же наместничества и уряды в Великом княжестве, за исключением виленских и Троцких, как справедливо подчеркнул В. Каменецкий, постоянно давались православным[566], — поэтому никак нельзя сказать, будто князья были полностью «отлучены» от государственной деятельности. Что же касается высших должностей, то, во-первых, и здесь, как мы сейчас увидим, бывали исключения из правила, а во-вторых, нельзя не заметить, что удельный вес князей в раде соответствовал доле княжеского землевладения в общей структуре землевладения Великого княжества Литовского. Как было показано выше, литовские паны значительно превосходили по своим владениям большинство князей. Неудивительно, что и в раде большинство мест принадлежало этим панам, а высшие посты в раде — воевод и каштелянов виленских и Троцких — доставались исключительно богатейшим магнатам: Радзивиллам, Гаштольдам, Кежгайлам, Заберезинским и др.[567] Ведь, как справедливо отметил еще М. К. Любавский, в то время не было постоянных окладов для членов господарской рады, а государственная деятельность зачастую требовала предварительной затраты немалых собственных средств, поэтому исполнение обязанностей панов-рады было под силу лишь весьма состоятельным фамилиям, паны же намного превосходили князей по размерам владений, а стало быть, по могуществу, богатству и влиянию[568]. Вот и приходилось князьям довольствоваться вторыми ролями.

Примечательно, что те князья, которые по своему богатству и влиянию стояли вровень с литовскими панами, достигали высших государственных постов: так, виленское каштелянство в 1492–1511 гг. занимал кн. А. Ю. Гольшанский, в 1511–1522 гг. — кн. Константин Иванович Острожский, ставший затем (1522–1530 гг.) воеводой Троцким[569]. Конечно, другим, не столь могущественным князьям подобные «уряды» были недоступны, но более скромные должности они могли занимать и занимали. Места в лавице панов-рады, начиная с шестого (воеводы киевского) и ниже, часто занимали представители русской княжеской знати. В изучаемый период, на рубеже XV–XVI вв., князья являлись наместниками Брянска и Путивля (до их присоединения к Русскому государству), Минска, Киева, Орши и (до середины 1490-х гг.) Витебска[570]. Так что князья занимали хотя и не первостепенное, но прочное место в политической системе Великого княжества Литовского.

Казалось бы, на посту наместника князья имели возможность восстановить в новой форме былое влияние и власть над местным населением, однако в действительности все обстояло иначе. Первое, что обращает на себя внимание, это частая смена наместников во многих землях. Так, кн. Федор Иванович Жеславский (родной брат Мстиславского князя Михаила), бывший в 1492–1494 гг. витебским наместником, перешел затем на брянское наместничество, где провел около пяти лет (1494–1499 гг.), а в 1501 г. мы видим его уже в Орше[571]. Другой пример «странствующих» наместников являют собой князья Глинские: Иван Львович Глинский, побывав наместником переломским и ожским, стал в 1505 г. воеводой киевским, а в 1507 г. переведен в Новогрудок, где и находился в момент восстания 1508 г.; его брат Василий Львович побывал наместником василишским (1501–1505 гг.), слонимским (1505–1506) и старостой брестским (1506–1507 гг.)[572]. Сменив за свою жизнь по несколько наместничеств и пробыв на иных из них лишь год-другой, князья вряд ли могли наладить отношения с местным населением. Об этом свидетельствуют и многочисленные жалобы витебцев, минчан, брянцев на своих наместников-князей[573]. Похоже, для населения не было особой разницы в том, кого пришлют к ним из Вильна наместником — «своего», православного князя или пана-католика: конфликты возникали и с теми, и с другими. Исключение составляла Волынь: как правило, ключевые посты в управлении этой землей (старосты луцкого и маршалка Волынской земли) занимали крупнейшие местные землевладельцы — такие, как князья Острожские, Чарторыйские, Сангушки[574]. Их действительно огромное влияние в крае (да и во всем государстве) имело прочные корни, и не случайно во второй половине XVI в. волынские князья сыграли важнейшую роль в этнической консолидации украинских земель[575]. За пределами Волыни князья не могли выступать в качестве вождей православного населения.

Осталось рассмотреть положение князей при виленском дворе. В 90-х гг. XV в. здесь восходила звезда кн. Михаила Львовича Глинского. Согласно весьма распространенному в историографии мнению, он был вождем «русской партии», главой православных феодалов в Великом княжестве[576]. Однако на роль защитника православия он не подходит уже по той причине, что сам был католиком — это явствует из многих достоверных свидетельств. Лично знавший Глинского австрийский дипломат Сигизмунд Герберштейн рассказывает в своих «Записках», как князь Михаил в молодости во время пребывания в Германии принял католичество, а через много лет, уже в России, вернулся к православию[577]. Та же версия содержится в русской посольской книге[578]. Наконец, обнаруженный М. Е. Бычковой список родословия Глинских, датируемый 1530-ми гг., сообщает о том, что «в Немцах князь Михайло Глинской веры своей русской отступился»[579]. Не менее выразителен и характер миссии, с которой в 1501 г. М. Л. Глинский был послан Александром к венгерскому королю — просить о помощи против Москвы ради «веры светое хрестиянское», на которую все время покушается «Русь»[580]. Так что о защите Михаилом Глинским «греческой» веры говорить не приходится. Легенда о его приверженности православию возникла, как показал Л. Финкель, не ранее середины XVI в. под пером Станислава Гурского, а затем проникла в позднейшие хроники[581].

Будучи католиком, М. Л. Глинский, однако, заботился о своей многочисленной православной родне. Используя свое влияние на короля Александра, он приобретал для себя и братьев новые имения и «уряды», а в 1504 г. по его наущению король, отобрав лидское наместничество у Юрия Ильинича, передал его двоюродному брату Михаила Глинского, Андрею Дрожджу[582]. К покровительству могущественного временщика прибегали разные лица — без различия вероисповедания. Так, православный князь Дмитрий Путятич сделал Михаила Глинского своим душеприказчиком; с другой стороны, пани Танчиньская, тетка католического прелата, «через причину Глиньского упросила собе у короля Александра несколько сел в Володимерском повете»[583]. Таким образом, не на мифическую «православную партию» опирался Михаил Глинский, а на расположение к нему господаря и на личные связи и контакты с представителями русской и литовской знати. Подобно господствующему классу в целом, придворная среда была полиэтнична: литовский элемент соседствовал здесь со славянским, католики — с православными.

Итак, каких-либо группировок, партий или корпораций (в том числе на национально-религиозной почве) среди князей обнаружить не удалось. Княжеская верхушка все теснее сращивалась с литовской знатью, магнатством, а основная масса княжат — со шляхтой. В целом можно констатировать изменение социального облика литовско-русских князей после 1500 г. Немногие еще остававшиеся в Великом княжестве уделы сильно отличались от уделов «верховских» и северских князей, судьбы которых мы проследили выше: Мстиславское, Пинское и Слуцкое княжества были тесно связаны с политическим центром Литовского государства, они находились под верховным контролем господарской власти, и к тому же местным князьям приходилось считаться с довольно развитыми там городскими общинами. Подавляющее большинство князей вместе с боярами представляли собой служилое сословие; они настолько дорожили господарской службой, что даже потеря родовых имений не могла заставить многих из них сменить литовское подданство на московское. Исходя из всего сказанного, можно предположить, что в русско-литовских войнах первой трети XVI в. Москва не могла найти серьезной поддержки у «русских» князей в Великом княжестве. К проверке этого предположения на материале событий русско-литовских войн начала нового столетия мы и переходим.