Павел I

Павел I

Низкорослый, уродливый, желчный, с курносым носом, глазами сумасшедшего и мертвой улыбкой черепа. Лицо угловатое, шафранное, похожее на маску, болезненное… Этот Квазимодо на троне был сумасшедшим. Не в том обычном, обывательском понимании этого слова, при котором о людях иной раз говорят: «Он психопат», желая указать на странности в их характере. Нет! В данном случае перед нами психопат в смысле чисто медицинском, клиническом.

Петр III, при всей своей болезненности и ненормальности, не может идти ни в какое сравнение с яркостью и очевидностью сумасшествия, которое проявляется в каждом шаге этого успевшего целых пять лет провести в роли самодержца буйного душевнобольного. С точки зрения психиатров перед нами совершенно точные, ярко выраженные признаки и мании преследования, и эротомании, и навязчивой идеи, проявляющейся в неустанном и неуклонном стремлении к суровости и жестокости.

Павлу недостаточно палочных ударов и шпицрутенов, тех истязаний, которые по малейшему поводу производятся по его приказанию, а часто и в его присутствии. Он лично производит избиение генералов и полковников, чьи части вызвали его недовольство недостаточно исправной маршировкой.

Во время парадов он собственноручно щиплет трех офицеров, чье поведение ему не нравится. И когда А. И. Тургенев рассказывает в своих воспоминаниях о том, как царь вызвал его к себе и медленно и страстно щипал его в присутствии всех приближенных, — он рассказывает не об исключительном случае, а о своеобразной норме поведения, усвоенной этим самодержцем.

Долгие годы, которые провел Павел в роли престолонаследника, исполнены одной мечтой — царствовать. Этот душевнобольной маньяк считает не только дни, но и часы и минуты, которые отделяют его от того момента, когда ненавистная Екатерина, наконец, умрет, когда он окажется, наконец, на престоле полновластным монархом.

Вся юность Павла, все зрелые его годы — на престол он взошел лишь на сорок восьмом году жизни — заполнены этой мечтой: когда же, когда умрет эта старая развратная женщина, из-за которой он не может вступить на престол.

Екатерина ненавидела Павла так же остро, как Павел ненавидел Екатерину. В последние годы она твердо решила отстранить его от трона и назначить своим наследником Александра. Уже приготовлены были завещание и указ об этом. Но смерть пришла неожиданно. Указ не опубликован, а завещание известно только немногим лицам. Смерть застала эту старую и много грешившую женщину в уборной — там, где, во имя ее каприза, был поставлен превращенный в туалетную принадлежность бывший польский трон. Властолюбивая Екатерина, которая в свое время возвела на этот трон своего отставного любовника Понятовского, не удовольствовалась тем, что уничтожила Польшу. Ей нужна была еще и эта злобная насмешка. Пусть польский трон отныне украшает ее туалетную комнату. Именно на нем (не перст ли Немезиды?) грузную женщину разбил паралич. Она еще жива, она жалобно стонет, но уже не в силах сказать ни единого слова. Услужливые царедворцы уже успели спрятать заготовленное ею завещание, лишающее права на престол сумасшедшего Павла, и вот Павел, предав завещание огню, в буйном восторге, не скрывая своей радости, мчится из Гатчины.

Старая императрица еще жива, но сказать она уже ничего не может. Ее тело бессильно извивается. Она жалобно мычит, но никому из придворных ее судьба уже не интересна.

«Король умер, да здравствует король!»

Шумная и низкопоклонная толпа придворных обступает нового императора, приветствуя его громкими криками «ура!».

В первый же день своего воцарения Павел принимается не только мстить прежним любимцам и выдвигать новых (это уже давно никого не удивляет), но и всеми силами старается уничтожить все, что напоминает о царствовании Екатерины. Еще только почувствовавший себя царем, проезжая мимо здания театра, только что выстроенного по приказу Екатерины, он злорадно кричит, указывая на здание:

— Убрать его!

Воля императора священна. Немедленно присылаются пятьсот рабочих. Им предписано работать безостановочно, чтобы к утру и следа не осталось от только что законченного здания. Через несколько часов вместо нарядного театра — ровная, чисто подметенная площадка, присыпанная песком.

С первого же дня своего восшествия на престол новый император упивается властью. Уже назавтра командировано двести полицейских и отряд драгун на улицы Петербурга. Им поручено вводить «реформы». Павел ненавидит круглые шляпы, ненавидит фраки со стоячими воротниками, которые были тогда в моде, ненавидит модные жилеты, которые видны из-под отворотов фраков. И вот с самого утра полицейские и драгуны срывают с прохожих шляпы, обрезают воротники фраков, рвут на части снимаемые с публики жилеты.

Жители Петербурга в первый же день царствования возвращаются домой без шляп, в изорванном платье. Солдатам и полицейским предписано «действовать энергично». Кто будет сопротивляться, того наказывать палками.

Походы против неугодных фасонов одежды заполнили все годы царствования Павла. Не забыты были и женщины. Ширина кружев, форма пелерин, шляпы и чепцы — все это предписывалось царскими указами. За отступление от нормы виновных ждали суровые кары. Кроме того, Павел приказал, чтобы все имеющие счастье встретить на улице его величество выходили из карет и саней и здесь же делали низкий поклон строго установленного образца.

Указы следуют один за другим. Один указ раз и навсегда воспрещает всем иностранцам въезд в Россию. Другой — воспрещает русским выезд за границу. На полях докладов Павел делает замечания воистину изумительные: требует немедленного раздела Турции, настаивает на отобрании Константинополя. Сановников Павел ругает «идиотами», «мерзавцами» и другими, гораздо более неприличными словами. Например, адъютант его величества посылается к вице-канцлеру Панину, чтобы передать ему от имени Павла, что он, граф Панин, — «дурак набитый». Неприличной руганью Павел «обкладывает» при всех и Безбородько, и Растопчина, и старого Суворова. Способы управления Павел избирает замечательные. У какого-то извозчика найдено будто бы два пистолета и кинжал. Этого оказывается достаточно, чтобы все извозчики были объявлены опальными и единым махом высланы из Петербурга. Жители в отчаянии.

Этот «пьяный капрал на троне», по выражению А. И. Тургенева, в несколько часов перевернул вверх дном весь государственный правовой порядок: «все пружины государственной машины были поломаны и сдвинуты с мест». Все перепуталось. Своего парикмахера Кутайсова Павел производит в графы, назначает камергером. Лакея генерала Апраксина, Клейнмихеля, Павел не только производит в дворянство, но и велит ему обучать военному искусству фельдмаршалов. Семь фельдмаршалов русской армии, поседевшие в боях и походах, обязаны смиренно учиться у лакея тактике и стратегии. Этот Клейнмихель ничего, кроме маршировки, не знает, да и эти знания передать фельдмаршалам не может, ибо по-русски не знает ни единого слова.

Обычаи и порядки Гатчины, где Павел занимался муштрой и шагистикой, где он беспощадно забивал палками до смерти провинившихся солдат, введены теперь во всероссийском масштабе. Прежние гатчинцы, люди малограмотные, но «без лести преданные», получают важнейшие должности и всю Россию муштруют, как дисциплинарную команду. Общеизвестна история с кавалерийским полком, который неправильно исполнил команду императора на параде и за это услышал гневное приказание: «Налево кругом! Правое плечо вперед! В Сибирь — шагом марш!»

Сибирский драгунский полк, только что вернувшийся из персидского похода и находившийся на Кавказе, за какую-то провинность получил предписание отправиться в походном порядке в Тобольск. Переход туда — около 4 тысяч верст — занял более двух лет.

Впрочем, Павел не ограничивается одной только внутренней политикой. По тому же типу строится и политика внешняя. Не ограничиваясь высылкой всех иностранных послов, лица которых ему не нравились, Павел неожиданно приказывает захватить все иностранные суда, стоящие в русских гаванях, а все находящиеся на них иностранные команды арестовать.

Ссылка, тюрьма, шприцрутены, смертные казни — сыплются на мирных жителей, как из дырявого мешка. «Страх, в котором мы все живем, — пишет в одном из шифрованных писем князь Кочубей графу Воронцову, — неописуем. Люди боятся собственной тени. Все дрожат. Все крепости переполнены арестантами, всеми овладела глубокая тоска».

«Здешний народ, — пишет шведский посланник королю Густаву IV, — очевидно, создан для слепого повиновения и безусловной покорности».

Общая полоса террора, захватившая всю Россию, исключительно ярко сказалась и на самой семье сумасшедшего императора.

Если Кочубей, Ростопчин и другие считали необходимым всегда держать наготове экипажи, чтобы в случае надобности бежать, если все офицеры, отправляясь на царский смотр или на парад, имели при себе крупные деньги на случай внезапной высылки, то точно так же, в вечном страхе, живут и дети императора, великие князья Александр и Константин.

Александр своими глазами видит, что творится вокруг. Когда Аракчеев, например, засекает палками несколько солдат «для примера остальным», адъютант великого князя нарочно ведет наследника в лазарет, где умирают жертвы этой расправы. Адъютант надеется, что Александр расскажет своему отцу о преступлениях Аракчеева. «Но Александр, — отмечает в своих записках Лонжерон, — только тяжело вздохнул и промолчал». Когда Павел подзывает А. И. Тургенева и щиплет его, рядом стоит великий князь Александр. «Щипки продолжаются, — рассказывает Тургенев, — от боли у меня брызнули из глаз слезы. Великий князь Александр стоит бледный и молчит».

«И Александр и Константин, — сообщает в своих записках Саблуков, — ужасно боялись отца и, если последний казался сколько-нибудь расстроен, бледнели, как мертвецы, и дрожали, как осиновые листья. Оба они были шефами полков, и от этого им приходилось ежедневно выслушивать строжайшие распекания за недочеты в дрессировке и шагистике».

Семья Павла всегда находилась под гнетом ожидания новых мер, которыми ошарашивал своих приближенных, а часто и всю Россию и всю Европу сумасшедший император.

Павел в последний год жизни имел в виду объявить своим наследником выписанного им для этой цели принца Евгения Вюртенбергского. Не скрывая, говорит он своим приближенным, что его сыновьям на престоле не бывать, что он, Павел, расправится «со всей этой бандой», то есть с женой и сыновьями. Александр и Константин жили в постоянном страхе и всегда, в любую минуту, ждали для себя эшафота, а в лучшем случае ссылки — этой излюбленной меры императора.

В ссылку по указанию Павла был отправлено свыше 12 тысяч человек. Сам инструмент ссылки Павел усовершенствовал небывало. Помимо ссылки в Сибирь, на каторжные работы, была введена еще «ссылка в безвестность». Назначенный к такого рода участи навсегда лишался имени. Никто не должен был знать, кто же именно этот ссылаемый. «Безызвестного» везли в особой кибитке, наглухо зашитой рогожами, как зашивают тюки. Делалось только одно отверстие, через которое заключенному подавали пищу. Даже сопровождающий сосланного жандарм не знал, кого везет, не видел зашитого в кибитке, полученного под расписку заключенного. За попытку разговора с осужденным «безызвестным» полагалась смертная казнь.

По доставке на место «безызвестного» замуровывали в живую могилу — узкую камеру, где нельзя было повернуться. Заключенный в нее не должен был слышать ни одного слова, не имел права видеть ни одного человеческого лица. Даже в случае смерти «безызвестного» о нем полагалось рапортовать по команде без имени, обозначая только тот номер, под которым несчастный содержался.

Сумасшествие Павла ни для кого не было секретом. На докладах, предоставляемых ему на подпись и содержащих иногда совершенно противоположные мнения, Павел сплошь и рядом делает надпись: «Быть по сему». Придворные в ужасе. На докладе межевого департамента о споре между казаками и частными владельцами, сопровожденном особым планом с обозначением всех спорных мест, Павел также пишет сакраментальную фразу: «Быть по сему». Спросить, что это значит, никто из придворных так и не решается. Нарваться на тысячу палок никому не хочется.

12 января 1801 года Павел посылает именной высочайший указ атаману Войска Донского Орлову. Тому немедленно предписывается двинуть в поход на Индию 22 тысячи казаков. Куда именно идти, зачем — неизвестно. Карт нет, продовольствие не заготовлено, помочь делу, однако, невозможно: его величество приказать соизволили.

По выражению Карамзина, Павел, «ежедневно вымышляя способы устрашать людей, сам больше всех устрашался». Он действительно живет в постоянном болезненном страхе. Боится жены, детей, своих возлюбленных, своих шпионов. Этот запуганный человек мечтает запугать всю Россию. Все очевиднее и бесспорнее становится проявление прогрессирующего безумия. Саксонский резидент в своем донесении указывает, например, что Павел страдает припадками бешенства, которые делают его совершенно невменяемым. Английский посланник также доносит, что Павел «в буквальном смысле лишился рассудка». Даже принц Евгений Вюртенбергский, которого император нежно полюбил, и которому обещал передать престол, сообщает: «Разговор императора переполнен галиматьей и совершенно непонятными фразами».

Все в России и за границей давно знают, что на престоле сидит сумасшедший. Но этот сумасшедший все же продолжает царствовать. Его приказы исполняются свято и беспрекословно. При Екатерине дворянство было уже избавлено от телесных наказаний, но обожавший кнут, нагайку и шпицрутен Павел не желает знать никаких исключений. Отныне все, даже и дворяне, подвергаются наказанию кнутом, вырыванию ноздрей и клеймению. Восстановлено и телесное наказание для священников. А уж о мужиках и говорить нечего. Жаловаться на помещиков крестьянам запрещено. Когда во время пребывания Павла в Казани какие-то крепостные попытались принести жалобу на своего помещика, мужиков, осмелившихся жаловаться, по личному приказу Павла бьют палками.

Павлу недостаточно телесных наказаний для солдат. Секут розгами и офицеров, и генералов. Гвардия, может быть, и потерпела бы еще Павла, но сечь генералов розгами — это уж чересчур.

Именно эта вот «уравнительная система» и ведет Павла прямиком в могилу, обеспечивает успех заговора.

Как это ни странно, Павел считал себя либералом. Это воистину изумительно — чуть ли не все Романовы считали себя людьми исключительно либеральных и возвышенных убеждений. Еще в дни выборов первого Романова отец его писал о том, что неограниченный царь — это несчастье, бедствие для русской земли (что не помешало ему позже забрать в свои руки всю самодержавную власть).

«Придворная жизнь не для меня создана, — пишет Александр I в своем письме к В. П. Кочубею. — Я сознаю, что не рожден ни для того сана, который ношу, ни для того положения, которое должен буду занять. В наших делах господствует неимоверный беспорядок, грабят со всех сторон, все части управляются дурно. Я решил по отречению от престола поселиться с женой на берегах Рейна, где буду жить спокойно, частным человеком, полагая свое счастье в обществе людей и в изучении истории и природы».

«Я не люблю самодержавия! Я в душе республиканец!» — часто говорит окружающим Екатерина Великая.

«Я еще когда великим князем был, был либералом не меньше вашего», — заявлял декабристам ее внук Николай Павлович.

«Я ненавижу деспотизм во всяком его проявлении, — говорит Александр II Адаму Чарторийскому. — Я сочувствую свободе, которая должна принадлежать всем! Я принимаю живое участие во французской Революции! Наследственная власть должна быть все время не по случайности рождения, а по голосу нации!»

Еще гораздо радикальнее, совсем уже коммунисткой на престоле заявляет себя, высказывая свои убеждения, Екатерина II. Не будем останавливаться на ее знаменитой переписке с Вольтером и Дидро. Но даже в манифесте своем от 6 июля 1762 года она борется с самодержавием, заявляет, что «самовластие есть зло, которое многим пагубным последствиям бывает причиною», и дает такие смелые конституционные обещания, что — небывалый случай! — манифест императрицы приходится изъять из обращения во избежание соблазна для верноподданных.

Да что Екатерина? Даже Павел, сумасшедший Павел, оказывается преисполнен убеждений самых возвышенных, принципов самых благородных. «Монархи воображают, — пишет он, — что они имеют право постоянно думать о своих удовольствиях и делать все что угодно. Но подчиненные имеют свою собственную волю, имеют свои собственные глаза и не могут быть слепыми».

Нужно ли продолжать? И без новых цитат ясно. Не изумительно ли, что даже Романовы, от первого до последнего, все сплошь имеют убеждения самые демократические, принципы самые свободолюбивые? И все они эти свои убеждения красноречиво высказывают, а живая жизнь идет так же подло и позорно. Веками свистят нагайки, идет густой, сплошной, всероссийский, безграничный мордобой.

Наша страна была лучшей страной в мире литературы. Лучшего в мире балета. Но когда для опытов в Пастеровском институте в Париже понадобились насекомые — распространители сыпного тифа (по-русски, вши) — их, увы, привозили из России!

Как ни либеральны, как ни возвышенны идеалы всех Романовых, но «демократичность» и «возвышенность» Павла I начинают его верноподданным казаться несколько утомительными.

Все хорошо в меру. Пора кончать трагический фарс, главным героем которого выступает сумасшедший на троне.

Год за годом длится безумное царствование безумного царя. Каким образом терпели это придворные, как терпела это вся Россия?

Для русского трона уже давно не новостью были дворцовые перевороты. Не даром же в свое время, еще будучи наследником, Павел спрашивал у французского посла Сегюра: «Отчего это в других государствах на трон всходят законные наследники, а у нас же все путем переворотов?»

Еще когда Павел был наследником, он проявлял много признаков ненормальности: его преследовали галлюцинации, он беспрестанно ждал отравы и часто рассказывал, что к нему является тень Петра Великого, которая будто бы пристально смотрит на него, грустно качает головой и повторяет все одни и те же слова: «Павел, бедный Павел, бедный князь».

В те годы ненормальность Павла была явлением безобидным. Но после восшествия его на престол каждая его сумасшедшая мысль, каждый припадок вели за собой целую серию казней, заточений, шпицрутенов.

И вот неизбежное совершается. Ожиданием заговора, надеждой на переворот уже давно насыщена вся дворцовая атмосфера.

Павел все неистовствует. Когда он на каждом смотре хватает провинившихся офицеров «за грудки», пинками валит их в снег и требует палок, когда он сплошь и рядом приказывает наказать весь полк без исключения, эти его приказания выполняются беспрекословно и незамедлительно. Но уже все чего-то ждут, хотя и бессознательно, надеются на какие-то перемены.

Душой заговора является Александр I.

Трусливый, испуганный, слабохарактерный, он не в силах проявить активность, не хочет брать на себя ту или иную роль, но неумолимым ходом событий он выдвигается на первый план.

Когда граф Панин откровенно заговорил с ним о необходимости (из-за болезни) отстранить от власти его венценосного отца и объявить его, Александра, регентом и соправителем, Александр, после долгих колебаний (подлинных и притворных), согласился. Он потребовал только, чтобы жизнь Павла была сохранена. Пусть живет где-нибудь на покое, в довольстве. Александр при этом лицемерит, он прекрасно понимает, что это невозможно. Не такой человек Павел, чтобы ответить благодушным отказом на предложение оставить трон. Не таким были и обозленные, обиженные императором офицеры, принимающие участие в заговоре, чтобы оставить на свободе вечную угрозу их жизни — живого императора.

Но приличия соблюдены. Главари заговора охотно обещали сохранить жизнь Павла, и Александр со спокойной совестью дал свое согласие заговорщикам.

Ведет переговоры с Александром граф Панин.

В будущем, вступив на престол, Александр, после нескольких лет близкой дружбы с Паниным, постарается от него отделаться, чтобы не иметь рядом с собой живого свидетеля и соучастника. У Александра найдется для этого очень удобный повод. В перехваченном письме, которое граф Панин написал Воронцову, сказано, что он, Панин, не ожидает от молодого императора «ничего хорошего», ибо тот «легкомыслен, любит танцы и более заботится о том, чтобы нравиться женщинам, чем вникать в государственные дела». Письмо это было отправлено с особым курьером, но перехвачено и доставлено Александру. В записках Шимана сохранились доказательства, что Александр I это письмо читал.

Но пока до будущей ссоры еще далеко и граф Панин считается ближайшим другом наследника. Надвигается, неотвратимо нарастает и близится новый заговор. Еще при вступлении на престол Елизаветы Петровны саксонский посланник Петцольд писал своему правительству по поводу очередного заговора и переворота того времени: «Все русские признают, что можно делать что угодно, имея в своем распоряжении известное количество гренадеров, погреб с водкой и несколько мешков золота».

Граф Панин и Александр ведут переговоры, встречаясь для этого в бане. Подозрительность Павла, его злобная настороженность так велики, что престолонаследник Александр со всемогущим сановником Паниным могут обменяться несколькими искренними словами только в бане, на полке, окутанные облаком пара.

Следующие свидания назначаются в подземелье, в длинных коридорах и подвалах под зданием дворца.

По описаниям современников, знавших обо всех деталях от самого Панина, бытовые картины этих встреч очень своеобразны.

Граф Панин, идя на свидание с Александром, боязливо озирается. Всякий раз ему кажется, что за ним наблюдают шпионы. Панин оставляет карету, идет пешком, заходит по пути к целому ряду знакомых, меняет направление, следует по извилистым переулкам, пока, наконец, натерпевшись страху, успевает скользнуть в один из входов в дворцовые подвалы…

Но что это? В неверном свете тусклого огарка он видит впереди себя чью-то фигуру. Гибель неизбежна! Наверно, шпионы проследили, все планы раскрыты и спасенья нет. Сейчас его схватят и поведут на расправу к беспощадному Павлу. Панин в ужасе. Он пытается ускользнуть, но и преследующий его «шпион» тоже пятится назад…

Оказалось, это не шпион, а престолонаследник, успевший натерпеться страху и принявший Панина за адъютанта, посланного, чтобы его арестовать.

Во время одного из таких свиданий Панин впотьмах, найдя Александра, коснулся его руки. Александр выхватил шпагу и кинулся на Панина. Так велико было напряжение. В краткие минуты встреч в бане или в подземелье они в большинстве случаев не рискуют разговаривать, а только обмениваются записками, которые молча передают в руки друг другу. Немедленно по прочтении записки полагалось сжигать.

В «Воспоминаниях» Ланжерона находим интересный эпизод, происшедший как раз в тот момент, когда Панин, только что получив одну из записок от Александра, неожиданно встретился с Павлом. Панин в ужасе прячет скомканную записку в боковой карман — в тот самый карман, где у него хранится список заговорщиков, — и старается веселым голосом приветствовать императора. Но Павлу кажется подозрительным и неестественным тон царедворца.

Павел пытливо всматривается в глаза Панина, долго говорит с ним о посторонних вещах, о хорошей погоде, о предстоящем бале и вдруг, подойдя вплотную к оторопевшему Панину, всовывает руку к нему в карман.

— Я хочу посмотреть, что у вас там. Может быть, любовная записочка от какой-нибудь фрейлины? Сознайтесь! — говорит Павел, не сводя глаз со стоящего навытяжку Панина.

«Вы знаете, любезный Ланжерон, — рассказывал об этом моменте впоследствии Панин, — что я не труслив и не легко теряю присутствие духа. Но, признаюсь, что если бы меня в эту минуту стали резать, из меня не вытекло бы ни капли крови».

Придворная школа была, однако, пройдена столь основательно, что даже в этот момент Панин с застывшей от ужаса кровью в жилах не растерялся.

— Что вы делаете, ваше величество, — говорит он спокойным равнодушным голосом. — Вы терпеть не можете табаку, а ведь я нюхаю очень много. Вы испачкаете руки, пропитаетесь табачным запахом.

— Фу, какая гадость, — говорит Павел, вынимая руку из кармана заговорщика.

На этот раз все кончилось благополучно. Но подозрительный Павел уже что-то почувствовал. Он не хочет больше видеть графа. Панин оказывается в опале. Он в отставке и уже сослан в деревню. Этой ссылкой Павел удаляет от себя единственного порядочного человека среди заговорщиков, единственного из всех, кто действительно помышлял только о регентстве, только о назначении Александра соправителем, единственного, кто искренне желал сохранить жизнь Павла.

После удаления Панина на первый план в подготовке заговора выдвигался граф Пален, братья Зубовы, генерал Бенигсен. Все эти люди с самого начала твердо решили с Павлом покончить.

Вскоре после переворота граф Воронцов пишет Панину: «Для России несчастье, что вы были в отсутствии при вступлении на престол императора Александра. Начало царствования носило бы совершенно иной характер».

«Не знаю, — напишет Панин в ответном письме, — было бы мое присутствие полезно Александру, но верно то, что я с опасностью для собственной жизни сопротивлялся бы делам, совершенным погрязшей в пороках разбойничьей бандой».

Между тем «разбойничья банда» осталась на местах. Панина удалили.

В руках ушедшего в отставку Панина находится уцелевший подлинник одной из тайных записок к нему Александра. Эту записку он хранит как доказательство того, что планы заговора, какие он составлял, имели полное одобрение престолонаследника. В будущем Александр не простит ему этого, как не простит письма о своем легкомыслии, ни, еще более, того плана регентства, который предлагал Панин. Александр не желал быть регентом, он хочет быть императором. И горе тем, кто хотя бы и в далеком прошлом осмеливался преуменьшать его права самодержца.

Во главе заговорщиков после отставки Панина остается Пален, «министр полиции» императора Павла. Павел одинок. Нет ни одной группы, ни одного класса, ни одной партии, которая хотела бы заступиться за этого несчастного душевнобольного человека. Павел одинок. Он одинаково презирает своих министров, своих любовниц, друзей своего детства. Даже жену Марию Федоровну, которую еще недавно он, казалось, любил нежной любовью, он презирает и ненавидит. Дверь, ведущая из спальни Павла в спальню Марии Федоровны, уже давно заперта на ключ. Но этого ему недостаточно. Он приказывает заделать эту дверь наглухо, заложить ее кирпичами. Подозрительный Павел никому не верит, всего боится, но именно эта наглухо заделанная дверь явится причиной его гибели в момент осуществления заговора.

Когда, затравленный, избитый, в одном белье, он попытается спастись и кинется к тому месту, где была дверь — единственное его спасение в ту страшную минуту, — он натолкнется на глухую стену.

Заговор назначен на 11 марта. Все вокруг до странности осведомлены о предстоящем. Подготовка к перевороту продолжается уже около шести месяцев. Сестра Зубовых, Жеребцова, уже успела выхлопотать разрешение поехать за границу и, обильно снабженная деньгами и драгоценностями, выехала в Берлин, чтобы устроить «прибежище» для своих братьев и других заговорщиков на случай, если «предприятие» не удастся.

Все вокруг осведомлены о предстоящем. Красавица Гагарина, любовница Павла, заблаговременно предостерегает молодого принца Евгения Вюртембергского о том, что в эту ночь ему «лучше не оставаться во дворце». Адъютант принца Дибич, со своей стороны, тоже знает, что в эту ночь лучше во дворце не оставаться. Он обращается к младшему гувернеру принца с просьбой приютить его в первом кадетском корпусе. Но директор корпуса Фридрих Клингер наотрез отказывается. Он тоже хорошо знает положение дел. В этот день оказать гостеприимство принцу он не может, он прекрасно понимает, в чем дело, и не желает ни с какой стороны, хотя бы и косвенно, оказаться прикосновенным к предстоящему делу. Пусть туземцы в этой странной России веселятся по-своему, он, честный немец, хочет остаться в стороне. Когда на престол взойдет новый император, он будет громко кричать «ура!» в его честь, но пока старого императора еще не убили, он никаких принцев в стены своего корпуса не допустит.

Дибич решает рискнуть и остаться во дворце. Но в эту ночь он не дает доверенному его заботам юноше ложиться в постель, убеждает его даже не раздеваться. Оба сидят и ждут в своих комнатах до тех пор, пока поздно ночью не явится капитан Фолькерсберг и, крикнув в дверь: «Все кончено!», не проведет выразительно рукой по шее. Только тогда Дибич скажет своему воспитаннику, что все благополучно и можно ложиться спать.

Все давным-давно знают о том, что должно произойти в царском дворце. Во время ужина у княгини Белозерской, состоявшегося 11 марта, камергер Загряжский около 12 часов ночи смотрит на часы и вслух говорит, обращаясь к присутствующим за столом, где представлены все так называемые сливки петербургского общества:

— Его величеству государю императору в эту минуту не очень-то по себе.

Все воспринимают это заявление без удивления. Никто не спрашивает разъяснений. Все понимают, в чем дело, и мирно разъезжаются по домам.

Пребывающая в Берлине сестра Зубовых, боясь, что наличных средств у нее «в случае чего» не хватит, едет в Лондон, чтобы встретиться там со своим другом Уитвортом. Эта встреча послужит поводом для долгих расследований того, в какой мере английские деньги прикосновенны к убийству Павла и возведению на престол Александра. Расследование полностью подтверждает версию об английский деньгах. «На дело» англичане никогда не жалеют средств.

В самый день 11 марта Павел пишет резкое письмо русскому посланнику в Берлине барону Крюденеру с требованием принять ряд весьма важных враждебных мер против Англии. Пален, отсылая это срочное письмо, делает нем приписку: «Его императорское величество сегодня нездоров. Весьма возможно, что эта болезнь не останется без последствий». Дело барона Крюденера догадаться, что после такой приписки торопиться с исполнением приказа уже обреченного самодержца нет оснований.

Вечером 11 марта заговорщики собираются на ужин. Одна партия собралась у генерала Талызина. Генерал живет возле Летнего сада, поблизости с Михайловским дворцом, в котором томится от тяжелых предчувствий Павел. Здесь собраны именно молодые офицеры — как раз те, кто за разные проступки подвергались жестоким и унизительным наказаниям. Пален и Бенигсен приезжают сюда ненадолго, чтобы «поднять дух войск». Они сами ничего не пьют, но молодежь подпаивают обильно.

Многие из собравшихся здесь еще не знают о том, для чего их призвали. Им скажут только в последний момент, когда надо будет действовать.

Другой ужин в этот вечер устроен у Палена. Здесь более почтенные по возрасту люди. Вместо водки пьют шампанское.

Генерал Талызин уже с утра, чтобы быть свободным в течение дня, заявил государю, что он болен и в этот день на службу явиться не сможет.

Подозрительный Павел в этот же день посылает к Талызину своего медика, англичанина Гриве. Явившись по приказанию императора к Талызину, Гриве попал сюда как раз в тот момент, когда происходит совещание заговорщиков. На столе лежит развернутый план Михайловского дворца, горячо обсуждается вопрос, придется ли стрелять или удастся обойтись без выстрелов и справиться с Павлом путем удушения.

Неожиданное появление присланного государем доктора вызывает панику. Заговорщики решают тут же убить несвоевременного визитера. Кто-то из пылких людей предлагает даже разрезать Гриве на части, чтобы каждый присутствующий унес с собой свою часть. Но генерал Талызин не сторонник театральных эффектов. Старый скептик хорошо знает природу людей. Он знает, что завтра этот доктор будет верным слугой нового императора. Зачем зря губить человека? Чтобы он не успел донести, достаточно его арестовать. Через несколько часов дело будет кончено. Тогда и отпустить.

Генерал оказался прав. Доктор Гриве мирно сидит под арестом. Завтра он получит новое назначение от нового императора, получит новый орден и охотно сохранит при Александре торжественное звание медика его величества.

Во время ужина у графа Палена выпито много вина. Пален сам ничего не пьет, не дает пить Бенигсену и другим руководителям, но старательно спаивает исполнителей. В конце ужина Пален произносит короткую речь:

— Помните, господа! Для того, чтобы съесть яичницу, надо ранее всего разбить яйца!

Один из присутствующих, командир Измайловского полка полковник Бибиков, приходит в раж. По его мнению, мало убить одного Павла. Надо с корнем уничтожить все осиное гнездо.

— Для России, — торжественно заявляет он, — лучше бы сразу избавиться от всех членов этого семейства!

Но эта идея Бибикова кажется непомерной и успеха не имеет: а царствовать кто же будет?

Пален рассказывает участникам о тех страхах, каких он натерпелся еще сегодня утром. В этот самый день Павел получил анонимный донос о готовящемся перевороте. Утром Павел обратился к Палену с грозным вопросом:

— Господин фон Пален, вы были здесь в 1762 году? Знаете ли вы, что теперь злодеи хотят возобновить 1762 год?!

— Да, я знаю это, государь. Будьте спокойны, я сам принадлежу к заговору, — отвечает играющий ва-банк Пален.

— Как? Вы принадлежите к заговорщикам?! Слышите ли вы, что говорите?!

Граф Пален спокойно вынимает из кармана список заговорщиков. В списке действительно значится его имя.

— Да, государь, как видите, я все знаю. Чтобы проникнуть в среду заговорщиков, я притворился, что я с ними. Сегодня же ночью все будет ликвидировано. Будьте спокойны, государь.

Павел поражен.

— Да, но ведь моего отца убили! — говорит он.

— Ваш отец был иностранец, вы русский, — успокаивает Пален. — Когда убили вашего отца, в Петербурге не было полиции. Теперь полиция организована превосходно. Без моего ведома не делается ни единого шага, не произносится ни единого слова. Будьте спокойны, государь!

Павел все-таки не спокоен. Зато Пален успокоился. Что бы ни случилось, он будет в стороне. Павел подготовлен к тому, что он находится среди заговорщиков. Если заговор сорвется, Палену ничего не грозит.

В тот же день, мучимый предчувствиями, Павел посылает за Аракчеевым. В эту тяжелую минуту, когда его гнетет предсмертная тоска, когда он не находит себе места, кто ж еще, если не старый «без лести преданный» друг, жестокий и холодный Аракчеев, сможет защитить, успокоить своего государя?

Все последние месяцы своей жизни Павел опасался быть отравленным. Русским поварам в последний год он вообще не доверяет. По его просьбе английский купец рекомендует ему специально выписанную английскую кухарку. Эту кухарку поселяют в комнате, непосредственно примыкающей к спальне Павла. Здесь устраивается для нее особая печь, на которой она готовит императору.

В ночь убийства английская кухарка, испуганная страшным шумом, бежит из дворца и в ночной тьме умудряется отыскать рекомендовавшего ее английского купца. Назад во дворец она идти не желает. Довольно! Больше играть в эту игру она не хочет!

Павел все последние дни жаловался на одышку. Обершталмейстеру Муханову он говорил:

— У меня такое чувство, точно я задыхаюсь. Мне не хватает воздуха. Кажется, что я умираю. Уж не задушат ли меня?

Муханов, хорошо осведомленный о заговоре, сам являющийся одним из заговорщиков, долго успокаивает Павла:

— Это одышка у вас, ваше величество. Это от оттепели. Весенний туман.

Павел долго молчит, качает головой и остается на месте, погруженный в свои мысли.

Веселый ужин заговорщиков тем временем подходит к концу. Пора браться за дело.

Караул во дворце в этот день составлен из представителей трех полков. Отряд Семеновского гвардейского полка, расположенный в ту ночь во дворе, «свой». Офицеры полка давно уже в дружбе с великим князем Александром. Другой отряд Преображенского полка — тоже «свой». Об этом позаботился генерал Талызин.

Но у дверей царского кабинета стоит еще один, третий, караул из 24 рядовых, трех унтер-офицеров и одного трубача. Эта часть находится под командой полковника Саблукова.

Саблуков — один из немногих офицеров, хранящих верность Павлу. Его следует обезвредить во что бы то ни стало.

Уже утром 11 марта адъютант великого князя Константина предписывает Саблукову вернуться в казармы — таков приказ великого князя, шефа полка. Это против правил, и исправный службист Саблуков не считает себя вправе исполнить этот приказ. Чтобы выяснить, в чем дело, он надеется во время парада в этот же день пожаловаться на действие адъютанта великому князю Константину. Но во время парада в этот день ни Константин, ни Александр не показываются. Оба они, как мы знаем, арестованы по приказанию Павла. Вечером, по особому приказу императора Павла, их поведут во дворцовую церковь к вторичной присяге. Через несколько часов после этого будет произведена еще одна присяга, на этот раз уже новому императору.

Не добившись толку, Саблуков вечером отправляется во дворец, чтобы поговорить с шефом своего полка и выяснить положение. У дверей апартаментов Константина оказывается камер-лакей Павла, не желающий пропустить полковника. Саблуков требует вызова другого лакея, кого-то из тех, кто постоянно служит Константину и хорошо знает в лицо Саблукова. Но и другой лакей отказывается на этот раз пропустить полковника.

— Да вы что здесь, все с ума сошли сегодня?! — кричит рассерженный Саблуков и, оттолкнув обоих лакеев, силой пробивается в комнату великого князя Константина.

Но расспросить «начальство» не удается. В комнате Константина — великий князь Александр. У него вид «испуганно крадущегося зайца», — пишет в своих записках Саблуков. Полковник еще не успел сделать своему шефу доклад, как вдруг неожиданно открылась дверь и в комнату как привидение, вошел император.

В тот день ему не сидится в своих комнатах. Он бродит из одной части дворца в другую.

«Император, — описывает Саблуков, — появился в сапогах со шпорами, со шляпой в одной руке и с палкою в другой. Торжественно, прямо, не сгибаясь, как на параде, он направился прямо к нам. Константин словно окаменел на месте и имел такой вид, как будто стоит безоружный перед медведем. Александр сразу убежал в свою комнату».

Павел стоит молча. Саблуков рапортует ему о состоянии полка.

— Ты дежурный? — спрашивает государь.

— Так точно, ваше императорское величество!

Государь, не сказав ни слова великому князю Константину, выходит из комнаты. Константин стоит без движения.

Только через несколько минут, когда издали послышался скрип другой двери, доказывающий, что государь уже ушел, Александр «снова вполз в комнату, словно ластящийся пойнтер».

— Ну, брат, что ты на это скажешь? — спрашивает Александр Константина.

Больше всего оба брата удивлены, что Саблуков не испугался Павла.

— Неужели вы действительно не боитесь? — спрашивает его Александр.

По приказанию шефа своего полка Саблуков уходит домой. Но в тот же вечер, в три четверти десятого, к Саблукову является фельдфебель от государя:

— Его императорское величество немедленно требует вас во дворец.

Саблуков испуган и встревожен до крайности.

Оказывается, Павел вызвал его, чтобы поручить ему лично охрану дворца в этот день. Но граф Пален знает, что Саблуков любит Павла, знает, что присутствие Саблукова и его отряда может явиться серьезной помехой делу, и уже принял свои меры. Когда поздно вечером Павел переспросил графа Палена, может ли он, Павел, поручиться, что ничего не угрожает его безопасности, Пален ответил:

— Все благополучно, ваше величество. Все меры приняты. Но я не могу ни за что поручиться, если вы оставите в карауле этих якобинцев.

Якобинцами Пален назвал солдат саблуковского отряда.

В 16 минут одиннадцатого Павел со своим шпицем встречает экстренно вызванного Саблукова.

— Вы якобинец! — кричит ему Павел. — Весь ваш полк якобинский!

— Не говорю о себе, но относительно полка ваше величество заблуждается, — ответил Саблуков.

Но Павел его не слушает.

— Я лучше знаю. Ваш караул должен немедленно удалиться.

— Слушаю, ваше величество. Налево, кругом, марш! — командует Саблуков.

Позади государя стоит Уваров. Он, по запискам Саблукова, «стоит с глупым лицом и улыбается».

Саблуков не прав. Уваров вовсе не так глуп. Он улыбается не случайно. Он видит, что Пален добился своего. Он видит, что по личному приказу Павла удаляется именно тот караул, который только бы и мог спасти жизнь императора. Не случайно улыбается Уваров…

Саблуков уходит домой. Он растерян, смущен и ничего не может понять. В час ночи фельдъегерь Константина привезет ему собственноручную записку великого князя, написанную торопливо и в сильном волнении: «Как можно скорее соберите полк. Верхом и в полном вооружении. Прикажите хорошенько зарядить ружья и пистолеты».

Крайне пораженный, Саблуков немедленно исполнит приказ своего шефа, но поспешит послать извещение об этом и своему отцу с просьбой объяснить, в чем дело, посоветовать, что делать. Через три часа будет получено известие о наступлении нового царствования и делать что бы то ни было будет уже поздно.

Утром на торжественном параде, который станет принимать новый император Александр I, сияющий граф Пален с видом полководца, выигравшего важное сражение, подойдет к стоявшему в стороне полковнику Саблукову.

— Я боялся вас больше всех остальных военных во дворце, больше всего гарнизона, — скажет он.

— Вы имели на то все основания, — хмуро ответил Саблуков.

— Потому-то я и позаботился, чтобы вы были своевременно удалены, — скажет Пален с сияющей улыбкой.

Ужин у Талызина, ужин у Палена — кончены. Заговорщики идут нестройной толпой через Марсово поле, через Летний сад к Михайловскому дворцу.

Старые липы Летнего сада служат прибежищем для многих тысяч ворон. В записках Розенцвейга находим яркое описание того, как птицы, разбуженные толпой проходивших через час подвыпивших и взвинченных офицеров, подняли такой оглушительный крик, что заговорщики испугались. А что, если государь проснется и успеет скрыться? Виселицы, небось, не миновать!

Вороны Летнего сада могли сделаться не менее знаменитыми, чем капитолийские гуси. Но измученный бессонницей, ворочающийся до позднего часа Павел только что заснул. Он спит крепко.

Хрустит не успевший стаять мартовский снег под ногами. Грозно кричит воронье в ночь очередного переворота, очередного убийства в этой несчастной семье, члены которой называют себя Романовыми.

Батальонный командир Преображенского полка привел своих солдат, ничего им не объясняя. Только здесь, у самого дворца, отделенного от площади замерзшими рвами, он спрашивает:

— Братцы, на опасное дело пойдете?

— Рады стараться, — отвечают хором основательно подпоенные солдаты.

Наружные часовые обезоружены легко и просто. Никто их них не подумал оказывать сопротивление. На том месте, где только что стояли солдаты Саблукова, теперь находится отряд, приведенный адъютантом Преображенского полка Аргамаковым. Свой человек, один из видных заговорщиков, Аргамаков подает знак солдатам, и, заранее ознакомленные с планом, заговорщики всей гурьбой направляются в спальню императора.

Все стоящие на страже в Михайловском дворце офицеры были заранее посвящены в тайну. Кроме некого Пейкера. Это — немец, «глупый и ничтожный». Никто не решился осведомить его заранее, и теперь Пейкер портит все дело.

— Караул! Эти люди хотят убить государя! — кричит Пейкер. — Что делать?!

Его коллеги нашлись. Вместо того, чтобы прикончить Пейкера, как это хотели сделать одни, другие с серьезным видом посоветовали ему написать рапорт полковнику, командиру его полка. Честный немец немедленно послушался, добыл лист бумаги и стал писать рапорт. К тому времени, когда он его закончил, Павел был уже убит.

Мрачное здание Михайловского дворца как будто создано для того, чтобы служить ареной заговора, цареубийства.

Павел перебрался в Михайловский дворец из Зимнего именно потому, что Зимний считал опасным в стратегическом отношении — весь на виду, на площади, не забаррикадируешься.

Перебравшись в Михайловский, Павел устроил здесь особые рвы, подъемные мосты, тайные лестницы, подземные ходы. При первой тревоге можно было принять все меры защиты. Но этой тревоги не последовало. Пейкер пишет свой рапорт, а заговорщики всей толпой, стараясь не шуметь, движутся по коридору к спальне императора.

Стоящий во главе караула адъютант Аргамаков лично ведет заговорщиков, показывая путь к спальне. У дверей царских апартаментов появляется старый седой лакей. От толпы отделяются двое участников.

— Мы к государю, — говорят они.

— Как, ночью? Не имею права пускать.

— Ты пьян, старый пес! Какая теперь ночь? Заспался, что ли? Уже шесть часов утра! У нас срочный доклад к государю. Не видишь — с нами дежурный адъютант!

Кабинет Павла. Гостиная… Мимо, мимо. У дверей спальни на часах два гусара. Эти пытаются оказать сопротивление. Одного из них кто-то из офицеров ударил кулаком наотмашь. Тот свалился на пол. Ко лбу другого приставлен пистолет. Выхвативший оружие успел было даже нажать на курок, но последовала осечка. Еще и в эту минуту, если бы прозвучал выстрел, Павел проснулся бы на одну-две минуты раньше и еще смог бы спастись.

Пистолет дал осечку. Гусар, стоявший у дверей царской спальни, связан и обезврежен. Другой, с окровавленной головой, успел скрыться в коридорах и закоулках дворца. Он вбежал в тот зал, где пребывали преображенцы, находившиеся под командованием одного из участников заговора, поручика Марина.

— Братцы, государя убивают! На выручку! — кричит гусар.

Солдаты взволнованы, взвинчены. Добрые «серячки» не знают, как быть и что делать. Один из солдат выступает вперед и требует, чтобы их немедленно повели к царю.

Поручик Марин выхватывает шпагу, приставляет ее в упор к груди этого солдата.